Гинзбург Лидия Яковлевна (воспоминания Е. Кумпан)

Более всего наше заглазное обозначение "старики" прилипло к Лидии Яковлевне Гинзбург: "наша мудрая старая черепаха", говорили мы о ней нежно. Иногда величественно - "старуха". "Старушка" - внесла поправку через десять лет моя младшая сестра Ксана Кумпан, и это означало, что мы уже не самые молодые в окружении "наших стариков".

Вспоминая Лидию Яковлевну Гинзбург, я попытаюсь прежде всего воспользоваться ее же текстами, которые мне случалось слышать от нее и которые мне запомнились. Постараюсь при этом быть столь же краткой, как она. Все помнят, что записи Гинзбург 1925 - 1926 гг. начинаются с многочисленных текстов о Шкловском . Среди них есть такой: "Шкловский вошел в дирекцию 3-й Госкинофабрики . Уверяют, что он телеграфировал Тынянову : "Все пишите сценарии. Если нужны деньги - вышлю. Приезжай немедленно", - и что Ю. П. телеграфно ответил: "Деньги нужны всегда. Почему приезжать немедленно - не понял". Вспоминаю, как в начале 60-х мы сидели небольшой компанией у Александра Кушнера на Большом проспекте Петроградской стороны (были Лидия Яковлевна, Борис Яковлевич Бухштаб с женой) и Кушнер завел такой разговор: "Да, все-таки кинематограф развращает. Вот, например, Шкловский связался с кинематографом, и мы видим, что из этого вышло..." Лидия Яковлевна немедленно откликнулась: "Ну, знаете, Шкловский - тот человек, который один в состоянии развратить целый кинематограф!" Реплики Гинзбург не всегда бывали обязательно афористичны, но иногда, что называется, выстреливали, и реакция была моментальной. Часто бывал и совсем иной тип беседы - медлительный, даже слегка занудливый, но и в нем таились замечательные неожиданности. Я бы определила тип беседы с Лидией Яковлевной как ее прерывистый монолог. Это не был монолог Наума Яковлевича Берковского, который слушаешь с упоением, но слово вставить трудно, тем более - замечание, несогласие, вопрос... Лидия Яковлевна с готовностью воспитанного человека замолкала, слушала собеседника терпеливо, даже если это были младенческие благоглупости. Иногда беседа, казалось, уже уходила в сторону, начинался разговор о другом, но вдруг она нечто существенное добавляла к сказанному, через некоторое время - опять. И так почти весь вечер. Как-то я слышала, как она сказала Володе Муравьеву: "Я не подарю вам своей книги ("О психологической прозе", которую Л. Я. тогда заканчивала). Вы не любите ни Руссо, ни Толстого, ни Пруста, а у меня они главные герои..." Действительно, фаворитами у Лидии Яковлевны среди прозаиков были Руссо, Толстой, Пруст. Пруста она нам открыла (как несколькими годами раньше, когда она писала книгу "О лирике", мы заново вместе с ней открыли для себя Иннокентия Анненского). Пока она писала свою книгу "О психологической прозе", мы все читали Пруста. Годами. Том за томом. А Кушнер пытался даже читать по- французски... Толстой был, конечно, доступней. Как-то я пытала Лидию Яковлевну относительно Софьи Андреевны. Обсуждались ее дневники. "Нет, конечно, она не была податлива, как воск... Но все-таки поддавалась его воспитанию. Они ладили... Пока старик не начал чудить..." - говаривала Л. Я., допуская при этом некоторую критическую нотку в адрес Толстого. Но это бывало чрезвычайно редко, чаще наоборот. Однажды в компании мимолетно возник разговор о том, что, мол, Наташу Ростову писал Толстой с женской половины семейного окружения: "Помните, он говорил - я смешал Сошо и Таню..." И мгновенно последовало жесткое замечание Лидии Яковлевны: "Это он просто хотел угодить своим дамочкам..." О Тынянове Лидия Яковлевна пишет: "Читатель безошибочно чувствовал, что этот ученый - сам участник литературного процесса 1920 - 1930-х годов". К ней самой можно также отнести эту фразу, Л. Я. тоже участник литературного процесса 1920 - 1930-х годов, но она как раз творчески очень менялась с годами. Однако никогда, даже в самые для нее трудные годы, не отказывалась от своих учителей и собратьев по 20-м годам, от разгромленных "формалистов", хотя сама уже давно работала совершенно в другой сфере и очень далеко ушла от этого течения. И никогда не теряла интереса к современной литературе, хотя в иные годы заниматься ею было затруднительно, невозможно, а порой и безрадостно. В 20-х годах Л. Я. не раз записывает свои литературные и театральные впечатления и пытается их тут же ввести в научный оборот. У всех на памяти ее заметки о Мейерхольде, Пастернаке или, например, такой этюд: "П о э т ы. Недели две тому назад Борису Михайловичу Эйхенбауму в час ночи позвонил Мандельштам, с тем чтобы сообщить ему, что: Появился Поэт! - ? - Константин Вагинов! - Б. М. спросил робко: "Неужели же вы в самом деле считаете, что он выше Тихонова?". Мандельштам рассмеялся демоническим смехом и ответил презрительно: "Хорошо, что вас не слышит телефонная барышня!" Вот она, живая история литературы, история литературы с картинками". Вот этой "живой литературой с картинками" Лидия Гинзбург никогда не уставала интересоваться. Думаю, что отчасти поэтому она собирала в своем доме молодых пишущих друзей, расходуя на них массу времени, которое могла бы употребить с пользой на собственную работу. Пусть кое в ком она ошиблась, кое-кто не вышел в литературу ("это бывает... это совершенно не обязательно", - говаривала Л. Я., когда я ей указывала на нечто несостоявшееся), но даже неполное перечисление тех, кто вышел - Андрей Битов, Александр Кушнер, Майя Данини, Яков Гордин, Лена Шварц, Коля Кононов, Алеша Машевский, Алексей Пурин, Лена Невзглядова и др. (я опускаю имена литературоведов, историков, переводчиков и прочих творческих людей, работавших совсем в других областях, даже и не гуманитарных, и, однако, они были очень ей интересны), - говорит о том, что на ее глазах, при ее активном участии развертывалась та самая "живая история литературы, история литературы с картинками" на протяжении почти тридцати лет, с начала 60-х. А если прибавить к этому списку молодого Вадима Вацуру, которого я впервые увидела на обсуждении книги Лидии Яковлевны "О лирике" в начале 60-х, а последний раз в Ахматовском музее на конференции, посвященной памяти Лидии Яковлевны (вскоре после этого он, увы, скончался), Ксану Кумпан и Альбина Конечного, Иру Паперную и Бориса Гаспарова (с некоторыми из них - с Вадимом Вацурой, с Ксаной Кумпан - у Гинзбург были совместные работы), то можно будет говорить и о живой истории литературоведения. На следующем листе после приведенной выше цитаты Л.Гинзбург делает такую запись: "Маяковский говорил нам (Коварскому, Боре Бухштабу, мне): "Работайте на современной литературе. Бросьте заниматься филоложеством". И однажды я услышала от Лидии Яковлевны об этом "филоложестве" со ссылкой на Маяковского. Этот разговор был очень поучителен для меня, и я бы даже употребила такое сильное выражение, как потряс меня. Это было во время процесса Синявского и Даниэля и говорили мы о Синявском. Л. Я. его очень не одобряла. Ей не нравился Абрам Терц и вся эта история. И когда я спросила, почему она так ко всему случившемуся относится, то получила запальчивый ответ: "А потому что не надо было здесь писать одно, там печатать другое..." Я оторопела: "А что он такое здесь писал?" Для меня тогда Синявский был только автором статьи о Пастернаке в "Библиотеке поэта". "Да была у него книга о Горьком со всеми подробностями о социалистическом реализме и т. д.", - вяло протянула Лидия Яковлевна. "А когда это было?" - "Году в 53 - 54-м". - "Да ведь сколько лет, - говорю, - утекло, Лидия Яковлевна! Какие события с тех пор отгремели! У человека сравнительно молодого могло совершенно измениться мировоззрение!.." И тут Лидия Яковлевна с большим напором мне ответила: "А филолог должен понимать, что нельзя заниматься современным материалом, если невозможно сказать то, что ты на самом деле думаешь! Вам кажется, может быть, что нам не хотелось писать о двадцатом веке?! Думаете, отчего мы все зарывались в девятнадцатый век и глубже, а не трогали современную литературу, занимались "филоложеством", как выражался Маяковский, копались в Пушкине, Вяземском, Фете, Герцене? Порядочный человек не мог иначе себя вести. Вот нас и не пускали ближе комментария!" Это было сказано с такой яростью, жесткостью, экспрессией, что я почувствовала, какая это была трагедия для нее, для ее научной и творческой жизни - писать о современной ей литературе только в стол... А еще тяжелее было писать и не печатать. Я вспоминаю один из наших разговоров об эмиграции . Мы гуляли впервые после затяжной болезни Лидии Яковлевны и решили отправиться "далеко, но не очень". Я выбрала место дуэли Пушкина. См. Трагическая нестыковка Гинзбург и Лотмана

Она жила недалеко от этого уголка, но никогда, как выяснилось, не бывала там. Под легкое ворчание: "Но ведь это, видимо, чисто условное место. На самом деле..." и т. д. - мы пробирались через как всегда разрытую и оказавшуюся на очередном ремонте железную дорогу на Сестрорецк, когда вдруг нас там и постиг разговор - эмигрировать или нет. Я сказала, что, пожалуй, "безнадежно не смогу". Лидия Яковлевна откликнулась, что ей, скорее всего, этого тоже уже не осилить. "А если бы нашлись силы - уехали бы?!" - "Только для того, чтобы печататься!" И после паузы - с невероятной энергией, забыв про разобранную дорогу и пушкинскую дуэль: "Нет, вы пока плохо представляете это себе, Лена! Вы слишком молоды! Жить в безнадежной уверенности, что самые главные написанные тобой вещи так никогда и не будут напечатаны!.." Это тоже был урок - урок самого достойного отчаяния. Кстати, в разговоре с Елеазаром Моисеевичем Мелетинским Лидия Яковлевна как-то сказала, что если бы она эмигрировала тогда, сразу после революции, то она, вероятней всего, за границей не занималась бы литературоведением, а была бы писателем. Только писателем. Гена Шмаков, уезжая, страстно уговаривал ее отдать ему некоторые рукописи, чтобы издать их в Америке. "Лидия Яковлевна! Вы хотите печататься или нет?! Или вы так и собираетесь здесь просидеть, ожидая у моря погоды!" Когда я потом спросила Л. Я., почему она упорствует, ответ был честен и прост: "Хочу, чтобы дали дожить спокойно. Начнут преследовать, сживать со света, запретят книги, даже после смерти не разрешат их переиздавать. Нет уж. Потерплю". Сразу добавлю, что Лидия Яковлевна дождалась, к счастью, своего часа. Она застала начало перестройки, ее книга прозы и дневниковых записей была издана, за эту книгу она получила Государственную премию, которую ей вручали в Кремле. Меня не было в этот момент в Москве (я была первый раз за границей, да еще в Париже!), но Кушнер, рассказывая мне об этом, сказал: "Лидия Яковлевна держалась молодцом. На Маркова (один из монстров советского Союза писателей) даже не взглянула". Мне Л. Я. при встрече сказала в ответ на мои поздравления: "Победило общественное мнение". Может быть, в тот раз и победило... Но когда в январе 1991 года вручали там же в Кремле, в прелестном Белом зале казаковского Сената ту же премию группе ученых, создавших энциклопедию "Мифы народов мира", то у меня было впечатление, что "общественное мнение" недостаточно продвинулось вперед. Процедура была почти неприличной, хотя распоряжался ею уже не Марков, а Андрей Вознесенский. Для писательской аудитории, собравшейся, как всегда, на этот великий акт, имена лауреатов-ученых мало что значили... Да и просто не были известны! Фамилии их при каждом назывании перевирались. А в кулуарах я услышала следующее: "Вы заметили, какие странные люди получают теперь премию?! В прошлый раз вручали какой-то Гинзбург". И вообще, в этой обстановке утешением был только прекрасный казаковский Белый зал. С Маяковским у Лидии Яковлевны связано не только его отвращение к "филоложеству". Она часто обращается к нему в своих записях. Мне нравится конец одной из них, дело происходит в гостях, Маяковскому принесли воду, он мрачен, не в духе: "Вода - кипяченая (сырой М. не пьет) - оказалась тепловатой. Ничего (говорит хозяйка), придвигая стакан, - она постоит. - Она постоит, - сказал Маяковский, - а я уйду. И он ушел". Еще в одном этюде, на этот раз о Лефе , Лидия Яковлевна пишет следующее: "Вспоминаю свои хождения в Гендриков переулок. Там был Маяковский, были увлекательные разговоры с Осипом Макс. ( Бриком ). Но как я теперь понимаю, вся официальная, лефовская часть внушала мне по преимуществу обывательский интерес. Как всякому прохожему, мне было интересно поглазеть на Пастернака. Кстати, я не стыжусь интереса к великим людям. Соглашаюсь на эту провинциальную черту, потому что не чувствую себя провинциалом в стране литературы. Н. В. Рыкова презирает знакомство с писателями из дилетантизма. Как всякая каста, не производящая, а только наслаждающаяся продуктами производства, дилетанты имеют элитарные предрассудки". Мне однажды довелось услышать несколько иное признание Лидии Яковлевны. Я рассказала ей, что Адмони (Владимир Григорьевич и Тамара Исааковна ) меня снова настойчиво звали к Анне Андреевне , а я опять не решилась. На что Лидия Яковлевна сказала: "Я это очень понимаю. В молодости необходимо, чтобы для "великого" человека, к которому вас ведут, вы что-то значили. Я из-за обостренного этого чувства лишилась более близких, чем у меня были, отношений с Маяковским, с Пастернаком... В старости это уже совершенно безразлично". Лидия Гинзбург была выучеником блестящей научной школы, это известно. Она много пишет о своих учителях и не устает их перечислять. "В Институте, - пишет она, - (точнее, на Высших курсах ) тогда преподавали Тынянов , Эйхенбаум , Жирмунский , Томашевский (позднее - Гуковский , Энгельгардт ), преподавали такие лингвисты , как Щерба , Виноградов , Ларин , Якубинский , Бернштейн ". Однажды, когда я помогала Лидии Яковлевне с какой-то рукописью, она произнесла спокойно и с чуть проявленной брезгливостью: "Теперь уже скоро будет совсем легко писать. Не останется никого, кто помнил бы, как надо работать, исчезнет стыд непрофессионализма". "У младоформалистов ... выработались свои бытовые нормы, - пишет Лидия Гинзбург, - существует житейский тип... Уважающий себя воспитанник Института истории искусств пишет стихи на случай (в молодости, то есть до 16-ти лет, писал всерьез), склонен к эпистолярной прозе и каламбурам... он непременно пьет пиво; он тщательно блюдет завет "неакадемичности", то есть не всегда почтителен со старшими и легко сближается с младшими... он любит кино и равнодушен к театру; они не любят науку... Наши учителя тоже не любили науку, они любили открытия. Младоформалист по природе прежде всего литератор. И ни один из нас не застрахован от поприща беллетриста. Мы можем цитировать наизусть Батюшкова и Ап. Григорьева, но мы не снобы; мы знаем вкус поденщины и халтуры - вкус ремесла. Ученик опоязовцев неприменно близок к современной литературе, и вообще он интеллигент своего времени по своим эстетическим вкусам и по всему мироощущению... Мы все, кажется, соединяем скепсис с порядочностью..." Все, кто знал Лидию Яковлевну, согласятся, что этот блестящий текст - очень точный ее автопортрет, так же как и портрет, скажем, Бориса Яковлевича Бухштаба. Вплоть до незастрахоеанности от поприща беллетриста: у Гинзбург был опубликованный роман "Агентство Пинкертона", (М.-Л., 1932), а у Бухштаба - о народниках. Но нигде в текстах Лидии Яковлевны я не нашла характеристики ее эстетических пристрастий, то есть не нашла текста, где бы они были также коротко очерчены. А она и в этом была человеком своей эпохи, эпохи авангардизма, что было всегда заметно и в крупном, и в мелочах. Мне часто случалось ходить с ней по выставкам или обходить эрмитажную экспозицию третьего этажа, кубистов, Пикассо, и она удовлетворенно произносила, что "по заверениям Антонины Николаевны Изергиной, в Эрмитаже сейчас не осталось ничего в Западном отделе существенного, что бы не было выставлено в залах". Рассказывалось при этом, как "Тотенька Изергина" героически борется за эту полноту экспозиции, особенно актуально эти рассказы звучали в 60-х годах, во время хрущевских идеологических проработок . И сама Лидия Яковлевна была окружена в своем доме вещами эпохи авангардизма . Ну, прежде всего - картинки на стенах. Это были чаще всего подарки Харджиева, с которым она дружила: рисунки и живопись Ларионова, Бурлюка, Татлина, Гончаровой. Николай Иванович Харджиев, столь капризный и осторожный в общении с людьми, никогда не проходил мимо дома Лидии Яковлевны, не навестив ее. И после таких визитов мы обнаруживали у "старушки" новый шедевр. Чаще всего - мы его и пристраивали, этот шедевр. Под беспокойную воркотню Лидии Яковлевны, после долгих примерок и обсуждений вбивался очередной гвоздь в стену, повисала картинка и выпивалась за это рюмка-другая, сопровождаемая согревающей душу беседой. Но не только картинки, но и окружающие ее вещи тяготели к той эпохе.

Вообще-то комнаты Лидии Яковлевны были убраны довольно строгой мебелью, самой необходимой и как раз вполне буржуазной. Как ни странно, некоторая степень буржуазности ей тоже была присуща, уходила корнями в детство, в Одессу, в буржуазную среду, откуда она была родом, в семейные традиции. Это очень удивляло. Помню, как мы с Яшей Гординым были приглашены к Лидии Яковлевне "обмерить тумбочку", чтобы вырезать стекло на ее поверхность. Нам это было доверено, потому что мы пользовались у "старушки" репутацией "реальных" людей, геологов (Яша в те годы работал в НИИ Геологии Арктики и летом уезжал в экспедиции, зарабатывал этим на зимний сезон). Филологам такую серьезную работу Лидия Яковлена не могла доверить. Мы отнеслись очень легкомысленно к этому приглашению, представляя себе заранее, что мы в пять минут справимся с тумбочкой, а затем, как водится, выпьем водочки, почитаем стихи, побеседуем с Лидией Яковлевной. Не тут-то было. Мы возились с этой чертовой тумбочкой добрую половину вечера. Хозяйке все казалось, что мы недостаточно точно ее обмерили, что стекло, изготовленное по нашей мерке, будет выпирать и т. д. Я потом добрых три десятка лет поглядывала на эту тумбочку, приходя к Лидии Яковлевне. Устраивая на ней шапку, варежки и шарф (на новой квартире она была уже сослана в переднюю), я вспоминала тот давний урок буржуазности. Мое детство было лишено подобных уроков. Говоря о приметах буржуазности в воспитании Лидии Яковлевны, можно вспомнить и очень развлекавшие нас в ее рассказах подробности того быта, который процветал в ее дореволюционном детстве. Например, Лидия Яковлевна часто вспоминала с некоторым суеверным ужасом, как разнообразно и, главное, много ели в ту эпоху. "Просто обжирались!.." "В интеллигентской среде еще не так, а вот в купеческой!.. Да и вообще в России тогда ели много и разнообразно, некоторые вещи из тогдашнего ассортимента уже совсем забыты... - рассказывала Л. Я. - Вот, например, Лена, вы уже, вероятно, не знаете, что такое спаржа?.." "Спаржа - это рыба!.." - радостно откликнулась я. Лидия Яковлевна ахнула. Я могу объяснить, почему я была уверена, что "спаржа - это рыба". Я помнила, что у Чехова все время едят "осетрину со спаржей". В ту позднесоветскую эпоху и осетрины, можно сказать, не было, но все-таки я помнила, что это рыба. Поэтому и спаржу я считала рыбой. Прошло лет двадцать с того разговора, когда я наконец получила возможность поехать в Италию, и там друзья меня угостили разными сортами спаржи. И я узнала, что зеленая растет на севере Италии, и ее просто втыкают в песок речки Аддиджи, и она вырастает в невероятных количествах, а белая, которая мне понравилась, более притязательная, вызревает южнее... Вернувшись, я доложила об этом Лидии Яковлевне. А тогда, в те баснословные года, приехав домой, я, задыхаясь от хохота, рассказала домашним, как я опозорилась. Мой восьмилетний сын Сережа, выслушав рассказ, спросил: "Мама! Так что такое спаржа?!." Задумавшись, я ему машинально, но не забыв придать голосу интонацию необходимой назидательности, ответила: "Спаржа, Сереженька, это рыба..." Тут уж попадали со стульев мои домашние. Но в соседстве с некоторой буржуазностью все-таки каждая мелочь в доме у Лидии Яковлевны подобрана была именно с тем самым, столь любезным ей, авангардным вкусом. Вплоть до плотного занавеса на окне и тряпочки на тахте обязательно с абстрактным рисунком... У нас как-то шел разговор о том, что в комнате слишком много света и солнца (это было уже в новой квартире на Муринском проспекте), что свет вредит графике (рисункам, гравюрам и акварелям) на стенах: они выгорают. "А как быть?" - спросила Л. Я. Я объяснила, что коллекционеры, если они имеют несчастье жить в современных квартирах, заводят тонкие занавески, тюлевые, например, и вообще их не отдергивают. "Но для вас это невозможно ведь?.." - "Нет! - воскликнула Лидия Яковлевна. - Я их сожгу!.." Отворачивая крышку тюбика с зубной пастой (нашу кругленькую крышечку, которую и молодыми- то пальцами невозможно было открутить, а открутив - не уронить тут же!..), мучаясь и раздражаясь, она произносила: "Черт возьми! Весь мир уже научился делать так, чтобы людям было удобно!.." Еще мне вспоминается такой анекдот. У Лидии Яковлевны был ремонт (как человек с буржуазными привычками, она регулярно делала ремонты, вообще всякую богемность в этом вопросе не признавала), и она отправилась в "Гостиный двор" покупать ведро. Жила она в это время на канале Грибоедова, в том доме, где теперь железнодорожные кассы, и, купив ведро, она шествовала с ним по Невскому. Надо сказать, что ведро было чудо как "авангардно". В шестидесятые годы такое случалось. Наш дизайн тогда как-то повернулся в сторону современности. Ведро было ярко-красного цвета, не совсем круглое, а скорее треугольное в плане, с белой крышкой и с носиком, в общем - загляденье! Поскольку дело было на углу Невского и канала, а в Доме книги, на верхнем этаже, в те времена работали многочисленные издательства и редакции, то тут была муравьиная тропа литераторов, редакторов, издателей, и Л. Я. тут же повстречалась с одним молодым человеком из этой среды - веселым, остроумным, болтливым. У него запрыгали искорки в глазах от предвкушения того, как он сейчас взбежит на третий этаж Дома книги и всем расскажет, что он видел на Невском Лидию Яковлевну Гинзбург с ведром!.. Лидия Яковлевна! Вы ли это? И почему с ведром?! У меня ремонт. Я купила ведро, - был ответ. Еще пара фраз - и они разошлись. И, когда между ними было уже шесть-десять шагов, Лидия Яковлевна его окликнула, обернувшись, и сказала, повертев ведром: "Когда вы сейчас будете всем рассказывать, как встретили меня на Невском с ведром, не забудьте описать, какое оно было модерновое". Ведро и тюбик с пастой - это мелочь, важнее то, что "авангардистское" воспитание и страсть следить за тем, что происходит в современной культуре, всегда держали Лидию Яковлевну в содружестве с творческой молодежью. Мы, пришедшие к ней двадцатилетними, постепенно старились, коснели в своих вкусах и пристрастиях, а возле нашей "старушки" вырастал молодой лесок, это были мальчики и девочки, плюющие на нас, замшелых шестидесятников, перегоревших - как кто-то из них выразился чуть позднее... Они уже были людьми с иными вкусами, пристрастиями и другими манифестами в искусстве. Но и они тоже с Л.Я. находили общий язык. В последний год своей жизни Лидия Яковлевна уже без запинки произносила название группы "Поп-механика" и слушала музыку Курёхина, хотя вообще к музыке была глуховата и всегда на это жаловалась. И обнаружив это ее новое пристрастие, я как-то с ревностью заметила: "Ну вот, и Лидия Яковлевна наконец стала слушать музыку. А то, бывало, приглашаешь ее на концерт Рихтера, а в ответ слышишь: "Спасибо, Лена, но - это очень печально - у меня как-то в жизни не сложились отношения с музыкой... Зачем же на меня тратить такой дефицитный билет". Теперь все в порядке, все дело было в том, что Лидия Яковлевна ждала рождения Курехина !" Л. Я выслушала мою дерзость кротко, промолчала и, кажется, не обиделась. Даже, мне показалось, моя ревность была ей приятна. Кстати припомнить, что, когда появилась Тринадцатая симфония Шостаковича, мы с Яшей Гординым достали ее запись и магнитофон (то и другое тогда было редкостью) и заставили Лидию Яковлевну все выслушать с начала до конца. Видно было, что ей очень хотелось нам угодить, но все-таки, кажется, большого удовольствия ей это не доставило. Но Л. Я. многим готова была пожертвовать ради протестантизма, ради хотя бы пассивно высказанного "фэ" советской власти ("Софье Власьевне" - как мы тогда говорили). Среди моих записей 1969 года есть такая: "21 марта 69. Сегодня еду к Л. Я. Наконец-то... "Старушка" мне сегодня звонила и просила прийти пораньше, т. к. ей хочется посмотреть матч (!) с чехами (!!). Уморительно серьезно объясняла она мне, что это такое событие в спортивной жизни, что пропустить этого никак нельзя. Я не могла сдержаться и восторженно-неприлично хохотала в трубку, пока она, кажется, не обиделась. Пораньше так пораньше, мне еще удобнее, оставлю детишек друг с другом, но какова "черепаха"-то!" Объясню забывшим, что матч с чехами после советского нашествия на них летом 1968-го был событием не столько спортивной, сколько политической жизни. Все мы (даже очень холодно относившиеся к хоккею, вроде меня) страстно болели за чехов. Помню, как на следующее утро мой совсем не спортивный приятель-сослуживец, увлекши меня в темный угол коридора, рассказывал, как кто-то из чехов, склонившись над поверженным врагом, что-то ему долго толковал. Вероятно, что-нибудь, вроде: "Это тебе не на танке в Прагу въезжать!.." Добавлю еще, что у Лидии Яковлевны не было тогда телевизора, так что она к кому-то специально шла болеть за чехов.

Может быть, еще раз вернуться к тому, кто и как называл, точнее, звал Лидию Яковлевну Гинзбург. Мы, разумеется, обращались к ней по имени и отчеству. Старые друзья, ровесники, родственники (впрочем, из родственников мы никого уже, можно сказать, не застали в живых, но Лидия Яковлевна часто рассказывала какие-нибудь новеллы о своем брате) звали ее "Люсенькой". Когда звучало это обращение, становилось понятно, что знакомство корнями уходит или в петроградские 20-е годы, или еще глубже, в одесскую юность. "Люсенькой" называли Л. Я. Борис Яковлевич Бухштаб , Александра Львовна Андрее , Рина Зеленая , Ирина Валентиновна Щеголева (Альтман) . Наташа Долинина называла Лидию Яковлевну "тетей Люсей". И это понятно, она знала Лидию Яковлевну с детства. Особые отношения были у Лидии Яковлевны с темой смерти - и в жизни, и в литературе, в том числе в ее записях:

"- ... А что ты об этом думаешь?

- О чем?

- О смерти.

- Я об этом не думаю.

- Как? Но человек, который думает, должен об этом думать... нельзя же, чтобы возможность жить без ужаса была основана только на недомыслии. Чтобы от времени до времени это ударяло в голову - и забывалось до следующего раза. Так до последнего раза, который, быть может, застанет душу, визжащую от страха. Уверяю тебя, у меня совсем не комплекс страха. У меня вообще здоровая психика. Но от этого решения, от правильности этого решения зависят вопросы жизни... без теории смерти - я лично рассчитываю все-таки на теорию, пригодную для жизни, - как ты установишь смысл труда, мысли, любви, государственной жизни..." ("Человек за письменным столом", Л., 1989, с. 436). Мне запомнился один более импрессионистический, но не менее серьезный разговор, который случился как-то и у меня с Лидией Яковлевной на эту тему. Однажды несколько дней подряд я занималась у Лидии Яковлевны. Было это на канале. Я тогда была человеком бездомным в силу сложившихся обстоятельств, у меня была срочная работа, с материалами которой я не могла зайти в Публичку, и Лидия Яковлевна предложила мне приходить на несколько часов и работать у нее. И очень трогательно заботилась обо мне. Но как-то раз, проходя мимо моего стола, точнее - не моего, а своего, Л. Я заметила, что я не занимаюсь, а пишу стихи. Она очень развеселилась и потребовала, чтобы я прочла, что я написала за ее столом. А мне как раз не хотелось читать Лидии Яковлевне эти стихи: в них была строчка, ее касающаяся. Мне сейчас трудно воспроизвести те стихи, я их забыла, но для продолжения рассказа попробую их снова слепить из застрявших в памяти строк: "В чужом дому - знай наперед / Не привыкай к вещам и людям. / Хозяин, может быть, умрет. / Или тебя разлюбит. / А ты - на потолке затек, Карниз, раскрылье водостока / Все помнишь. И созвездье окон, / Что для тебя уж не взойдет". Понятно, что я не хотела читать строчку "Хозяин, может быть, умрет". Так вот, Лидия Яковлевна вынудила меня прочесть стихи и, выслушав текст, произнесла: "Это не про мой дом. У меня нет затека". И обвела пальцем потолок. (К вопросу о том, что она не ленилась проводить ремонты.) "Ах, Лидия Яковлевна, - пролепетала я, - в потолке ли дело..." И тогда "старушка" не без волнения произнесла: "Я прекрасно понимаю, почему вы не хотели читать мне стихи. Но вы напрасно думаете, что я так малодушна, что у меня может не хватить мужества выслушать эту строчку. Я часто думаю о смерти и привыкла к этим размышлениям. Меня врасплох не застанешь". Я хорошо помню квартиру Лидии Яковлевны на канале Грибоедова . Обычный петербургский доходный дом, вход с улицы, точнее с набережной канала, последний этаж, лифт не работает, его давно упразднили. Напротив парадной через канал - крыло Казанского собора, рядом мостик с крылатыми львами, а с другой стороны, чуть в отдалении шумит Невский. Вход с канала, но окна выходят во двор. Типичный петербургский двор доходного дома. При этом одно окно, как раз то, около которого стоял большой письменный стол, упиралось в стену. Правда, стена была красивая, покрытая керамической плиткой буровато-зеленого и желтого цвета (особенно любимого Лидией Яковлевной). Стену пересекала труба водотока, возносящая свой раструб в петербургское небо. Эту стену Л. Я. не раз фотографировала (она долго увлекалась фотографией, не только снимала, но и профессионально сама проявляла и печатала, кстати - создала целую галерею портретов своих друзей - и молодых, и старых). Далее в этой большой комнате использовалась неправильность и причудливость геометрии, столь частая в старых доходных домах, и куда- то вправо от окна была вдвинута тахта, а по левой стене тянулись непрерывные книжные полки. До самой двери, которая располагалась напротив окна. В самом темном углу таился стол для проявления и печатания фотографий, а в центре комнаты были размещены несколько кресел. В комнате была еще одна дверь, она прорезала книжные полки и вела в другую комнату, точнее - комнатку, которая была светлее (хотя окно выходило тоже во двор, но не в стену) и банальнее по форме - длинная и узкая, в ней размещался рядом с окном старый пузатый громадный шкаф для одежды, вдоль стены тянулось некое подобие тахты, а перед тахтой - стол для трапез, далее у стены - та самая тумбочка, над усовершенствованием которой мы трудились однажды с Яшей Гординым. На нее ставили блюда, приносимые из кухни. И опять-таки все кончалось дверью, ведущей в коридор. Кстати сказать, у каждой комнаты в этой квартире, давно уже ставшей коммунальной, размещалась вешалка для пальто, и комнаты Лидии Яковлевны были самые близкие к входной двери. В квартире был телефон. Он был не слишком близко от Л. Я., но дозвониться бывало всегда просто, даже из автомата. Был душ, всунутый в какое-то помещеньице, отделенное от кухни. Была просторная кухня с черным ходом. Кроме Лидии Яковлевны было еще три семьи, не очень, к счастью, многочисленные. С соседями "старушка" вполне ладила. Кроме одной странноватой гражданочки, впрочем, очень несчастной, засунутой в каморку за кухню по настоянию жакта в нарушение всех правил и несмотря на протесты жильцов (тогда это было делом обыденным), остальные соседи были людьми интеллигентными. Были строгие правила общежития, которые Лидия Яковлевна свято выполняла. Поэтому даже такие анекдоты, как, например, случившийся с котом Петей, который, будучи уже стариком и находясь на строгой диете, не вынес однажды сладкого запаха мяса из соседской жаровни, отдыхавшей на плите, полез в нее и опрокинул на пол, лишив этим семью двухдневного обеда, - не вызывали никаких нареканий. Кстати, о коте Пете. Он вполне заслуживает своего абзаца в этих воспоминаниях. Он достался Лидии Яковлевне в наследство от Ирины Михайловны Семенко , которая уехала в Москву. Строго говоря - он принадлежал Л. Я., но пользовался правом жить во всей квартире. Но особенно он любил бывать у "старушки". И уж непременно в те часы, когда там были гости. И интересы его носили тут совсем не меркантильный характер, а чисто духовный: Петя любил присутствовать при интеллектуальных беседах и особенно слушать, когда что-либо читалось вслух - проза ли, стихи. Мне всегда казалось, что стихи он слушает с особенным удовольствием. Он располагался на свободном стуле, не ложился, а сидел выпрямившись и слегка опустив голову. Когда чтение кончалось и начиналось обсуждение, Петя соскакивал со стула, подходил к двери и мягким мявом просил его выпустить. Это было удивительное явление. А однажды (дело было летом, когда Лидии Яковлевны не было в городе) у соседей случились гости, причем по случаю юбилея гостей собралось много, и пальто их (видимо, было дождливо и холодновато) пришлось разместить в том числе и на вешалке возле комнаты Л. Я. Рассказывали, что Петя, увидев одежду и решив, что там, за дверью собрались и читают стихи без него, стал рваться в запертую комнату, мяукать, плакать, в общем - долго неистовствовал. Петя умер глубоким стариком, прожив долгую кошачью жизнь. В тот момент, когда он совсем расхворался и стало понятно, что это конец, Лидия Яковлевна как раз куда-то уезжала, кажется на конференцию. Петя "болел" у соседки (Долухановой), которая тоже, наравне с Л. Я., считалась его хозяйкой. Лидия Яковлевна рассказывала мне, что перед отьездом она зашла проститься с Петей, понимая, что больше не увидит его, и была поражена осмысленностью этого прощания. Когда она наклонилась над ним и погладила его, Петя открыл глаза, и взгляд его явственно выразил: "Уезжаешь?.. Ну-ну... А я, как видишь, все... Прощай..."

И вот из этой квартиры, в которой Лидия Яковлевна прожила сорок с лишним лет, которая, может быть, и не была идеальной, но по многим параметрам ее устраивала - прежде всего близостью к Публичке, издательствам и редакциям, Дому писателя и другим культурным точкам, включая и места обитания большинства друзей, - так вот из этого старого привычного жилья Лидию Яковлевну стали силой выселять. Городу понадобился этот дом для устройства в нем билетных касс железной дороги... Я помню, как в начале 1990-х, когда мэром Петербурга был Анатолий Александрович Собчак , один из известных журналистов обратился к нему с вопросом (причем в тоне журналиста звучали заранее запланированные осуждение и язвительность): "Что ж, Анатолий Александрович, теперь уже никогда не будут старые блокадники получать отдельные квартиры от города, как они их получали при советской власти?! Этот вопрос теперь закрыт навсегда?!". Собчак смешался, стал оправдываться... Жаль, что он не знал истории о том, каким образом Гинзбург, блокадница от звонка и до звонка, старейший литературовед Петербурга, всеми уважаемый ученый, да к тому же и один из старейших членов Союза писателей, добилась получения маленькой однокомнатной квартирки в одном из новых районов города, когда ее силой выгоняли из ее старого обжитого угла в центре города. И было это в 1970 году, в зените брежневской эпохи, по которой продолжают вздыхать многие мои соотечественники. Ей твердо предлагали комнату в коммунальной квартире, то есть то, что она имела и здесь, на канале Грибоедова, только теперь ей грозила комната в пятиэтажке на краю города или в старом фонде, и кто при этом окажется ее соседом, было совершенно неизвестно, то есть, наоборот, очень даже известно, что скорей всего им будет какой-нибудь советский деклассированный элемент, выпивающий с утра до ночи и с ночи до утра. Не говоря уже о таких мелочах, было ясно, что в этом жилище невозможно будет разместить ни библиотеку, ни привычные необходимые вещи... Да и вообще, на дальнейшей работе надо будет поставить крест. Из Дневника: "30 янв. 1970. Как жалко Л. Я., которую на старости лет переселяют из квартиры, в которой она прожила всю юность, всю блокаду, всю жизнь... При этом ее еще стараются запихнуть куда-то к черту на кулички, в квартиры, предназначенные на слом. Смотреть одно такое жилье ездил с ней Глеб Семенов. Это была комната в какой-то трущобной квартире в районе Екатерингофки. В этой квартире живет пожилой рабочий с женой, причем он собирается съезжать - ему завод дает квартиру... Кто же даст квартиру бедному писателю, какой завод?.. Выгонят на улицу и не почешутся. Л. Я., оглядевшись на улице, сказала: "Кажется, посвященное Сашей стихотворение будет пророчеством... Особенно последняя строчка..."" (Стихи Кушнера про ленинградские реки, в том числе Екатерингофку, кончаются словами: "Стикс, Коцит и Ахеронт...")". Лидия Яковлевна бросилась хлопотать, она звонила секретарям СП и влиятельным друзьям - Владимиру Николаевичу Орлову , Дмитрию Сергеевичу Лихачеву . "Я сказала им, что если они хотят, чтобы я еще хоть что-нибудь написала, пусть помогут, нажмут на начальство", - призналась мне как-то она. Все в эту пору пытались ей хоть чем-то помочь. Выручил случай. Наша общая подруга Нина Королёва , поэт и член СП, в это время была районным депутатом (по Дзержинскому району, где размещались Литфонд и Дом писателя), и как депутат она имела право записаться в Мариинский дворец на Исаакиевской площади на прием к самому большому начальнику, распределяющему жилую площадь. Простые граждане, чтобы записаться на такой прием, простаивали ночи и отмечались в списках. Нине, как депутату, удалось это сделать без очереди, и в назначенный день и час она отправилась туда с Лидией Яковлевной. Я выслушала подробный отчет об этом походе и от Нины, и от Л.Я. Замечательны были комментарии "старушки". Она рассказывала примерно так: "Этот самый большой начальник был, как все наши высокие чиновники, страшен лицом и фигурой, но он еще к тому же был крив на один глаз. И тут я совершила самый умный поступок в своей жизни: я Нину посадила под здоровый его глаз, а сама села под кривой". Надо сказать, что Нина была в те времена прехорошенькой и, кроме всех прочих достоинств, умела, когда требовалось, быть железной демагогичкой. Она, в свою очередь, тоже передавала мне канву разговора: "Чиновник: Вот вы говорите, что Лидии Яковлевне нужна квартира, чтобы спокойно работать. Но почему я должен Лидии Яковлевне дать квартиру, а какой-нибудь школьной учительнице отказать?!" Нина (не моргнув глазом): Разница только в том, что учительница работает в школе, а у Лидии Яковлевны рабочее место дома. И если, скажем, сосед придет с ночной смены и включит, чтобы отдохнуть и рассеяться, громко музыку или телевизор, что будет вполне естественно, то рабочий день у Лидии Яковлевны будет сорван...". И все в этом роде. Но в результате этой демагогии Лидия Яковлевна получила отдельную квартиру на Муринском проспекте. Маленькую однокомнатную квартиру, но это был лучший вариант. Более того, это был счастливый исход. Ибо моей сослуживице, например, попавшей также в очень тяжелую жилищную ситуацию, тоже блокаднице, на таком свидании с советским монстром крикнули: "Блокадница!.. Вон, Пискаревское кладбище есть для вас, блокадниц. Туда и ступайте!" Начался великий переезд Лидии Яковлевны с канала Грибоедова на Муринский. Переезд этот подготавливался всеми сколько-нибудь заметными молодыми и старыми литературными силами Петербурга. Кто только в этом не участвовал! Сколько было неразрешимых вопросов и тупиковых ситуаций! Сколько мучений, и нравственных и физических! Сколько анекдотов и сколько волшебных, незабываемых mot самой Л. Я.! Руководил сим сложным процессом Глеб Семенов . "Старушка" прозвала всех нас "волшебными помощниками", а мы в память об этой эпопее создали рукописный сборник "Новоселье", куда каждый поместил некое произведение (стихи, прозу, даже научный трактат), посвященное Лидии Яковлевне. Из Дневника: "4 дек. 1969 г. Вчера была у Л. Я. Старуха по-прежнему великолепна и бодра. Встретила меня фразой, как всегда без переходных междометий: - Пришли прощаться со старым домом?.. Я смотрю на все это как на нечто призрачное, - она легко взмахнула рукой на стены, - вроде бы есть, но уже и нет. Показала мне чертеж новой комнаты в квартире на Муринском, бросилась за сантиметром, который лежал наготове: - Учтите, что я все меряю. Это у меня теперь пунктик. Так что не попадайтесь мне на пути, могу нечаянно измерить. Пришла Лена Шварц . За столом мы заговорили о дневниках Лидии Корнеевны Чуковской . Л. Я. заметила, что дневники эти посвященные Ахматовой имеют большую ценность, т. к. записи сделаны непосредственно после бесед с Анной Андреевной. - Я всегда говорю - не верьте тому, что вспоминают через двадцать или больше лег. Через двадцать лет ничего вспомнить нельзя. Потом Л. Я. добавила, что в те годы которые охватывают дневники Л. К она тоже хорошо знала Анну Андреевну : - Мы были тогда полуночниками. Я приходила в одиннадцать и уходила в четыре-пять. Так мы и просиживали втроем - Анна Андреевна, Пунин и я... В дневниках Лидии Корнеевны Анна Андреевна чересчур серьезна. По-моему, она никогда не была так серьезна... Я бы сказала...- При этом глазки Лидии Яковлевны, мудрые черепашьи глазки, лукаво засветились. - Я бы сказала, что Анна Андреевна в этих дневниках так же серьезна, как сама Лидия Корпеевна! Сколько их было, этих великолепных mot! Тоже ведь надо их записывать сейчас, а не через двадцать лет. Я заговорила, конечно, о своих предчувствиях, которые меня донимали все последнее время. О том, что время стихов, увы, проходит, что, если существуют периоды, когда общество теряет поэтический язык, как было в 1880-е годы, например... - Мы это только что наблюдали в тридцатые и сороковые... - откликнулась Л. Я. Вот такой период и сейчас грядет, продолжала я, и это чувствуется. И это очень тяжело для всех пишущих... Тут бурно вмешалась Л. Ш. - и прекрасно, и хорошо, чем меньше пишут вокруг, вообще, чем меньше мода, тем и замечательнее, тем и лучше писать. Мне стало смешно, я подумала, что действительно для Л. Ш. это хорошо. Она из одного противоречия, заложенного в ее натуре, будет отчаянно хорошо писать в одиночестве. Ее это одиночество будет питать. Отчужденность будет соком ее стихов. Подумала и сказала. Л. Я. поддержала меня. Конечно, в одиночестве писать труднее.

Большинству - труднее. Атмосферы нет. Атмосфера питает, подбрасывает идеи, идет обмен между писателем и обществом. Я очень чувствую, что писать в одиночестве - все равно что есть собственный мозг. Все дело решается тем, у кого на сколько этого мозга хватит. Это работа на износ. Леночка Шварц вызвалась познакомить Л. Я. с каким-то мальчиком, который поселяется в том же доме: может быть, он чем-нибудь будет полезен. Мальчик - поэт. Л. Я. Поморщилась: - Ой, будет душить плохими стихами. Боюсь. А кто его жена? - Кажется, барменша... Глазки Л. Я. снова заблестели: - Это чудное сочетание - поэт и барменша. Ну, идет. Знакомьте. Может быть, мне захочется... - Выпить, - закончила я. Просидели до часу за чудной беседой. Никак было не оторваться от разговора. На прощанье я сделала Л. Я. комплимент: мол, необыкновенно спокойно она переживает грядущий переезд. Мысли все не о суетном. - Ну да, но ведь вот сейчас начинается крещендо..." И действительно, скоро началась страда. Я, как и многие другие, помогала Лидии Яковлевне разбирать и складывать книги. При этом обнаруживалось немало двойных экземпляров. "Старушка" их щедро раздаривала. Мне подарила Герцена . Известно, что Лидия Яковлевна много им занималась, писала о нем. В 1960-е годы снова пришло время Герцена - причины понятны. Все его перечитывали, пересказывали друг другу забытые страницы. В связи с этим привожу одну из записей - тоже из времени переезда: "22 янв. 70. В этом году наш с Эльгой Львовной Линецкой день рождения у нас с Эльгой Львовной дни рождения были рядом в январе: у меня 21, у Эльги - 22, мы обычно не забывали поздравлять друг друга, а иногда и вместе их огмечали совпал с юбилеем Герцена. Правда - день смерти. Все равно неплохая компания. Вчера, выступая в Союзе писателей Э. Л. сказала: "Сегодня день смерти... - все замерли, ожидая с ужасом и удивлением, что она скажет "Ленина", это так на нее не похоже! - Герцена. Союз писателей никак не отмечает эту дату, хотя прошло сто лет со дня смерти этого замечательного человека. Я хочу, чтобы на нашем сегодняшнем вечере прозвучало его имя..." Молодец Э. Оказывается, она даже и забыла, чей еще это день смерти!.. Ко мне, конечно, поднавалилось вчера много гостей, хотя круг тех, кто помнит, все уже и уже. Были Влада Городницкая, Ксана Семенова, Саша Кушнер с Таней, Т. Ю. Хмельницкая, Майя Данини и Наталия Георгиевна Семенова. Да, Леночка Шварц, конечно... Леночка. "Какие времена, - сказала она, - видимся только на днях рождения". У всех на устах переезд Л. Я.

23 янв. 70. Заходили к Эльге Львовне Линецкой днем... Все обсуждают переезд и устройство Л. Я. Как безумно жалко ту старую квартиру. В ней Л. Я. прожила 41 год. Это квартира Гуковских в прошлом. Сюда приходил молодой Заболоцкий в военной гимнастерке, и домработница Гуковских кричала из передней: "Лидия Яковлевна! К вам солдат пришел!" И потом - "Канала зимняя канава, мое смятенье, мой овраг!.." стихи Елены Кумпан. Когда-то давно, когда Л. Я. завела при мне разговор о том, что, может быть, придется уезжать из этой квартиры тогда шел разговор о том, что Л. Я. становится трудно подниматься без лифта на верхний этаж, я просто заплакала. Она стала меня утешать: "Ну-ну, думаете, мне это все равно... Ведь уже сорок лет скоро... Гуковские здесь жили... Мы сами перекраивали ее, делили комнаты...". И больше о переезде не было ни слова. Сколько раз я отсюда выбиралась в темноте, брела пешком на Васильевский. Невский был пуст и светел. Сколько вечеров я просидела здесь, занимаясь, а Л. Я. меня опекала, угощала сладким, прикрывала двери. Сколько раз я заходила сюда без звонка - не всегда ведь в кармане было 15 копееек! И - "...А, Лена, пожалуйста, пожалуйста, очень рада... Да нет, я как раз хотела отдохнуть, что- то у меня голова... Я с утра сижу..." Или: "Ах, Лена, а я сейчас выхожу... Вы не хотите проводить меня до остановки... Одну минуточку, я кончу одеваться..." И я сидела, глядя на картины, вдыхая милый книжный запах. Ну а сколько часов тут проведено с друзьями, с Глебом, с Андрюшей, с Сашей... Просто не пересчитать. У ребят есть идея выпустить самодельный альманах "Новоселье", посвященный переезду Л. Я. Вступительную статью будет писать Яша Гордин - "Переезды в русской литературе"... 30 января 70. Переезд Л.Я. наконец завершен. Позавчера Майя Данини сообщила мне, что туда привезли телефон и дали номер, хотя и не включили еще. Майя застала старуху в сильном ажиотаже, Л. Я. с зубной щеткой во рту демонстрировала аппарат и диктовала номер телефона. Эпопея. Конечно, Л. Я. проявила при переезде редкие твердость и мужество, но и анекдотов была масса.... "Знаете, - сказала она мне доверительно, когда я помогала ей складывать книги, - ведь я до сегодняшнего дня еще работала". Комната была уже завалена коробками с книгами, по стенам ощерились пустые стеллажи, и только за окном еще спокойно розовела стена. Та самая, которую Л. Я. очень любила, которая по утрам бывала освещена солнцем, которая прекрасно светилась днем и темнела вечером, которую Л. Я. даже фотографировала. Стол был завален рукописями. - Л. Я., не хотите ли взять меня в секретари на пару вечеров. Я помогу вам разобраться... - Нет, видите ли, тут, кроме меня, никто ничего не поймет. У меня всю жизнь было своеобразное плюшкинство, интеллектуальное плюшкинство... Я не выкидывала черновиков и книг... теперь я за это должна поплатиться. Когда все было собрано, началась раздача вещей, которые не помещались в новую квартирку... - Кстати, Лена, вам не нужна гусятница?.. Новая прекрасная гусятница!- безрезультатно пыталась навязать мне Л. Я. этот раритет. Последним пришел за книжной полкой Ося Бродский. - Ну вот, а я-то думаю, - обратилась Л. Я. к Глебу Семенову, - что бы это значило: вы собрали у меня всю отечественную литературу, а Бродского нет и нет. Теперь все в порядке..." (Вижу до сих пор Осю, хочется сказать - как будто бы это было вчера, нет, не вчера, а как будто бы пару часов назад! - отъезжающего от дома на канале в кузове грузовика, опирающегося на полку, с мечтательным выражением на лице и машущего нам рукой.) Запись в дневнике от 30 января 1970 возвращается снова на Муринский, где мы большой компанией трудились над устройством новой квартиры Л. Я.: "Но это было еще не все... В самый разгар ералаша - стука, пыли, стружки и пр. - явились на собственной машине Битовы и привезли в подарок Л. Я. веник и девятый номер "Дружбы народов". Инга тут же принялась мыть полы.

- Вы видели Андрея с бородой и усами? - спросила меня Л. Я., когда я приехала через день. - Абсолютно азиатское лицо. Вот так и все исконно русские лица. Добавь бороду - и вылезет наружу татарское происхождение. Перед обедом Л, Я. сказала, что ей нужно выйти позвонить и купить чего-нибудь сладкого. Вместо сладкого она принесла маленькую.

- Л. Я.! Вы со всеми, кто вам помогает, распиваете водку?! Что с вами будет?

- Да, я сопьюсь скоро. Я, кажется, завершила устройство на новой квартире. Я готовила обед, мыла шкаф, разбирала рукописи, подметала... В девять вечера Л. Я. присела на тахту и удовлетворенно произнесла: "Ну, смотрите. Совсем рабочая обстановка в комнате... Завтра сажусь работать". Она была очень усталая. Садилась тяжело и подолгу не вставала с места. За обедом была неподвижна, хотя разговаривала с удовольствием. Мы обсудили с ней московские события и ленинградские процессы имеется в виду процесс Ефима Славинского , которому ставили в вину употребление наркотиков и судьбу Кости Азадовского . Константин Азадовский был привлечен по делу Славинского, но доказать употребление им наркотиков следствию не удалось тогда, однако из аспирантуры Пушкинского Дома Костя был выкинут, уехал на несколько лет работать в Петрозаводске . Я спросила ее, чем объяснить заступничество Базанова и его помощь Косте.

- Базанов сложная фигура, и не все его поступки легко объяснить. Видите ли, Базанов всегда старался сдружиться с людьми истинной науки, с настоящими учеными. Известно, что он очень привязан к Берковскому ... Причем - в этих привязанностях очень последователен. Даже когда это уже теряет для него смысл. Например, он помогал Томашевской делать посмертное издание Б. М. Ойхенбаума , хотя это уже никак не могло ему быть выгодно. То же самое с Костей. Этим он хочет расположить к себе серьезных людей. К концу вечера, поняв, что, кажется, работа подходит к концу, Л. Я. оживилась:

- Ну, Лена, ужасное вам спасибо. Вы совершили один из подвигов Геракла...

- А у вас, Л. Я., как будто не было их всех двенадцати?

- Да, и все совершались разными людьми. Мы вышли вместе и распрощались у подъезда.

"1.02.70. Вчера приходили в гости Эльга с Е. Н. Емельян Николаевич Залесский , муж Э. Л. Линецкой . Уговаривали Е. Н. быть издателем альманаха "Новоселье". Кажется, это его очень занимает. В основном же разговор вертелся около последних событий, переезда Л. Я. и моих детей. Лидка ей не было еще 4-х лет отчаянно кокетничала с Е. Н. 9.02.70. Примчалась моя Ксана , сестра из Тарту с очень худыми новостями. На университет был написан донос. Были обыски у Юрия Михайловича , у Образцовой Наташи и на русской кафедре. Ничего не нашли. Младший сын Ю. М., когда пришли с обыском, громко заплакал.

- Что же ты плачешь, Леша? - спросили его.

- Так я еще к этому не привык". Кстати, а может быть, и не кстати, но вставлю сюда воспоминание о том, что мне приходилось слышать от Лидии Яковлевны о ее собственных отношениях с право- и неправохранительными органами. Л. Я. один раз сидела , и один раз ей устроили серийный цикл вызовов в Большой дом . Этим, слава Богу, все и ограничилось в ее жизни. Могло быть и хуже. Сидела она году в 1932-33-м. То есть раньше, чем начали сажать надолго и всерьез. Сидела, слава Богу, недолго. И, рассказывая об этом, обычно ограничивалась прелестным анекдотом: когда ее ввели, гремя запорами, в камеру (как положено - дело было ночью), то с соседней лежанки приподнялась, опираясь на локоть, женщина, всмотрелась в полутьме в новенькую и, видимо, правильно определив статус Л. Я., произнесла изысканное французское приветствие: "Permette-zmoi defendre devant vous Phonneur de cette maison" ("Разрешите мне защитить перед вами честь этого дома"). Второй раз Лидия Яковлевна столкнулась с Большим домом в 1953-м, и связано это, видимо, было с "делом врачей" . Скорее всего, собирались начать дело о евреях-вредителях в области культуры. Что-нибудь в этом роде. Ее не арестовывали, но вызывали несколько раз на допросы. Вели себя предупредительно: прощаясь, подавали пальто. Вопросы задавались соответствующие: о Гуковском , которого уже не было в живых, об Эйхенбауме , под которым уже растрескивалась почва, о Мелетинском , который сидел в лагере. Но тут умер Сталин, и они оставили Л. Я. в покое. Вызовы прекратились. Но при этом рассказывалось и о классическом для тех времен эпизоде: как-то ночью раздался звонок. Она была готова, одета и вышла открыть дверь. В приоткрытой двери комнаты напротив застыло полное ужаса лицо ее старой приятельницы, соседки Долухановой , остававшейся в квартире еще со времен Гуковских. Оказалось - телеграмма от Иры Семенко , которая откуда-то сообщала о своем приезде. Телеграммы тогда часто приносили ночью. Это даже я помню. А вот, кажется, и последняя запись о переезде Лидии Яковлевны: "24.02.70. Было новоселье у Л. Я. Собрались "волшебные помощники" (как выражается Л. Я.): Чистовы, Кушнеры, мы с Глебом, Майя Данини, Ксана Семенова. Пили за то, чтобы "изба не рассохлась". Л. Я. подняла тост за "волшебных помощников". Говорили о "Новом мире". Кажется, Твардовский еще на месте. Саша Кушнер читал стихи. Одно особенно хорошее - о зиме и бессмертье. Майе Данини велели переделать название книги. Срочно. К завтрашнему дню речь идет о книге Данини "День рождения": Л. Я. много говорила. И особенно хорошо об Анне Андреевне. О том, как бешено она ревнует Пушкина ко всем его любовям, как она "заводится", когда начинает об этом говорить имелись в виду, конечно, былые разговоры с Ахматовой, а также проза Ахматовой о Пушкине, которая как раз тогда начинала выходить в свет. Еще Л. Я. рассказывала о своей гимназии. Разошлись к последнему трамваю". На новой квартире все пошло своим чередом: визиты к Лидии Яковлевне, веселые застолья, новые стихи, новая замечательная проза Лидии Яковлевны - "чтенье, чтенье..." и разговоры, разговоры... Я в ту нору с большим опозданием прочла наконец роман Горького "Жизнь Клима Самгина" ... Поначалу, в более ранние годы все как-то не могла собраться, каждый раз отвлекало более насущное чтение. Потом стало казаться, что и так уж много известно о Горьком, что, пожалуй, хватит, и без того уже все про него додумано до конца. Поставили точку на нем и разоблачающие его воспоминания, в том числе - Владислава Ходасевича... Словом, не хотелось возвращаться более к "Буревестнику". Но фраза "А был ли мальчик?!", которую часто использовал Глеб Семенов, да и еще кое-какие размышления, в том числе об истинном отношении Горького к революции - заставили меня взяться за это чтение, хоть оно и казалось мне совсем несвоевременным. Но оказалось, я недооценивала и "Самгина", и автора. Странная для традиционного романа его продуманная незавершенность, при которой все судьбы героев уходят в никуда и все гаснет в каком-то распаде и разложении, очень озадачила меня, и я заговорила об этом с Лидией Яковлевной. Лидия Яковлевна с большим воодушевлением поддержала разговор, что меня удивило. Она тоже заговорила о "духе распада", очень неожиданном для Горького вообще: "Это свидетельствует, что "Буревестник" совсем не так прост как писатель!" Но, главное, что в "Самгине", по убеждению Л. Я., он как бы предвосхитил путь развития психологического романа во второй половине XX века, в том числе и его распад. Предвосхитил героя с абсолютно иной, далеко не классической схемой поведения. Именно поэтому "Самгин" звучит очень современно, особенно во второй своей половине. "Заметьте, - говорила Л. Я., - ведь все его герои, включая и главного, в начале повествования выглядят и действуют как нормальные люди, с четко очерченным характером и поведением, а затем постепенно деградируют, разлагаются и превращаются в кучу дерьма. Все до последнего! Это его провидение и открытие, так что "Самгин", по сути дела, перекидывает мостик от 20-х годов к нашим 70-80-м!" Новые лица - все чаще к Лидии Яковлевне приходил Вадим Вацура , доктор Яша Багров , Нина Павловна Снеткова , новая молодежь. Мне почему-то запомнилось застолье, на котором случился такой казус: я начала что-то рассказывать и произнесла: "Было это в тот день, когда умер Мао Цзэдун..." И вдруг Лидия Яковлевна изумленно произнесла: "Как, разве он умер!.." А надо сказать, что Л. Я. (в отличие, например, от меня) читала регулярно газеты, умела следить за политической ситуацией не вообще, не в том смысле, что "все равно все плохо", а очень в этом ориентируясь, имея к этому определенный вкус. Собравшееся общество, разумеется, грохнуло дружным хохотом. Особенно восхитился Вацуро, который, заливаясь смехом, произносил: "Это замечательно! Мы все тут погрязли в мелочах, следим: где, кто, когда, а Лидия Яковлевна выше этого..." и т. д. Л. Я. мне потихоньку сказала (мы сидели рядом): "Это удивительно, ведь я наверняка об этом знала... Что бы это могло означать?.." Я подтвердила: "Знали, Лидия Яковлевна, мы с вами об этом говорили. Я помню". Ее поразило, что из памяти мог выпасть такой важный факт, что в организме западает какая-то необходимая клавиша. Район, в котором поселили Лидию Яковлевну, был по тем временам очень удаленным. Засидевшись поздно, мы частенько возвращались домой пешком. Побил рекорд Коля Кононов - он однажды шел от Лидии Яковлевны пешком в... Новый Петергоф! Он был тогда аспирантом и жил в университетском общежитии. Но и я частенько брела от "старушки" по ночному городу - то на Васильевский, то на Петроградскую - тоже не близкий край... Ходить ночью по городу пешком мы, по глупости и молодости, не боялись. Я помню, как удивило меня письмо, пришедшее примерно где-то в те же годы от моей подруги, эмигрировавшей в США. В письме как-то слишком подчеркивалось, что им "наконец-то удалось снять очень удобную квартиру: вход в парадную напротив автобусной остановки!.." Ну, очень хорошо (подумала я беспечно), но пока они, как будто, не инвалиды, пробежаться пешком не слишком большая катастрофа... Позже я поняла их проблемы, но тогда я никого не боялась. Как-то раз ночыо я рысцой продвигалась с Муринского от Л. Я. на свой Васильевский, наслаждаясь тишиной и хорошей погодой, и где-то в районе Ланской меня нагнал пустой автобус и открыл дверь: "Куда путь-то держишь? На Васильевский? Садись!" Я похлопала по пустому карману. "Да ладно!.." - махнул рукой водитель. Я взглянула на номер машины - это был 4-й парк, то есть автобус тоже держал путь на Васильевский, и мы помчались. Разумеется, не всегда так везло. Но Лидия Яковлевна быстро утешилась на новой квартире и полюбила свой район - за огромные старые деревья под окнами, за гигантский парк Лесотехнической академии , в который она до поры до времени самостоятельно ходила гулять. Однажды я пришла к ней ранним вечером в мае, стояла хорошая погода, и на березе под окном Л. Я. пел соловей: - Лидия Яковлевна! У вас соловей под окном поет! - Что вы говорите! - умилилась Лидия Яковлевна. - Я давно его слышу, но не знала, что это соловей. Теперь я буду к нему относиться с большим уважением...

Из Дневника: "18. 03 70. День рождения Л. Я. Она уже давно не принимает поздравлений ("Это не повод для веселья"), и телефон ее отключен. Послала телеграмму: "В обители трудов и чистых нег желаем долгих лет, покоя и воли"". Прямо скажем, хоть и доброжелательная телеграмма, но недостаточно остроумная. Вот у Л. Я. был замечательный тип остроумия: в нем не было никакой натяжки, нарочитости, это не был юмор записного остряка, который конструирует свою остроту, пусть даже удачную или даже блестящую. Иногда это была мгновенная реакция на услышанное, иногда остроумно было само поведение Лидии Яковлевны, иногда написанный текст. Из Дневника: "(1966) ...купали новорожденную Лидку. Л. Я. присутствовала при этом спектакле ... Глеб, помогая мне, сказал: "Поразительно в младенцах это доверие к миру, которое мы все уже давно потеряли..." - "Было от чего!" - мгновенно отозвалась Л. Я.". "22.02.72. Обсуждение в Союзе писателей книги Л. Я. "О психологической прозе". Я. С. Белинкис начал свою речь тихим голосом с того, что выступающие, мол, пока идут в разные стороны, но, мол, в какую бы сторону ни направить выступление... "Говорите, пожалуйста, в мою сторону..." - прервала Л. Я., которая плоховато иногда слышит и никогда не скрывает этого... Далее, разбирая страницы о Руссо, Белинкис продолжает: "Вот, например, все мы знаем, что Руссо наклеветал на себя, что, дескать, они с Терезой отдавали своих детей в воспитательный дом. Никаких детей на самом деле не было..." - ?Ну, это уж позвольте! - взорвалась Л. Я. - Это выдумка двух-трех литературоведов, которая говорит лишь о том, до каких чертиков они иногда доходят в своих изысканиях!"". Вообще-то сохранилась, видимо, стенограмма этого заседания, весьма памятного и интересного. Я же сейчас выбираю из своих записей только комические моменты, к которым, может быть, с некоторой натяжкой можно отнести и следующий этюд (из выступления Лихачева): "?...Книга Л. Я. учит анализу, который необходим мне для работы над древнерусскими летописями..." В это время в соседней гостиной упала люстра. Прямо - знамение какое-то!" (Обсуждение проходило в помещении бывшей церкви Шереметевского дворца.) "10.11.76. Сегодня было открытие конференции в Музее Достоевского... полный сбор, тьма знакомых. Я увидела Сашу Кушнера. Он показал мне на половинку свободной табуретки рядом с собой. В середине второго доклада пришла Л. Я., мы ее посадили посерединке, выступил третьим Григорий Померанц , он начал доклад со странного утверждения, что в конце жизни у художников слова не хватает сил справиться с реализмом, они, как в детство, впадают в романтизм. Приводил примеры: Шекспир... Дети - это романтизм. Вообще понятием "романтизм" он несколько злоупотреблял. Л. Я. пару раз произносила: "Что за чушь!" А после доклада сказала Саше Кушнеру: ?Ну, Саша, если вы почувствуете с возрастом симптомы романтизма, предупреждайте по телефону. Я приму меры"". О Македонове , с которым Лидия Яковлевна встречалась, была связана и давним знакомством, и по литературоведческим делам, и некоторыми иными нитями, она говаривала, что "он приличный человек, и не глуп, и любит искренне стихи, даже и понимает их, что встречается не очень-то часто, но у него есть некоторое неискоренимое заблуждение: он уверен, что лучшим поэтом всех веков и народов является Александр Трифонович Твардовский ". Этим неожиданным, тонким, легчайшим юмором, иногда всего лишь на уровне интонации, были пронизаны разговоры - даже и не обязательно разговоры, ибо они бывали иногда чрезвычайно серьезные и трагические, а все бытие рядом с Л. Я. В 1982 году Лидия Яковлевна, отмечая свой юбилей, собрала небольшую группу своих друзей в Европейской гостинице. Тамадой был В. Э. Вацуро . Собравшиеся, поднимая тосты, с большим удовольствием припоминали шутки и mots Л. Я. Выслушив с десяток таких анекдотов, Л. Я. подняла тост "за чувство юмора": "Нет, не за мое личное, а за чувство юмора вообще..." - "Согласен, согласен, Лидия Яковлевна! - подхватил Вацуро. - Выпьем за чувство юмора вообще... Хотя... Если оттуда вынуть ваше, то там мало что останется!" Лидия Яковлевна хлопотала в 1960-х годах об издании моей книги стихов, и Владимир Николаевич Орлов , который был в это время одним из секретарей СП , сказал ей, что он-то всей душой, но хорошо бы поговорить об этом с В. Кетлинской (которая тоже была секретарем), чтобы было надежнее. У друзей, переживших блокаду, часто с языка слетало имя Кетлинской - она была секретарем ЛОСП во время войны. Рассказы были разные, но все сходились на том, что человек она темпераментный, иногда доброжелательный и широкий, но, бывает, и мстительный, особенно в личных отношениях, то есть по отношению к близким людям. Рассуждая о моей книге с Лидией Яковлевной, Вера Казимировна заострила внимание на том, что книга "очень грустна и печальна, что у нас не приветствуется", и в этом, мол, вся трудность. "Но это книга лирических стихов, большей частью - любовных", - попыталась разъяснить Л. Я. "Да-да, - подхватила Кетлинская, - в этом все дело. Это книга о несчастной любви, отсюда и печаль, и грусть! Я это отлично понимаю. У меня в молодости была несчастная любовь, и я тоже написала книгу очень грустных стихов!" Лидия Яковлевна, пересказывая мне беседу, заметила, что в этом месте разговора она, задним числом, испугалась за судьбу того человека, к которому у Кетлинской была несчастная любовь, ибо, добавила "старушка", "она, видимо, очень страшный человек". Разумеется, вывод этот небезусловен. Когда я в 1970-х годах перестала писать стихи, я иногда говорила Лидии Яковлевне с горькой самоиронией, что она во мне ошиблась и что, возможно, это ее единственный литературоведческий промах. Я обманула ее надежды, я, как выяснилось, вовсе не поэт, а долго водила всех за нос и так далее... На это она мне очень серьезно отвечала, что все не так просто, что стихи - это совершенно не подчиняющаяся законам логики сфера, что известны поэты, которые писали стихи лишь в ранней молодости, а потом забрасывали это ремесло. Приводился в пример, конечно, Артур Рембо... В ту пору, когда Лидия Яковлевна боролась за мои публикации, издательство попросило ее написать на мою книгу внутреннюю рецензию, так сказать, в поддержку, чтобы уж использовать все доводы, вплоть до тяжелой артиллерии. И она согласилась, а когда рецензия была готова, показала ее мне. Я прочитала, поблагодарила, но (со стыдом вспоминаю) рецензия не показалась мне той самой "тяжелой артиллерией". И уж совсем я удивилась (еще с большим стыдом признаюсь), когда Л. Я. подарила мне один из экземпляров, отпечатанных на машинке... К чему это?.. Зачем же дарить вполне утилитарное сочинение?!. Мало ли мы бываем вынуждены писать всяких благоглупостей, чтобы обмануть цензуру! То ли еще приходится пускать в ход, чтобы обойти ее! Но зачем же дарить это близким друзьям и виновникам... Прошли годы, Лидии Яковлевны уже не было в живых, когда, перебирая свои бумаги, я наткнулась на эту рецензию и перечитала ее... И как мне стало стыдно!.. Это была достаточно серьезная статья, включающая не только тонкий разбор стихов, которые столь серьезного подхода не заслуживали, но объясняющая на примере моей утлой книжечки - что такое есть лирика!.. И спустя тридцать с лишним лет, когда меня уже не мучил угар тщеславия и суеты, я прочла текст статьи Лидии Яковлевны с удивлением и благодарностью. У всех на памяти, вероятно, запись Л. Я., сделанная по поводу поэтического вечера в Доме писателя в 1962 году (См.: "Обсуждение стихов" // Лидия Гинзбург. Записные книжки. Воспоминания. Эссе. СПб.: "Искусство- СПб.", 2002, с. 321-327), когда читали свои стихи Александр Кушнер и Виктор Соснора. Для меня, кроме основного события, а именно - чтения стихов и битвы, развернувшейся при их обсуждении - памятен этот вечер еще и тем, что я тогда впервые увидела и услышала Бориса Яковлевича Бухштаба . Когда он встал и заговорил, так профессионально, так непривычно интересно, остроумно и непозволительно тонко для секции поэтов, очаровывая и пленительной свободой, и глубочайшим знанием предмета, да все это еще и с неукротимым, но глубоко скрытым темпераментом и с недюженной едкостью, столь неожиданными и невяжущимися с его внешностью чуть-чуть ramoli и беззащитно-тихим голосом, я спросила у Саши Кушнера шепотом: "Кто это?!."

И Саша шепнул с восторгом: "О- о!.. Это замечательный человек! Друг Лидии Яковлевны!.. Очень тонко судит о стихах". Несколько позднее, году в 1964-1965-м я тоже была приглашена на секцию прочесть стихи... Сделано это было не из добрых побуждений, хотя во главе секции стоял в это время поэт Николай Браун , человек не злой и образованный. Успел поучиться у Бенедикта Лившица , прикоснулся в юности к настоящей литературе, понимал в стихах (правда, писать их не слишком умел). Незадолго до этого появились мои первые публикации, шел разговор о книге, и секция, как все понимали, хотела меня высечь и тем закрыть мой вопрос. Не могу сказать, что меня все это слишком беспокоило, я не была переполнена честолюбием. Но что меня тронуло, это появление милых наших "стариков" . Они вплывали один за другим в барочную гостиную Дома писателя и занимали свои позиции во враждебном лагере: и Хмельницкая, и Липецкая, и Бухштаб, и Максимов, и, конечно, Лидия Яковлевна... И даже супруги Адмони, оба... После того как я прочла стихи, они спокойно и достойно выступили каждый с речью... Брауну ничего не оставалось, как присоединиться к ним. Остальные тоже смирились. Лидия Яковлевна была в трогательном возбуждении, очень гордилась результатом и не раз позже повторяла: "Вот пример того, как можно пересилить ситуацию, которая поначалу кажется тупиковой и безнадежной, и направить дискуссию по нужному руслу!" Мы, познакомившиеся с Лидией Яковлевной Гинзбург в начале 60-х годов , застали ее еще очень подвижным человеком. Она много ездила. Часто бывала в Москве. Уезжала летом в Прибалтику, в Тарусу. Уезжала дикарем, путевки презирала. Часто спутниками ее были Мелетинские - Елеазар Моисеевич и Ирина Михайловна .

Я в те времена уезжала надолго в геологические экспедиции: на Север, в Забайкалье, в Гуву, на Алтай. Лидия Яковлевна очень мне завидовала. Иногда я получала от нее недлинные письма (она принадлежала к тому поколению, которое на всю оставшуюся жизнь разучилось доверять почте). "22.08.64. (Из Кясму, Эстония) Хотелось бы что-нибудь от Вас получить, когда Вы уже прилетите с горных вершин. Из Ленинграда я выбралась только 7 августа, до последней минуты возясь с корректурой. Настоящего лета я уже не видела. Август совсем осенний. Было очень холодно, а сейчас неплохая осенняя погода. Здесь хорошо. Море - вроде нашего, но первобытнее. Поселок зажат морем и лесом. Живу почти па опушке леса; не комаровского, а настоящего леса. Лично я больше люблю другое - поля, перелески, реку, особенно дальние, открытые дороги. В этом как-то глубоко отдыхаешь. Пока я Вам пишу, пошел дождь. Мимо меня из лесу пробежали грибники в разноцветных плащах. У меня собственная, довольно большая застекленная терраса. Занятный сам поселок. Его строили в начале века капитаны рыболовецких судов. Помните Сашины Кушнера стихи, состоящие из перечислений. По этому принципу здесь воспринимаются: коровы, валуны, рябина, яблони в яблоках, оптимистически выкрашенные домики в цветах, чайки, пахнущие иодом, гниющие водоросли на берегу, разноцветные капроновые сети, сохнущие на ветру. Вы там среди огромных обобщений природы, а здесь царит пастернаковский бог деталей. Кстати, я встретила здесь его сына, Евгения Борисовича , с которым познакомилась два года назад в Тарусе. Очень уж он похож... Я написала Яше Гордину и жду ответа. Может быть, ненадолго заеду в Пушкинские Горы. Тут живут знакомые ленинградцы с машиной. На днях я с ними съездила в Таллин, на машине это все-то часа полтора. Город прелестен; я не была там лет восемь. Разумеется, ничего не пишу, и даже почти не читаю. А о Байкале Вы так написали, что я позавидовала, конечно. Очень маняще написали.

"5.10.64. Дорогая Лена! Я вернулась из Кясму только 25.09. В конце августа чуда приехали Ира Семенко и Е. М. Мелетинский, и мы все застряли. Маячил первоначально проект вернуться оттуда через Пушкинские Горы, но потом всем стало лень. К тому же в сентябре там было хорошо. Много грибов и мало людей. То, что Вы написали о моей книге "0 лирике", для меня очень важно. Смотрите, не разочаруйтесь, когда она потеряет таинственность рукописи (машинописи), читаемой в авральной обстановке. С типографским процессом издательство не торопится. Первую корректуру продержали с конца июля до первого октября. Теперь будем ждать вторую. Защита Д. Е. Максимова прошла благополучно (при двух черных), народу было много, цветов - как у балерины. К утру диссертационного дня я успела закончить свой отзыв, содержание которого изложила ему по телефону. Если задержитесь еще, - напишите непременно.

Стены, диван, зуб мамонта найдениый Яшей Гординым в экспедиции и подаренный Лидии Яковлевне и другие Вас ждут".

"31.07.65. Дорогая Лена! Спасибо за хорошие стихи. Но настроение у Вас какое-то небодрое. В Тарусе я с 23-го, просидела несколько дней лишних в Москве, так как за Серпуховым ливнем испортило дорогу. Доставил меня в Тарусу Глеб Сергеевич Семенов и на другой день (очаровав Оттенов ) уехал. Погода неровная, с дождями, но с большими просветами, когда очень хорошо. Жилище у меня эксцентрическое. Оно состоит из полутемной комнатки-каюты и собственной закрытой терраски, которая меня и соблазнила. Есть еще столовая на большой хозяйской террасе и кабинет под яблоней в саду. Под окном моей террасы бебекают две козы. Я решила было смириться (пора!) и брать впредь на лето путевки. А все же думаю о том, что для душевного отдыха козы более подходящее зрелище, чем писатели. Жизнь здесь на этот раз тихая и малолюдная; с отъездом отсюда Н. Я. Мандельштам прекратилось вихревращение. Оттеновские вихри проходят в другом районе. Пишу понемногу статью для тыняновского сборника. Два дня здесь гостила Эльга Львовна Линецкая с сестрой. Мы с ними отлично гуляли за Окой в поленовском лесу. ... Для меня существенно, что Вас потянуло к первой главе речь идет о книге Л. Я. "О лирике". Обычно предпочитают другие главы. Это значит, что люди находят в книге разные вещи - что кому нужно. Ваши стихи какими-то внутренними ходами сближаются со школой гармонической точности. Это ходы очень окольные, так как стихи Ваши вполне современные, и, как все современные стихи, они не абстрагируют, а индивидуализируют. И все же - связь есть. Ира Семенко и Е. М. Мелетинский на август куда-то собираются уезжать. Пес, у Мелетинских был чудный пес Марр, чау-чау собирает на улице толпы народу. Каждый третий прохожий спрашивает: какая порода? Я им советую научить его самого тявкать в ответ: Чау-Чау!. В 1965 году я не заехала к Л. Я. в Тарусу, но я была там у нее в гостях в 1963-м. Расклад был почти тот же: Мелетинские (только без Марра, он еще не родился), Надежда Яковлевна Мандельштам , с которой Л. Я. жила в одном доме, кабинет под яблоней, прогулки в поленовский лес за Оку и на могилу Борисова- Мусатова? к "утонувшему мальчику" Матвеева, разговоры о Цветаевых... До меня приезжали "Саша и Андрей с женами", как мне написала Л. Я., ( Кушнер и Битов ). Это было откомментировано Надеждой Яковлевной Мандельштам с оттенком ревности: "Тут к Л. Я. приезжают толпы молодежи. Комическая картина!.. Они гурьбой бегают по горкам, как стая утят, и пищат, а Л. Я. переваливается за ними, как старая утка, и делает важно: Кря-кря...".

Тогда, в 1963-м стоял жаркий август (я приезжала в самом конце летнего сезона, перед сентябрем), такой жаркий, что мы с Лидией Яковлевной не просто купались, а переплывали в Тарусе Оку туда и обратно. С берега за нами с завистью наблюдали Мелетинские. Елеазару Моисеевичу не разрешалось купаться, больное сердце. Я, помнится, не очень удивилась спортивным успехам Л. Я., ибо не раз слышала о ее одесской юности, о том, как она "ходила под парусом". Причем под парусом она ходила не только в юности, но и в 40-е годы по суровому Онежскому озеру. Это было в Петрозаводске, в ту пору, когда Л. Я. работала там короткое время почасовиком и приезжала из Ленинграда читать лекции. Об этом часто вспоминал Кирилл Васильевич Чистов . Но все-таки этот заплыв на Оке был почти таким же событием, как описанный где-то в эти же годы подвиг Мао, который три или пять раз переплывал свою китайскую реку. В том августе 1963-го мы всей компанией путешествовали на кораблике по той же Оке в Алексин . Не зря Лидия Яковлевна любила фотографию и относилась к этому ремеслу как к серьезному искусству. Когда я теперь смотрю на снимок, сделанный ею на пароходике, я чувствую, что так же, как живописи иногда дано прозреть будущее, а не только "остановить мгновенье", так, вероятно, и фотография может заглянуть и за край небытия, и сквозь годы вперед. Вот мы сидим втроем на корме - Ира Семенко, я и Елеазар Моисеевич, ветер треплет нам волосы и заставляет нас с Ирой слегка откинуться и повернуть головы: она - налево смотрит, я - направо. Между нами сидит Е. Мелетинский и бесстрашно смотрит вперед, а управляет всем этим процессом - "старушка". У нее в руках поводья. Она увековечивает.

Нам часто случалось провожать Лидию Яковлевну. Чаще всего в Москву, иногда куда-нибудь на летний отдых, на конференции, в том числе - в Тарту, пока ее туда приглашали... Мы провожали ее иногда целой компанией, успевали при этом не только помочь ей собраться, но и выпить за отъезд и закусить на дорогу. И обязательно еще и почитать стихи и поговорить о чем- нибудь серьезном, совсем не суетном. Как будто и нельзя было расстаться, не обсудив этой животрепещущей темы. У меня в записях сохранилось свидетельство одного такого "провожания": "

20.05.69. Провожала Л. Я. Отбыла на "Стреле", очень, как обычно, волновалась... Все тяжелее и тяжелее даются ей поездки. Мы долго сидели в купе и как-то очень хорошо разговаривали... Кстати, коснулись живописи. Почему живопись все-таки единственная из всех искусств бывает оптимистична. Ни хорошая поэзия, ни музыка жизнерадостной не бывает. Потому, может быть, что живопись имеет дело с вещами, а вещи бывают веселыми?.. Л. Я. сказала по-другому: живопись имеет дело с мгновением, а мгновение бывает радостным. Оказалось, что у Саши Кушнера об этом уже написаны стихи: "Чем живопись так хороша?.." Л. Я., кстати, тоже хочет написать об этом... Пеняли мы ей, что забросила она свои записи, дневники. "Ну вот, отложат мою книгу, речь шла о книге Л. Гинзбург "О психологической прозе", и у меня появится возможность заниматься записками, - сказала Л. Я. - Кстати, записки мне кажутся важнее..." Потом мы долго стояли с Сашей перед окном, под дождиком, и Л.Я. в освещенном купе в раме окна была как в кинокадре".

Остановленное мгновение. За два дня до смерти Глеб Семенов, вдруг вспомнив, что Л. Я. вот-вот уезжает в Москву, воскликнул: "Старуху-то кто завтра будет собирать и провожать?!." Еще мне часто приходят на память две новеллы, которые я слышала от Лидии Яковлевны. Наверное, их было больше, чем две. Но мне запомнились именно эти. Первая - о провале Кочетова на выборах в Секретариат ЛОСП в 1954 (?) году.

Вторая - о встрече с Заболоцким в Москве, на Беговой, после его возвращения из ссылки. О провале и, как следствии этого, изгнании (не буквально, но все же!) Кочетова из Ленинграда мне рассказывали и Глеб Семенов, и Тамара Юрьевна Хмельницкая, и Давид Яковлевич Дар, и Лидия Яковлевна. У всех в памяти осталась та ночь, когда шли перевыборы в Секретариат ЛОСП и никак не могли кончиться. То есть - начались-то они в нормальное время, но очень задержались. Умер Сталин. Повеяло первым ветром освобождения, и в Ленинграде, на очередных перевыборах Секретариата ЛОСПа решили попробовать провалить Кочетова. Не думаю, чтобы об этом заранее договаривались. Время было не то. Но, видимо, ненависть к нему была так велика, что это получилось стихийно. Заседание шло очень долго. Еще дольше работала счетная комиссия. Она пересчитывала результаты несколько раз, чтобы, не дай бог, не ошибиться. Народ изнывал, слоняясь но коридорам, но не расходился. В воздухе пахло переменами. Запомнились две подробности в этом рассказе. Первая запала в память Семенова и состояла в том, что среди членов счетной комиссии был Дар . И в какой-то момент Дарик (как все друзья его ласково называли) выскочил из комнаты, за закрытыми дверями которой потела за пересчетами комиссия, и к нему бросились слоняющиеся по коридору: "Дарик, дорогой, ну сколько можно! Скоро ли?!" - и Давид Яковлевич, пробегая, скороговоркой отвечал: "Потерпите, потерпите. Не пожалеете". А вторая подробность - от Лидии Яковлевны. Она рассказывала, что, слоняясь в ту ночь по коридорам, она наткнулась на Кочетова, который, конечно, понимал, что его проваливают. Он не заметил ее и вообще не подозревал, что кто-то его видит. И Л. Я. на всю жизнь запомнила его лицо в этот момент и - справедливо будет сказать - содрогнулась. Выражение лица его было полно такой мстительности, злобы и отчаяния, что Лидия Яковлевна не могла стереть это впечатление из своей памяти до конца своей жизни, хотя повода особого вспоминать о Кочетове не было, слава Богу! Разве что, когда все передавали из рук в руки пародию, написанную великим остроумцем Зиновием Паперным на кочетовский роман "Секретарь обкома". Пародия, помнится, кончалась словами: "А на сон грядущий он (секретарь обкома) любил перечитывать закрытое письмо Белинского к Гоголю". И Лидия Яковлевна эту фразу с удовольствием повторяла. Вторая новелла - о встрече с Заболоцким после его возвращения из лагеря и ссылки. С Заболоцким Лидия Гинзбург случайно столкнулась в Москве в парадной писательского дома на Беговой. Она шла к кому-то в гости, а Заболоцкий, вернувшись после всех своих испытаний в Москву, жил в этом доме. Внезапность встречи на какие-то пятнадцать минут вышибла из их памяти все, что было между... Для Заболоцкого - арест, лагерь, ссылка, для Гинзбург - разгром формалистов, война, блокада. Они заговорили так, как будто вернулись в Ленинград, в 20-е годы. И тут же договорились о встрече. Вечером того же дня. Заболоцкий жил по той же лестнице, где и друзья Лидии Яковлевны. Придя вечером к Заболоцкому, Л. Я. застала у него целый стол гостей. Это были грузины. Заболоцкий в это время переводил грузинских поэтов. Стол ломился от вин и закусок, и разговор тоже шел гастрономический и никак не мог съехать с этой темы. Заболоцкий был возбужден, и возбуждение его перелилось через край, когда кто-то из грузин сказал, что ему известен рецепт гранатовых котлет и что он недавно ел такие котлеты в одном московском ресторане. Заболоцкий бросился звонить в ресторан. Вызывал шеф - повара, заказывал, записывал, волновался. Воспользовавшись какой-то паузой, Лидия Яковлевна встала... сослалась на... распрощалась. Я спросила "старушку" - что же это было, что она обо всем этом тогда подумала?.. Она призналась, что не может до сих пор забыть этой перемены Заболоцкого, той совершенно непроницаемой маски, которая была в тот вечер на его лице. "Времена были еще глухие... Его очень мучили во время следствия... Страшно избивали... Он явно отгораживался от прошлого, тем более при многочисленных гостях, людях посторонних... Это уж так, неожиданность нашей встречи его спровоцировала на откровенность и воспоминания в первые полчаса..." Не помню, виделись ли они еще, но все подробности жизни Заболоцкого в последние его годы Лидия Яковлевна знала. Помню, как я была у Лидии Яковлевны в первый раз после смерти Глеба . Я, разумеется, старалась держаться и ни в коем случае не плакать. Но зато "старушка" все время сидела с глазами, полными слез, что меня несказанно тронуло. И готова она была заплакать не о Глебе, хотя они были дружны, их связывали тридцать лет близкого знакомства, приятельства, общей среды... Нет, она готова была заплакать обо мне, и я ей за это была очень благодарна. Я ей рассказала, как умер Глеб. Это произошло мгновенно. Утром к нему зашла докторша из литфондовской поликлиники. Это была молодая хорошенькая врачиха, моя тезка. Ничем помочь она не могла. Она знала, что Глеб безнадежный больной. Но она считала, что должна его отвлекать и развлекать. Глеб ей пожаловался на то, что потерял чувство вкуса. Именно сегодня. Она, заглядывая ему в рот, без умолку болтала своим звонким, хорошо поставленным голоском: "Все дело в том, Глеб Сергеевич, что вы очень впечатлительны. Это и понятно. Вы - писатель, а писатели, вероятно, не могут быть не впечатлительны!.. Так ведь?!." На что Глеб, не открывая глаз (ему это было не под силу), протянул: "О-о-о!.. Среди ваших пациентов таких превеликое множество..." Она ушла, бессильная что-то сделать, а Глеб через десять минут умер. Выслушав мой рассказ, Лидия Яковлевна сказала: "Так умер мой брат... Он тоже был человеком ироничным, скептиком, шарменом и шутником. Утром мне позвонили, что ему плохо... Остановился он в Европейской, рядом с моим домом на канале, и я сразу отправилась туда. Но опоздала. Мне рассказали, что к нему вызвали "неотложку", приехала очень хорошенькая сестричка, сделала ему укол, а он что-то ей сказал остроумное... и умер". Вообще Лидия Яковлевна была человеком страстным и темпераментным, глубоко чувствующим. В том числе и обиды. Это сказывалось и в ее отношениях не только с друзьями, но и с коллегами, учеными. Она частенько предпочитала наше молодое общество общению с ровесниками, иногда можно было услышать от нее при обсуждении приближающихся праздников, например, встречи Нового года, легкое ворчание, что она, мол, идет в свою компанию стариков-филологов ("Скучища!.."), но на предложение присоединиться к нам обычно отвечала отказом, хотя, помнится, несколько раз мы встречали Новый год вместе.

Раза два-три. Это было уже в последние годы жизни Глеба: приезжали из Москвы Мелетииские , приходили мы и встречали у Лидии Яковлевны очередной Новый год, который приближал нас к расставанию. В 1982 году умер Глеб , в 1986-м - Ирина Михайловна Семенко ... После смерти Глеба Л. Я. приехала встречать Новый, 1983-й к нам на Петроградскую. Были мои дети - Лида и Сережа, были Лева Мочалов с Нонной Слепаковой ... Был Коля Кононов . Он как раз тогда только приехал из Саратова и появился около "старушки". Разумеется, общество ровесников Лидии Яковлевне тоже было необходимо, и она не могла без него обойтись. С ними она составляла нерасторжимое целое. И общество это было замечательным. Мы уже почти не застали близких ей Эйхенбаума, Томашевского, но с семьей Томашевского , с Жирмунскими , с Бялым , с Максимовым , не говоря уже о Бухштабе , ближайшем друге и соратнике со времен юности, - с ними у Л. Я. сохранялись самые близкие отношения. Были и более далекие коллеги, некоторые из них были заперты в провинции: мы, например, подружились у Л. Я. с прелестным человеком, знатоком и любителем поэзии (что нас и сблизило) и очень серьезным ученым Борисом Осиповичем Корманом . Существует очень любопытная "филологическая" переписка с ним Гинзбург. Коллеги покойного теперь уже Бориса Осиповича опубликовали ее в Кормановских сборниках, издающихся в Ижевске. Вообще - на нашей памяти Гинзбург была уже окружена почтительным и восторженным кругом и литераторов, и коллег-литературоведов. По крайней мере тех, кто жил в Петербурге. И некоторых москвичей. В Москве всегда были свои кумиры, не совпадающие с нашими, но и там у Лидии Яковлевны были близкие люди и тонкие ценители ее творчества.

Литературовед

См. Гинзбург Лидия Яковлевна умерла летом 1990 года

Ссылки: