 |
Шкловский и Якобсон
Роман Якобсон родился на три года позже Шкловского и умер на два года раньше его. Оба они прожили длинные жизни. Они ссорились полвека и даже больше. Про их отношения написано очень много (в том числе и ими самими). Снят даже хороший документальный фильм [ 122 ]. Якобсон основал Московский лингвистический кружок . В своей полуэмиграции был одним из организаторов Пражского лингвистического кружка в 1926 году . А когда немцы пришли в Чехию, то он, после преподавания в Европе, уехал в США . Якобсон преподавал в Гарварде и Массачусетском технологическом институте. Он был востребован и, можно сказать, международно востребован. И вместе с тем это вариант жизни самого Шкловского, если бы в ней не было литературы, а была бы наука о литературе и языке. То есть если бы Шкловский притворился бумагой и шуршал. Якобсон - настоящий учёный. Шкловский - филолог- самозванец, но в какой-то момент становится понятно, что они стороны одной медали. Они дружили давно, были влюблены в одних женщин, потом ругались, потом снова сходились, а потом снова ругались. Проще простого представить дело как спор Якобсона, сделавшего правильный выбор в пользу свободной мысли, и Шкловского, сделавшего выбор в пользу несвободы и тиранической власти, а потом этот выбор пытающегося косвенно оправдать. Но простые объяснения хотя всегда популярны, но не всегда верны. Пронзительное чувство литературы не всегда зависит от власти, не всегда оно зависит и от общества. История знает немало поэтов, живших в страшные времена, и знает времена спокойные - но без поэтов. Всё сложно, как наука лингвистика. Два человека, познакомившиеся в петроградской квартире Осипа и Лили Брик, прожили долгие жизни. Они успели испытать запоздалую славу в 1960-е и толкались локтями, создавая свои собственные версии прошлого. Две стороны одной медали смотрели в разные стороны. Якобсон умер в 1982 году, а Шкловский - в 1984-м. Умерли они на разных сторонах земного шара - также смотря в разные стороны. Владимир Огнев вспоминал, что Шкловский подарил ему на день рождения книгу Юрия Тынянова "Архаисты и Пушкин" с его автографом: "Борису Эйхенбауму (горе и даже два - уму!)". Автограф полностью такой:
Был у вас Арзамас.
Был у нас ОПОЯЗ
И литература.
Есть заказ касс.
Есть указ Масс.
Есть у нас
Младший класс
И макулатура.
Там и тут
Институт,
И гублит,
И главлит,
И отдел культурный.
Но главлит -
Бдит,
И агат -
Сбыт.
Это ж всё быт,
Быт литературный!
"Это окончательный текст, - пишет Огнев. - Правка рукой Тынянова. Чернила бледнеют. Правка сделана более чётким пером. Я берегу эту книгу, как и другую, тоже подаренную мне Виктором Борисовичем по другому случаю. "Пушкин и Тютчев" с автографом того же Юрия Тынянова: "Б. Эйхенбауму в память боя при местечке Жирмунский". Работа написана в 1923-м. Издана в следующем. Сноска такая: "Доклад, читанный в Секции Художественной словесности, 13.IV.1924 г.". Судя по сноске в книге "Пушкин и Тютчев" на с.126, первая из приведённых мною работ, "Архаисты и Пушкин", напечатана была в "Сборнике Иссл. Инст. науч. лит. и яз. Зап. и Вост. при Лгрдск. Унив." Когда я познакомился с Романом Якобсоном (было это в один из его московских приездов - дату не сохранила память - на квартире Овадия Герцевича Савича [ 123 ]), Якобсон жадно переписывал автографы в свою записную книжку. Следовательно, автографы Ю. Тынянова не были широко известны.
А насчёт даты приезда Якобсона исследователям может помочь такая деталь: Якобсон уже резко дистанцировался от Шкловского, к которому я напрасно его звал. Ещё его обидело то, что на книге "О чешском стихе преимущественно в сопоставлении с русским", подаренной им Шкловскому в 1923 году - не просто подаренной - посвящённой ему, он увидел (по моей оплошности) автограф Ираклия Андроникова : "Дорогой Виктор Борисович! Поздравляю тебя и дарю книгу, уже посвящённую тебе. Благодарю тебя за всё и желаю долгой жизни книге о Маяковском и её автору. Твой Ираклий Андроников. 25 янв. 1940 г.". Оплошность моя заключалась в том, что книгу Якобсона Шкловский передарил мне, как бы показав, по мнению Якобсона, что его сочинение "ничего для Виктора не значило". "Но он в принципе стихами не интересовался", - я пытался отвести грозу. Роман Якобсон вздохнул. Я сам понимал, что горожу чушь. "Он уже раз потерял первый экземпляр", - сказал Якобсон и перешёл на другое" 2 63ф. "Нет Ромки - остался спор".
Каверин в своё время пенял Шкловскому, как парторг:
"Всё хорошо: ему доверяют. Он один из самых уважаемых писателей старшего поколения. Ему 82 года, но он много работает. У него ясная голова, хотя для того, чтобы понять смысл того, о чём он говорит, нужна ещё более ясная.
Свежесть первоначальности давно потеряна в его книгах, он повторяется. Иногда он этого не замечает. Так или иначе, он пишет сложно и поэтому безопасен. Судьба исключённых из Союза писателей его не интересует. Он часто ездит за границу, ему доверяют: так называемых диссидентов нет среди его новых друзей. Впрочем, нет и друзей: есть знакомые, а среди них - что поделаешь! - много подонков. Разбираться некогда и неохота. Прежде он был "отторжен", теперь - "самоотторжен". Он отказывается от нравственной позиции в литературе. Полтораста писателей поддержали письмо Солженицына Четвёртому съезду , среди них Шкловского не было. Винить за это нельзя. Он натерпелся и больше не хочет. Жена тоже натерпелась, ещё больше, чем он, и теперь нравственной позицией (или её отсутствием) управляет она. Всё хорошо. Или не совсем хорошо. Всё плохо, но заметить это можно только в узком кругу очень старых друзей. Но друзей нет. Как и когда этот безрассудно смелый человек успел и сумел свыкнуться с чувством непреодолимого страха ? Это "когда" насчитывает десятилетия. В 1955 году в Ялте я предложил ему прочитать мою "Речь, не произнесённую на Четвёртом съезде", - жена его вернула мне рукопись дрожащими руками. Шкловский молчал. Он не знал, что сказать. Ему было бы легче, если бы он был со мной не согласен. Он был не виноват, что его научили бояться. На днях я прочёл ему начало главы о засаде у Тыняновых в 1921 году. Он выслушал с интересом, смеялся. На другой день он явился один, без жены, озабоченный, с растерянным видом: - Ты понимаешь, у тебя там левый эсер, меньшевичка и ждут меня. Заговор! Он испугался того, что когда-нибудь я опубликую рукопись, и тогда покажется, что он был причастен к заговору, а это опасно. Фантомы бродят вокруг него. Ничто не прошло даром - ни 1949-й, когда пришлось просить Симонова "нейтрализовать травлю", ни вынужденное десятилетие молчания, ни благополучие, которым он (и жена) дорожит. От меня он не скрывает страха, от других скрывает или старается скрыть. Ведь, в сущности, боятся все, а от тех, кто почему-то не очень боится, лучше держаться подальше. Унизительный, оскорбительный, никогда не отпускающий страх волей-неволей присоединяется к каждой минуте его существования. Он попытался объяснить причину: у него было два брата и сестра - все погибли. Белые закололи штыками старшего брата Евгения - он был врачом и защищал раненых красноармейцев от белых. В "Сентиментальном путешествии" об этом рассказано коротко: "Его убили белые или красные". Владимир , которого я знал, погиб в лагере в тридцатых годах. Не помню, при каких обстоятельствах погибла сестра. Шкловский рассказал мне об этом в надежде, что я не стану продолжать историю засады у Тыняновых в 1921 году. Я успокоил его. Не знаю, почему из многочисленных бедствий, валившихся на его бедную, круглую, лысую голову, он выбрал гибель братьев. Он - в плену. И не виноват в том, что 50 лет тому назад его заставили поднять руку и сказать: "Я сдаюсь!" 2 64ф. Каверин тут похож на собственного персонажа. Персонажа этого звали Великий Завистник. И, если не знать подробностей жизни самого Каверина, можно поверить в великую зависть к своему учителю, в котором он разочаровался, зависть, которую Каверин пронёс через все испытания и изменения. Их разносило в разные стороны время. Кстати, писатели XX века были людьми, по большей части городскими. Горожане меряют время изменениями городского пейзажа. Деталь пейзажа была символом жизни, и она всё время ускользает. В "ZOO" Шкловский пишет: "Только простреленным на углу Гребецкой и Пушкарской остался трамвайный столб. Если вы не верите, что революция была, то пойдите и вложите руку в рану. Она широка, столб пробит трёхдюймовым снарядом". И ещё он спрашивает: "Починен ли провал мостовой на Морской, против Дома искусства? Лучше мёртвым лечь в эту яму, чтобы исправить дорогу для русских грузовых автомобилей, чем жить бесполезно". В мае 1935 года Шкловский пишет Тынянову: "Ещё кланяется тебе громкоговоритель с Кропоткинских ворот, который три дня пел такие оперы, что я чуть не влюбился". Но судьба безжалостна. Именно этот провал поминает Лидия Гинзбург в письме Бухштабу, когда пишет о том, что "раньше Шкловский спрашивал о друзьях и провале в мостовой, а теперь живёт и без Дома искусств, без старых друзей и без истории искусства, продав всё это за сорок червонцев" 265ф . Чудакову Шкловский потом рассказывал: "Якобсон разобрал "Я вас любил". Говорит: ни одного тропа. Но всё стихотворение - целиком троп, развёрнутая литота. Автор сдерживается, он преуменьшает горе. Это единственное стихотворение, где Пушкин говорит "Вы". Везде он с любовью на "ты". Якобсон этого не знает. Вскоре Шкловский написал об этом разборе Р. Якобсона резко критическую статью в "Иностранную литературу" (1969. * 6), что их навсегда поссорило. Поморска [ 124 ] рассказывала, что после этого Шкловский послал какую-то свою работу Якобсону, но тот её вернул. Ссору Шкловский переживал тяжело, говорил о ней со слезами на глазах. - Якобсон много писал об Опоязе. Часто на меня ссылался. Ссылался - не переиздал. Переиздали другие. Всё думаю: кто виноват? Он в одном виноват: очень давно за границей. О Якобсоне в эти годы вообще говорил часто. Из послеопоязовских его вещей больше всего ценил "О поколении, растратившем своих поэтов". Как-то, прочитав мою заметку в Краткой Литературной Энциклопедии о Д.Н. Овсянико-Куликовском , Виктор Борисович прислал письмо.
Среди прочего, просил привезти "Теорию поэзии и прозы" (видимо, готовил ту статью в "Иностранную литературу" - книга там цитируется; потом, перечитав, сказал: "Книга так себе"). - А Овсянико-Куликовский был не совсем неумён. Знакомство моё с ним было короткое. Я был ещё мальчик. Двадцати лет. Нет, двадцати двух. Принёс в "Вестник Европы" "Искусство как приём". Профессор прочитал быстро - в три дня. Сообщил мне открыткой, что статью напечатать не может, но в редакции хотели бы поговорить со мной. Я написал - тоже открытку, - что раз они не берут статью, то меня не интересуют. Знакомство на этом кончилось.
Долго говорил о канонизации младшей линии, но у меня записано только, что "долго", тема показалась знакомой. Впервые услышал от него о тетиве" 2 66ф. Тетива отношений Виктора Борисовича с Романом Осиповичем натягивалась несколько раз прежде перед тем, как совсем разорваться. Ранило её со свистом разошедшимися концами, по всей видимости, обоих. Многие причины этого разрыва - в самом Шкловском. И не только в цепочке его отречений и покаяний, что можно объяснить опасным временем. "У меня к тридцати годам были большие хвосты. Я четыре раза переходил границу. Многие мои товарищи уже сидели. Что меня не арестовали - чистая случайность. Так вышло (с гордостью), что я ни одного дня не сидел", - записывал Чудаков. Шкловский часто сыпал в тексте словом "ошибка", потому что не мог говорить ни о чём наполовину, но потом он ревизовал совместное прошлое и употреблял "красные слова". И ради этих "красных слов", красного словца не пожалел чужого самолюбия и чужих убеждений. Кристина Поморска передавала мнение мужа, которое тоже записал Чудаков: "Шкловский был очень храбр физически, на войне. Но бывает часто, что такие люди в мирное тяжёлое нудное время даже легче других идут на компромиссы". И красное словцо было тоже компромиссом - потому что в нём всегда есть доля неправды. Доля додуманного. В 1920-е и в 1930-е годы как жестоких, так и красивых слов было много. Там же, в воспоминаниях Чудакова, Шкловский признаётся: "Я видел двух плачущих - Горького и Маяковского . Горького - когда я сказал ему после "Самгина", что он пишет плохо. Он дал Самгину свою сложную биографию и пытался всех уверить, что Самгин мерзавец. Горький сказал: "Но я же пишу уже 45 лет". - "Это не всегда помогает". А Маяковский плакал, когда я говорил ему про "Хорошо": золото можно красить в любой цвет, кроме золотого. Про хорошо нельзя говорить, что оно хорошо". Но в 1960-е и в 1970-е круг близких и единомышленников поредел. Слова дорого стоили.
Ссылки: