Письма Эльги Львовны Липецкой Л. Кумпан

11.07.64. (В Ленинград из Малеевки) Дорогая моя девочка! Вы пишете мне, что не ждете ответа, а мне все время хотелось написать Вам, только я не знала ведь адреса. А когда получила Ваше письмо, все с Вами разговаривала. Четвертый уже день хожу по лесу и все время Вы со мной. Тут дело не в ответе, а в очень нужном общении. Вы ведь все-таки мне дочка.

Знаете, Леночка, одна Ваша фраза меня очень больно задела - смысл ее в том, что он причинил Вам зло. Боль - да, но не зло. Я понимаю, шкурой понимаю, что боль такая, которая кажется злом. Только это не так. Была у меня в жизни любовь. Вобщем, это не так давно кончилось - я еще ничего не успела забыть. Многолетняя и морозоустойчивая. Человека я придумала в основном сама, но так здорово, что он долго старался быть похожим на мою выдумку. Но дело не в этом. Вы не придумали, а я придумала, но мне-то казалось, что все так оно и есть, как я видела. Я заплатила за все это сполна - не только своей жизнью, но и другой, связанной с моей, плачу и сейчас, и все это уже совершенно непоправимо, хотя все прошло и не осталось ни вершков, ни корешков. Не могу сказать, чтобы платить было так уж легко и весело, - прожить на даровщину было бы куда как приятнее. Но вот спросите меня - хотела бы я, чтобы того, чего нет, и не было бы никогда, - и я скажу Вам - не хочу. Потому что я давно уже знаю - людям очень редко удается любить целиком, до конца, самозабвенно. И если это бывает - даже когда потом уходит - это счастье, главное наше счастье и богатство, и этого у нас никто никогда уже не отберет. Мы влюбляемся, мы думаем, что любим, - а потом это проходит без осадка (иногда и с осадком) и без остатка. И, в общем, ничего подспудного это в нас не открывает. А настоящая любовь, какая бы она ни была горькая, это чудо и преображение. И оно останется с нами. А какая это боль и отчаянье, я знаю. Помню. И все равно из вас двоих я выбираю Вашу судьбу. Он человек огромного душевного богатства, но много там смутного, неподвластного ему самому, и дело тут не в его "обязан", "должен". Тут ведь тоже судьба. И он не зря боялся, что я его буду жалеть. Его я действительно жалею, только стараюсь не показать. А Вас не жалею. Было бы очень грустно, если бы в Вашей жизни не было такого. Вам-то не видна разница в Вас. А насчет гордости - знаете, я ведь Вас особенно люблю за то, что в Вас есть гордость, а не приходо-расходная книга. Слава богу, что это так, и пусть всегда будет так. Если начался счет, то лучше уйти. Но ведь рецептов в этом деле нет. И если я пожелала Вам свободы, то Вы правы, в этом материнский эгоизм, а не главная правда. Только не сердитесь на меня за это - ведь так всегда хочется подложить руки, чтобы нашим детям не расшибаться. А они должны расшибаться, и вставать, и идти дальше, и быть людьми, не уходить в себя, не становиться улитками. Сегодня я возвращалась в седьмом часу вечера с прогулки, шла по большому полю, обсаженному с трех сторон лесом. Поле полого спускалось к пруду. Солнце еще было довольно высоко, но на небе уже чуть-чуть что-то розовело, и в пруду отражались деревья, и было так, что в пору разреветься. Я думала о Вас, и о себе, и обо всех, кого я люблю, думала о том, какие мы несчастные, сиротливые, покрытые синяками (в лучшем случае) - и какие мы бесконечно счастливые, и богатые, и как мы самим себе должны завидовать. Да, Леночка, это говорю я, старая, дохлая, ничего толком не сделавшая, говорю и утверждаю: мы богатые, мы счастливые, мы живые. И Вы, и я, и объеденная одиночеством, утратами - и Ридом Грачевым - Тамара Юрьевна Хмельницкая , и - пока - Глеб Семенов . И дай бог нам всем, с нашими печальными судьбами, такими и остаться. Целую Вас нежно. Эх, мне бы Вас сюда, Леночка!

Ваша ЭЛ. А если Вы влюбитесь, то, Господи, это же совсем другое, это ничего - к счастью или несчастью. Не мешает.

Немного теплого куриного помета

И бестолкового овечьего тепла...

Мне холодно. Мне так нужна забота

И спичка серная меня б согреть могла.

О. Мандельштам.

2

24.07.64. (В Ленинград из Малеевки) Леночка, моя дорогая! Очень хочу, чтобы это письмо застало Вас и сказало бы Вам: "Счастливого пути, девочка"1. Как хорошо, что Вы уезжаете, что будут дороги, случайные ночевки, чужие места и чужие лица. Снег не излечивает тоски, и расстояние тоже, вообще, ее ничто не излечивает, она может пройти только сама по себе, но жизнь заталкивает ее куда-то вглубь, и потом до нее не так уж просто добраться. И особенно хорошо, что есть хорошие стихи с удивительными, переворачивающими находками. Это тоже он в Вас открыл, и это свет, а не затмение. А я живу только глазами, носом и ушами. И вглубь не забираюсь. В Ленинграде, как всегда, буду жить нехваткой времени. И у бога прошу для себя только одного: смерти на бегу к очередному телефонному звонку. Хорошо было бы верить в него, пойти в церковь, стать на колени и помолиться за Вас. Но я не верю. И все-таки молюсь, чтобы у Вас всегда были широко открытые глаза и сердце. А остальное, Леночка, как придется. Я здесь до 15-го, потом недели две буду где-нибудь болтаться, а с 1-го в Ленинграде. Целую Вас очень нежно и держу кулаки - теперь уж я всегда буду держать за Вас кулаки.

Ваша ЭЛ.

3

12.08.64 (Из Малеевки в Забайкалье)

Леночка, дорогая моя! Где ты бываешь, Где ты забываешь?... Вы так далеко, видите все такое непохожее, что даже страшновато. А мое пребывание в Малеевке подходит к концу. Через неделю, в недобрый день понедельник, еду в Москву. Если посчастливится, побываю в Ясной Поляне или во Владимире, а к концу августа - домой. Я соскучилась по городу, по улицам, по Неве, стосковалась по друзьям, и все же боюсь возвращения, моей домашней и телефонной мясорубки, бесчисленных "нужно", с которыми я не справляюсь. Здесь я без возраста, как трава и грибы, а в Л-де мне миллион лет и очень трудно соответствовать. Самое грустное ощущение - это ощущение своего веса, веса каждой ноги в отдельности. А в Малеевке у меня такие легкие ноги! Была у меня здесь большая приятность: стихи-песни одного московского драматурга 2. И, естественно, я очень огорчалась, что не могу позвать послушать всех моих. А на следующий день, т. е. сегодня, я бродила по лесу, делала вид, что ищу грибы (в результате постыдный итог - один подберезовик и один подосиновик), и думала о всяких важных и неважных вещах. Между прочим о том, что моих - детей и не детей - у меня много, это мое единственное, но очень большое богатство. И пришла к выводу, что я жила на свете не зря. Не смейтесь, Леночка, я очень часто сама с собой обсуждаю эту чрезвычайно сложную проблему. Понимаете, ребенка я не родила, дерева не посадила и стихов не писала. Просто прожила длинную, трудную, пожалуй, даже горькую жизнь, от которой вроде бы ничего не останется. И вдруг сегодня стало ясно, что все-таки не зря. В разных моих остались кусочки меня. Пусть я об этом не знаю, и они не знают, пусть эти кусочки безымянные - они есть. Это тоже гены, и они передаются по наследству. Как во мне живут кусочки людей, которых я даже и но имени не всегда помню. Это и есть эстафета. И, значит, не зря.

А у Таты Рахмановой большая удача: ей заказали 14 листов - половину - романа Синклер Льюиса "Энн Виккерс". Только сроки сумасшедшие, и ей придется очень трудно. Зато это деньги и, надо думать, скоро - Союз писателей. Ваш Генка Шмаков - собака. Не пишет. Приеду - разведусь с ним или оторву уши. Вот и ночь пришла. Я Вас нежно целую.

ЭЛ.

А Тамара Юрьевна Хмельницкая в Комарово и, хотя ей там вполне комфортабельно, сникла - вот что значит близость пресловутого дома. Как-то мы все удивительно неталантливо устраиваем свой дом. Впрочем, мы ли? Автора стихов я забыла. Принес их в наш круг Гена Шмаков, и мы их все твердили в каком-то наваждении. Александра Галича . Э. Л. познакомилась с ним в Малеевке. Ее очень подкупило кроме всего прочего то, что Галич был в буквальном смысле помешан на стихах, прекрасно знал их и очень страстно реагировал на новые, неизвестные ему ранее. Эльга показала ему список тех стихов, авторство которых мы не смогли установить, но читали их друг другу и тем, кто этого заслуживал, с нашей точки зрения. В частности, она показала ему однажды "Сколько было нас - Хлебников, Блок и Марина Цветаева..." и "Легкой жизни я просил у Бога...". Галич прочел стихи, круто повернулся и быстро ушел к вешалке, зарылся в пальто. Все это получилось у него неловко и невежливо. У Эльги, как она рассказывала, "потемнело в глазах от этакого хамства", но она взяла себя в руки, подошла к Галичу и спокойно сказала: "Отдайте мне текст, будьте добры!" Он обернулся, лицо его было залито слезами... Эльгу это очень тронуло, и она включила его в круг "своих".

4

10.06.65. (В Ленинград с Юга) Дорогое мое двоюродное дитя! Я очень огорчена и даже ошарашена: отправила Вам длиннющее письмо 28 мая, самой первой, не считая домашних, - почему же Вы его не получили? Неужели я забыла написать на конверте адрес (риторический вопрос!) - от меня ведь всего можно ожидать. Там, в этом письме, была куча психологии, и вопросов по поводу Кавказа, и телячьих нежностей... И потом все ждала ответного письма, и думала - вот какая вертихвостка, даже не отвечает мне, написала одно письмо и почила на лаврах. Дурочка какая, разве я могла не ответить Вам на письмо, где такие стихи? Теперь уж пишите мне в Москву, вернее, под Москву - я там буду 18-го, 19-го и, вероятно, 20-го, а потом 26-го и 27-го. (Жуковский, Московской обл., ул. Маяковского, 5, кв. 4, Б. И. Фельдман, мне). А вот мой московский телефон, но я не уверена, что он правильный: Д-3-09-70. Позвоните, Леночка, Ноэми Львовне Фельдман , она Вам скажет, хорошо? Глебу Семенову я звонить не буду, я Вам уже писала в прошлом письме: бандероль он мне прислал без обратного адреса 2, потом звонил Т. Ю. Хмельницкой и требовал, чтобы я никуда ничего не посылала (?!) - ну, что это такое? Если он хотел, чтобы я ему написала, наверно, сообщил бы адрес. Я не сержусь и не обижаюсь, что такое эти хрупкие создания, знаю давно, знаю, что я женщина, сильный пол, и следовательно, должна к ним относиться снисходительно, но даже лучшим представителям слабого пола следует помнить об элементарных правилах элементарного человеческого общения. А стихи его хороши, ох, как хороши. Какие у Вас новости, Леночка? Мне не терпится узнать. Есть перспектива с книжкой? Не будете ли Вы в Москве между 17 и 29? Если да, я хочу Вас там увидеть и все приспособлю к этому. Может, за город (когда и если Вы будете свободны) или просто повидаемся на любом углу. Увидите меня уже не зеленой, а веснушчато- желтой с коричневым носом посередине. Как прошло 8-е у Т. Ю.? 2 Что Лидия Яковлевна Гинзбург, Люда Комм и все, о ком стоит писать? А я, дорогая, живу, так сказать, эпидермой. Дышу, смотрю, слушаю. Вот сейчас передо мною море - светло-синее, в белесых подпалинах, почти беззвучное. А недавно оно устроило такой прибой и так грохотало, словно иод моим балконом все время неслись экспрессы. Много езжу. Надо мной подсмеиваются - старушка пустилась во все тяжкие. Здесь удивительные места, красоты неописуемой, разнообразные, то очень мрачные, какие-то первобытные, то олеографично-красивые. Но - душа просится в лес, в поле - Мне от Владимирских просторов Так не хотелося на Юг! Я нисколько не жалею, что поехала сюда, - мне нужно было опростать голову, только 24-х дней довольно. А вот в Малеевке, или в Пушкинских Горах, или где- нибудь под Опочкой можно жить всегда, и не надоест, не приестся. Завтра еду в Сухуми - на целый день - смотреть обезьян и гулять в дендрарии. Вот бы мне Вас сюда, может, и не приелось бы. Девочка моя, очень по Вас скучаю и хочу увидеть поскорее в Москве. Жду звонка (17-го я буду в Москве у сестры - Фриды Моисеевны Голощекиной , чей телефон Вы и можете узнать у Ноэми Львовны). Нежно целую. А стихи есть? "Карелия" кончена? Ваша Эльма - устраивает Вас такое сокращение?

5

20.07.65. (Из Ленинграда на север Кольского п-ва) Девочка-Леночка, как хорошо, что у Вас все-таки хорошо! Если Вы и вправду заставили думать сестричек, то это бесконечно важно. Я не редко с тревогой думала о них - им-то было бы уютнее и все было бы достижимее, но эстафета, эстафета... А "нас мало, нас, может быть, трое", включая и вас, всех вас. Посмотрим. Дай-то бог. Держу кулаки. И другое тоже очень-очень хорошо. Знаете, потом, совсем-совсем потом, когда думаешь - а была ли жизнь, или и жизни-то не было, - вдруг вспомнишь белую ночь и скамейку в сквере напротив Манежа, или комнату, и грозу, и открытое окно, и сидящий у этого окна, или Комарово, идет снег, у меня даже глаза запорошило - и да, жизнь была, и нечего привередничать. Вот так и утро на кладбище - веха, чтобы не заблудиться на темной дороге. А потом приходит время, когда надо - и это буквально - взять сердце в зубы и уже не рассчитывать, что жизнь тебе приподнесет какую-нибудь веху, а уж самой делать зарубки. Я в этом не искусна, но стараюсь - выбора-то нет. Леночка, дитя мое, слушайте меня. Вы должны дать мне и себе слово, что ни за что, ни при каких условиях не выйдете замуж без любви - до сорока лет по крайней мере. Ни жалость, ни благодарность, ни горечь, ни одиночество не могут этого оправдать. Пусть Вам будет плохо, но пусть будет плохо только Вам. Не сделать счастливым того, кого не любишь. Можно лгать голосом, глазами, телом, все равно, что-то Вас выдаст. И тогда бывает очень страшно. А если не лгать и при этом человек соглашается на милостыню - тоже будет потом плохо. Он не простит унижения ни Вам, ни себе. Обещайте. Трудно человеку одному. Но выбора нет. Если в жизни есть или даже было настоящее - значит, есть и жизнь. Это не относится ко всякого рода преходящим вещам. Так, чтобы без остатка и осадка, как говаривал один мой друг, которого уже нет в живых. Ну, а после сорока пяти даю Вам carte blanche. Не сердитесь на меня, но прошлым летом у меня чуть шока не было от Ваших проектов. Я-то ведь знаю, знаю, с чем все это едят, но как мне с голоса научить Вас, заставить поверить мне? Сашины стихи хороши, но по-настоящему замечательно одно: "Мрачнее с каждым днем". Не знаю, с адресом ли оно, может быть, Вам, но думала я, читая его, не о Вас, а почему-то об Андрее Битове. И вообще думала о многом. Эти стихи - одна из Сашиных вершин - восьмитысячник. Я тут много читала, много разговаривала. Подружилась с Эммой Григорьевной Герштейн . Она такая своя, словно мы с ней всю жизнь прожили на одной площадке, ожидая гостей дорогих 5 и пр. Она много и неожиданно рассказывала об Осипе Эмильевиче и я страшно узнавала другого Осю. Вы просите - о себе, о себе. Что ж о себе, Леночка, - канва Вам ясна, она от Комарово отличается только пейзажем, а по узору трудно рассказать, если узора-то, в общем, нет. Так, разного рода размышления "о судьбе, о вольной воле, о самой себе". В Ленинграде меня ждет томик Пастернака. Это подарок той самой судьбы. Все-таки мы до многого дожили. Посылаю Вам двух Аполлинеров. Или, может быть, трех. Один из них мне нравится - угадайте, какой. Целую Вас, моя дорогая взрослая, а для меня уже навсегда маленькая дочь. Берегите себя, пожалуйста, я почему-то не очень за Вас спокойна (в смысле работы - вдруг заблудитесь, или упадете, или медведь повстречается). И пусть будут стихи. 25 я уезжаю отсюда, дней 5 пробуду в Москве и - домой, так что пишите уже в Л-д. Ваша ЭЛ.

Моя молодость, ты заношена,

Как вчерашний венок, ты брошена,

И я чувствую приближение

Дней сомнений и пренебрежения.

Не пейзаж - холсты декораций,

Реки краски, не крови, текут,

Под ветвями, где звезды пылятся,

Одиноко проходит шут.

Луч упал, холодный и жесткий,

На лицо твое, на подмостки.

Хлопнул выстрел. Крик в тишине.

Улыбнулся портрет на стене.

И стекло в картине разбилось,

И невнятен напев или зов:

То ль случится, то ли случилось,

То ли мысль, то ли отзвук слов.

Моя молодость, ты заношена,

Как вчерашний венок, ты брошена,

И я чувствую приближенье

Дней раздумий и сожаленья.

Осень

Сквозь туман пробираются, месят осеннюю грязь

Колченогий крестьянин и бык; расплываясь в тумане,

Притулились лачуги, конфузливо на бок скривясь.

И быка понукая, напевает тихонько крестьянин:

Говорится в той песне о перстне, о верной любви,

О разлуке, о сердце разбитом, о черной измене...

Осень, осень, ты лето убило, и лето в крови!

Исчезают в осеннем тумане две серые тени.

Гостиницы

Комнаты вдовые.

Всяк в себе живет.

Постояльцы новые -

Деньги вперед.

Думает хозяин -

Пусть платят в срок.

Маюсь, как Каин,

Верчусь, как волчок.

Потолок низкий.

Сосед мой, чудак,

Курит английский

Крепкий табак.

Лавальер хромая,

Ты надо мной

Смеешься, ломаясь.

Столик ночной.

В гостиничном лоне

Ночью и днем,

Как в Вавилоне,

Без языка живем.

Ключ обыкновенный.

Двойной поворот.

Всяк с собой бессменно

Свою любовь несет. P. S. Страницы бессмысленно перепутаны, и я их пронумеровала. Моим сестрам Вере и Ксане было по семнадцать лет. Мне все казалось, что они недостаточно развиты, мало читают и пр. Но как раз в 1964 - 1965 годах они перешли в очень сильную школу (* 30), попали в хорошую компанию и стали много читать, рассуждать, думать - вообще были очень увлечены. Они занимались французским языком у Гены Шмакова, и Гена их тоже немало просветил. Я вздохнула с облегчением и, видимо, всем рассказывала об этом, в том числе и Эльге. Цитата из Б. Пастернака. В июне 1965 года Глеб Семенов приехал в Ленинград из Москвы нелегально на несколько дней. Я встретила его на вокзале, и мы решили пойти на Большеохтинское кладбище, где похоронена "нянечка" Глеба (кстати, там же, по одному из преданий, похоронена и няня Пушкина, Арина Родионовна). Мы шли по утреннему июньскому городу пешком: по Суворовскому до Смольного, по Большеохтинскому мосту, который я тогда впервые рассмотрела на пешем ходу (раньше я только проезжала по нему на транспорте), прочла все надписи на нем, в том числе, что он называется "Мост Петра Великого". А потом мы долго сидели на скамеечке у могилы "нянечки". Утро было прекрасное: теплое, тихое, погожее. Я обо всем этом написала Эльге Львовне. Речь идет о стихах Александра Кушнера. Эльга Львовна ошибается. Стих. "Мрачнее с каждым днем..." посвящены не мне и не Андрею Битову, а Жене Рейну , у которого все было не шибко благополучно в ту пору и особенно его мучило, конечно, то, что его не печатают. Даже жизнерадостному, неунывающему, "громокипящему" Рейну уже невмочь было пересиливать этот очерченный вокруг него круг глухой цензуры. На каком-то юбилее Кушнера, чуть позднее, я предложила Жене чокнуться, ибо среди всех Сашиных посвящений только мы с ним оставались засекреченными, обозначенными буквами Е. К. и Е. Р. Наконец, в позднем "Избранном" 1997 года наши имена были названы полностью. Из стих. О. Мандельштама "Я вернулся в мой город, знакомый до слез...". И. Бродского, который в это время отбывал ссылку в деревне Поринская. Автора строки установить не удалось.

6

11.08.65. (Из Ленинграда на север Кольского п-ва) Дитя мое, стихи удивительные, "В убожестве - святая тайна есть..." даже, кажется, лучше "Карелии" 1. Я читала оба Т. Ю. Хмельницкой, и мы обе разводили руками - даже страшно, какая сила появилась в Ваших стихах. А что почти все стихи на свете об одиночестве - тут ведь ничего не поделаешь... Оно стоит вокруг нас и с каждым годом все теснее, и тут не помогает ничто. И дружба здесь бессильна, и года Высокого и огненного счастья 2. Сегодня похоронили Фриду 3. Праведница, на которой земля держалась. Я видела ее в жизни пять раз - в Дубултах и в Малеевке, где не смела к ней подойти, хотя лицо ее поразило меня - о ней самой я тогда ничего не знала, - потом на суде 4, потом в Комарово прошлой осенью. При встрече она меня нежно поцеловала - видимо, кто-то ей рассказал о моих семейных делах, а у нее самой было все очень смутно, и это был сестринский поцелуй, не оскорбляющий, а согревающий. И в последний раз - в Москве. И все. Вечером Глеб звонил Тамаре 5. Хочется сбиться в кучу, и греться друг о друга, и не думать, что куча - не такая уж большая вообще - теперь будет редеть и редеть. Это так страшно, что делаешь вид, будто все, кроме тебя, бессмертны, и расточительно отпихиваешь людей, и кусаешь и царапаешь самых дорогих и необходимых. Простите, девочка, за такой мрак. Но мне хочется подержать Вас сейчас за руку. Сейчас уже второй час. За окном голосит пьяный, и дворничиха шлепает метлой по лужам. И все-таки тихо до звона в ушах. Квартира большая, пустая и населенная призраками. А т. к. я, как приехала, так немедленно заболела гриппом и до сих пор не вылезаю на улицу, то призраки - основное мое общество. А вот стихи:

Ты мной любим, ольшаник горький,

любовью, полной немоты,

я поселюсь на том пригорке,

где днем и ночью зреешь ты.

О, эти серые подобья

ненастных и печальных дней,

как зверь, я гляну исподлобья,

любуясь мудростью твоей.

Так вырастай же на свободе,

пускай по ветру семена,

ты плодовит, но так бесплоден,

что это не твоя вина,

прости же мне мои увечья -

и слепоту, и глухоту,

своею безголосой речью

к твоей чащобе припаду,

какой виной мы виноваты -

твои стволы и голос мой?

Пусть покарает нас крылатый

презрительный простор земной

за наше долгое терпенье,

за нашу робкую тоску,

за голос наш, за песнопенье,

за ветвь, припавшую к виску 5. Нравится? Знаете, чье? Целую и будьте здоровы. Очень хочу, чтобы Вы уже были в Л-де.

ЭЛ. 1 Стихи "В убожестве - святая тайна есть..." остались ненапечатанными; "Карелия" - см. примеч. 4 к письму 4. 2 Из стих. А. Ахматовой "Есть в близости людей заветная черта...". 3 Фрида Абрамовна Вигдорова. Я вспоминаю, что когда стало известно, что у нее рак, я, потрясенная этой роковой новостью, пришла к Эльге и воскликнула: "Эльга Львовна, ну как, как это может быть!.. За что?!. Что с нами происходит? Чем мы провинились?!" И Эльга строго и спокойно сказала: "Это, дорогая, называется: Мы теперь уходим понемногу / В ту страну, где тишь и благодать...". 4 Над Иосифом Бродским. 5 Глеб Семенов был на похоронах Вигдоровой и написал об этом письма и мне, и Хмельницкой. 6 Стихи Якова Гордина. Но, получив письмо от Эльги, я сразу автора не угадала. Стихи мне очень понравились, даже стало завидно, что не я написала, - настолько они были близки. По совершенству их и размаху я заподозрила кого-то из классиков XX века. Даже, помнится, допрашивала Эльгу - неужели поздний Пастернак?! А если так - почему нам неизвестный?

7 23.09.65. (Из Ленинграда в Новую Гагру) Дитя мое, у меня нет уверенности, что Вы получите это письмо. Пишу, чтобы откликнуться на Ваш голос, и чтобы было чувство, что Вы находитесь на другом конце провода. Я рада, что вы с Сережей1 на солнышке и у моря. Здесь ужас, сплошной октябрьский дождь, холодно, и это уже явно навек, то есть до будущего лета, а для меня таких сроков уже не существует. В Л-де все по-старому. Приехала Лидия Яковлевна, вчера была у меня. По-моему, очень ревниво отнеслась к тому, что я получила открытку от Вас. Рассказывала о Шаламове . Видела в Москве Глеба , говорит, что он очень не в порядке. Я тут была в изд-ве АН и наткнулась на Люду Комм . Очень ей обрадовалась - и вообще, и потому, что к тому времени уже начала беспокоиться, как вы и что. Она будет вести моего Шамфора 3 - здорово, правда? Почему Вы ни звука не написали о своем самочувствии? Нехорошо. А у меня была Тата Рахманова с сыном Алешей . Ассоциация по смежности. И теперь я хочу, чтобы кто-нибудь пришел ко мне с девочкой. Хотя и Алеша, и Кир 3 - изумительные люди. Но - хочу девочку 4. Ну, все. Хотите в Комарово? Что ж, в конце октября я туда собираюсь - будет вам Комарово. Приезжайте потолстевшая лицом, слышите? Больше не могу видеть жалкую худобу, которая на ходу лязгает костями. И чтобы глаза повеселели. Целую Вас, дорогая. ЭЛ. Телеграмма. Лето 1966. Приехала Москву1 позвоните воскресенье до часу дня: Дмитрий 3 09 70 Целую-Эльга

1 Лето 1966 года (с апреля по октябрь) я провела в Москве с детьми (пятилетним Сережей и новорожденной Лидой). Об этом следовало бы написать отдельно, ибо лето выдалось памятное. И москвичи, и приезжавшие на побывку и по делам петербургские друзья - все "наносили мне визит", а некоторые даже и отбывали у меня недолгие сроки. Э. Л. тоже навестила меня пару раз, известив о своем приезде телеграммой.

9

Телеграмма. 21.01.67. Моя дорогая пусть легко пишутся стихи быстро печатаются книги хорошо ведут себя дети и найдет приют душа - нежно любящая полумама1 1 Телеграмма поздравляет меня с днем рождения, эти дни, кстати, у нас с Эльгой Львовной были смежны: у меня - 21 января, а у Э. Л. - 22-го. Иногда мы отмечали наши дни вместе. Иногда поздравляли друг друга: я - по телефону, а Э. Л., поскольку у меня не было тогда домашнего телефона, - телеграммами.

10 Телеграмма. 22.01.69. Поздравляем пусть все будет хорошо жизнь невисокосная горсти1 полные радости целуем - чайковцы2

1 "Горсти" - так называлась моя книга стихов, вышедшая в 1968 году.

2 Снргеевская улица, на которой в доме N 61, в квартире 10 жили сестра Эльга Львовна и Ноэми Львовна с мужьями, носила после революции имя Чайковского. Кстати, до сих пор спорят - которого Чайковского: Николая Васильевича , революционера-народника, или Петра Ильича , который учился в находящимся поблизости Училище правоведения . И до сих пор улицу обратно не переименовали, как переименовали многие другие в этом районе и вообще в Петербурге.

11 Телеграмма 21.01.71 Леночка мы оба вас поздравляем я нежно целую и люблю

12

15.05.74. (В Ленинград из Малеевки)

Леночка, дорогая моя! Очень мне было грустно читать Ваше письмо, и все-таки я рада: рада за себя - ведь я скучаю по Вас, рада за Вас - хоть маленький, а камушек с души свалился 1. Да, так оно всегда бывает: когда сваливается что-то очень серьезное и страшное - вот как сейчас на нашего знакомого 2 - мы собираем все силы и стоим... сколько можем. А когда что-то не такое уж и страшное, но изо дня в день, из часа в час, мы и собираться-то не хотим, и потом нельзя держаться всегда, это не по человеческим силам. А, главное, ничего не держит. Знаете, когда я уехала из Л-да к Н. Е.3 и неведомо было, куда мы оба денемся и что с нами будет, мне в голову не приходило, что можно плакать, жаловаться, жалеть себя. А когда через год нам пришлось переехать на новую квартиру и после двухнедельной возни, хлопот, укладки уже ночью, после долгих блужданий по занесенным снегом улицам шофер, наконец, выгрузил меня у нужного дома, и Н. Е. встретил меня и проводил в нашу новую комнату, и я увидела, как все грязно, и вещи неразобраны, и холод такой, что кровать вся в инее, я, в пальто и ботах, повалилась на эту кровать и заревела так, словно случилось несчастье. Но потом мы затопили печь, иней растаял, а утром я вымыла пол, все распаковала и разложила, и вот до сих пор мне стыдно вспоминать те слезы. Что сделаешь, испытание бытом самое тяжелое из всех жизненных испытаний, и, думаю, его никто не выдерживает с честью. А вот что касается того, что все лучшее уже было, - в это я не верила, не верю и верить не собираюсь. Это как когда говорят - ну, что это за выставка, всего две-три первоклассные картины, а у нас их столько! Что это значит - "лучшее"? Я вот выхожу из дому, спускаюсь в овраг, за ним поле, и день серенький, и моросит, но березы сейчас такие удивительные, и они отражаются в пруду, и поют, щелкают, трещат птицы, и так грустно, так светло на душе - м. б., это и есть лучшее? И это я наугад, а ведь сколько всякого лучшего нам доводится читать, видеть, слышать и, главное, встречать. Нет, нет, я всегда сердилась на Елену Сергеевну Вентцель , когда она говорила, что "на этой ярмарке все уже видела", - неужели же мне слышать теперь это от Вас? Слава Богу, Вы тут же себе противоречите, когда пишете о работе в Летнем саду, о каштане и белых ночах. Я, Леночка, считаю, что все мы безбожно богато одарены судьбой, и смиренно благодарю ее за это - тем более, что прав тот - не помню уж кто - сказавший: "после шестидесяти каждый день это на чаек!" А у Вас не на чаек, а по закону - неужто же это хуже? Трудно, горько, иногда невыносимо, тем более, что мизерно, но не всегда Вы в ступоре, просыпаетесь, и каштан стучит в окно, и на закате, если выйти в Петропавловской крепости из построенных Львовым ворот на Неву, как горят окна в Мраморном дворце! Нет, нет, мы не Сивки, и не укатывают нас такие горки! Но есть и другие, и, думая о них, я только стискиваю зубы, но ведь ничем, ничем не помочь! Мы оба 5 куда лучше, чем в Ленинграде. Я работаю - редактирую и перевожу "Жизнь Данте" Боккаччо - вещь небольшую, но невозможно трудную. В середине июня вернемся. Крепко целую Вас, дорогая. Ваша ЭЛ.

1 Видимо, речь идет о каком-то эпизоде в нашем очень мучительном многосерийном квартирном "обмене", когда мы с Глебом вынуждены были бежать с Васильевского летом 1973 года, а жить нам с детьми было негде не в переносном, а в буквальном смысле. В эту пору нам все старались хоть чем-нибудь помочь, положение было безвыходное. И закончилось все это только осенью 1974-го, когда мы переехали на Петроградскую, на Зеленину ул., 13/13 (!). В эту пору мы виделись с Эльгой Львовной редко. Летом 1973-го я покинула свою родную геологию и ушла работать экскурсоводом. Мне очень хотелось профессионально заняться историей Петербурга и вообще историей культуры, а конкретнее - краеведением . Не все мои "старики" это одобрили. Скажем, Адмони и Сильман , встретив меня в Комарово, сказали, что "они разочарованы". Гинзбург , наоборот, решительно поддержала меня, сказав, что "когда что-то осточертевает, надо все круто менять", что она такое тоже не раз испытывала и всегда меняла все радикально, а потому меня понимает и одобряет. Что касается Э. Л. - то она была в восторге от моей безоглядности, тем более, что с ней мы давно сошлись на страстной любви к истории Петербурга и всегда хвастались друг другу своими открытиями в этой области и находками, показывали друг другу на прогулках уголки города, обнаруженные нами случайно и неслучайно, дарили друг другу книги, открытки и пр. Я помню, что когда однажды я вывалилась из своего экскурсионного автобуса с огромным букетом гладиолусов и направилась к дому (в эту пору мы жили всей семьей в однокомнатной квартире над литфондовской поликлиникой), меня окликнула Эльга. Она сидела в скверике на скамейке, ждала Емельяна Николаевича Залесского , своего третьего мужа, который застрял у врача. Я с криком восторга кинулась к ней. Она меня охватила взглядом и со сдержанной гордостью сказала: "Хороша! Осыпана цветами, глаза счастливые... Хороша!"

2 Эльга пишет о Гене Шмакове , которым в это время стали интересоваться "органы". В результате Шмаков начал искать пути легальной эмиграции и вскоре уехал в США.

3 Натан Евсеевич Линецкий (Толя) - второй муж Эльги Львовны.

4 С Е. Н. Залесским.

13

17.04.75. (В Петербург из Малеевки)

Леночка, дорогая моя! Ваше письмо с вложением очерка о доме Тальони было для меня неожиданным подарком. Только очень огорчило то, что Вы пишете о Лидочке. Откуда такая напасть? 1 Как она себя чувствует? Что Вы думаете делать летом? Быть может, ее надо увезти из нашей сырости? Хотя я-то боюсь резкой смены климата для детей - моя тетушка, педиатр-туберкулезник, накрепко вбила мне в голову, что ленинградских детей следует на лето увозить в Лугу, где климат привычный, но много суше. Должна сказать, что, устроив нам дней на десять лето, погода показала язык и повернулась к нам задом. Серо и сыро так, что под всеми одежками плесневеет кожа. И все равно, хотя у нас с Емельяном Николаевичем по- стариковски болят все косточки и мы припадаем то на одну ногу, то на другую, но когда выходим на улицу и вдыхаем этот сырой, но настоящий воздух, и глядим на зеленеющие кусты, на голые, но ослепительно белые березы (весной они особенно белые), на ветрянки и медуницы, когда слышим птиц - уже даже соловьи поют! - тогда мы оба расплываемся в идиотически-счастливых улыбках и согласны хромать, кособочиться и охать. Что касается моей книжечки 2, то, Леночка, она давно уже не моя, а главное, я не знаю, хорошо или плохо, что все слышат там меня? Наверное, все-таки следовало бы слышать разные голоса разных поэтов. И я очень старалась, но то ли что-то мне не удалось, то ли (это я себя утешаю) из собственной кожи действительно не вылезешь. Здесь у меня состоялось два приятных знакомства: Лена Богатырева и Инна Соловьева . Последняя на редкость умна и талантлива, и все, что она пишет и говорит, талантливо просто до неприличия. Спасибо, что написали про Люду Комм , а то я очень бы тревожилась. Скажите ей, Леночка, что если нужны деньги, пусть позвонит Ноэми Львовне Фельдман, у нее оставлены, но по пустоголовию я Люде об этом не написала. Моя дорогая, еще раз спасибо. Вы, вероятно, знаете, чувствуете, как я Вас люблю и - пожалуйста, простите за высокопарность! - уважаю. Это смешное слово, но точное, что же делать. Нежно Вас целую. Дай Бог, чтобы Вы все были здоровы. Глебу Семенову большой привет. Емельян кланяется.

1 У моей дочери начались приступы кашля, Марианна Густавовна (замечательный детский врач, подруга Вали, покойной тогда уже жены Кирилла Косцинского) определила "спадение" легкого, сделала "раздувание" (под наркозом спускают трубочку через горло и раздувают спавшееся легкое), и приступы кашля прекратились, а последующая закалка и физические упражнения, Коктебель и занятия конным спортом закрепили выздоравление.

2 Западноевропейская лирика. Л.: Лениздат, 1974.

Ссылки: