Берковский Наум Яковлевич (Вспоминания Л. Кумпан)

Я познакомилась с ним в январе 1963-го, когда мне дали десять дней в комаровском Доме творчества. Я, разумеется, наслышана уже была о нем и даже читала его "Статьи о литературе" (1962). Книжка эта была у меня с собой в Комарово. Кроме того, Берковский был для нас автором статьи о Тютчеве в вышедшей тогда же Малой серии "Библиотеки поэта". В подтверждение этого скажу, что Ося Бродский, который тоже жил той зимой в Комарове и часто навещал меня, как-то ткнул издали в спину Берковского и спросил меня шепотом: "Это кто?" - "Берковский". - "Статья о Тютчеве?!." - вскинулся Иосиф. "Он самый". Берковские приехали к ужину. Окинув взглядом столовую, Наум Яковлевич направился к столу, где я, опередив остальных, ужинала в одиночестве. Стол был уютно расположен у окна. "Лилия, - сказал он, обращаясь к жене (он так называл Елену Александровну ) и не сводя с меня глаз, - я хочу сесть за этот стол. Здесь свободно?" Подавальщицы кивают, устраивают вновь прибывших, вскоре собираются остальные сосидельцы: чета Костелянцев и Галя Цурикова . Происходит прелестная комическая сцена - появляется огромный черный кот Маркиз, который был знаменит тем, что признавал только Берковского, на остальных смертных он не обращал внимания и даже, казалось, брезгливо отваливал при встрече нижнюю челюсть. "А-а, вот и Маркиз!.. Вам нравится Маркиз?" - "Ничего, - отвечает невозмутимо Галя, - только на поросенка похож". И удаляется за стаканом чая. Берковский, вслед ей, обращаясь к Костелянцу: "Это ведь, кажется, Цурикова?.." - "Да, Цурикова". - "А что ж она так неблагосклонно о Маркизе отзывается?.." На следующее утро за завтраком, когда столовая уже опустела и только наш стол продолжал беседовать, Берковский уговорил меня тут же почитать стихи. Началось блицобсуждение, было произнесено: Хлебников, я удивилась, а молчавший Берковский произнес: "Лена похожа на Ифигению". Вог тут выяснилось, что я не читала ни "Ифигению в Авлиде", ни "Ифигению в Тавриде". С "Электрой" и "Медеей" у меня было все в порядке, а Ифигения пропущена. Вот тебе и отсутствие "систематического образования", прав Костелянец! Но Берковский, услышав мое признание, заметно обрадовался: "Вот и прекрасно. Мы пойдем с Леной на прогулку и будем беседовать о греках". Наум Яковлевич был находкой для необразованных людей, вроде меня. Впрочем, для образованных тем более. Его особенностью было то, что он мыслил интенсивнее всего во время беседы. Другие ученые стремятся уединиться, чтобы сосредоточиться, а у Берковского было наоборот. Он ловил собеседника, поджидал его, уводил его подальше и на нем начинал отрабатывать свои открытия, оттачивать свои идеи и наблюдения. Кстати, многое из открытого и высказанного таким образом не попадало в его книги. Они, по мнению людей, хорошо его знавших, были менее блестящи, чем его беседы. Но зато он был замечательным лектором, хотя и очень своеобразным. Студенты, как известно, любят устраиваться за последними столами. На лекциях Берковского шла борьба за первые столы. Читая лекцию, Наум Яковлевич постепенно забывал о слушателях, задумывался, порой опирался тяжело на стол, не замечая на нем студенческих конспектов, и говорил, говорил. Они же, затаив дыхание и не решаясь его прервать, продолжали писать вокруг его руки, между его пальцами. Я видела такие конспекты лекций Берковского... Я помню, как на панихиде Берковского в Герценовском институте один из студентов рассказывал, что Наум Яковлевич однажды начал лекцию словами: "Сегодня мы поговорим о Пушкине..." И увидев лица еще не проснувшихся студентов - добавил: "Я сказал Пушкин! Почему я не вижу праздника на ваших лицах!.." Да, Наум Яковлевич был монологистом и не очень нуждался даже в поддакиваниях собеседника, лишь бы тот был рядом. Бывало, задашь какой-нибудь вопрос - и получаешь монолог на целый вечер. Я однажды спросила его о двадцатых годах , которые меня всегда интересовали, и позволила себе несколько оценочную интонацию - мол, все-таки не самые плохие были годы - и получила монолог на несколько часов, во время которого Наум Яковлевич замечал меня только затем, чтобы очередной раз обронить фразу: "Нет, я вижу, что я еще не убедил Лену, она еще слишком хорошо думает о двадцатых годах..." Ну и досталось этой эпохе! Особенно ярко обрисовывал Берковский становление нэпа, живописуя, как, торопясь занять помещения будущих магазинов, владельцы не утруждали себя лестницами и входными дверями, а вваливались внутрь, выбивая окна в полуподвальных и первых этажах. "Вот когда говорят про "энтузиазм народа", - рокотал Берковский, - я понимаю, что однажды видел этот энтузиазм. Это - когда они перепрыгивали друг через дружку, занимая свои лавки". Таинственным в этом неприятии 20-х годов для меня осталось то, что ведь сам Берковский был в то время рапповцем , причем, я слышала, воинствующим. Даже какая-то история трагическая произошла из-за этого... Не буду касаться того, что знаю понаслышке, хотя скорее всего именно несовместимость идеологии рапповца с нэпом и породила это неприятие. Помню, что его монолог в тот вечер был прерван, а точнее - переключен приходом Наташи Телетовой, преданной ученицы Наума Яковлевича. Она принесла альбомы, которые были переданы Берковскому из-за границы, - один был посвящен Гольбейну, другой - Дюреру. Рассматривая их, мы спросили Наума Яковлевича, кто из этих художников ему ближе. Он не задумываясь ответил: "Гольбейн. Дюрер... нет. Дюрер - юродивый". Берковский был необыкновенно оригинален, при этом не наигранно, а невозмутимо. Но в то же время он не был сдержанным, держащим себя в жестких рамках человеком, хотя и капризным его трудно было назвать, но всегда отгадывалось изменение его настроения, причем причины были самые неожиданные. Но это никогда не напоминало самодурства, это обволакивалось очень тонкой проницательностью и чувством юмора. Однажды, разговаривая с ним, я почувствовала, что Наум Яковлевич ко мне слегка придирается. Беседа вышла долгой, и у меня все время сохранялось это впечатление. Прощаясь со мной, Берковский проворчал: "Напишу Вадиму - приходила Лена, вся в пуговицах!" На мне, действительно, было платье с пуговицами от шеи до колен. Стоящая рядом Елена Александровна фыркнула: "Наум Яковлевич терпеть не может пуговицы. Я всю жизнь придумываю фасоны платьев, чтобы не было ни одной..." Упомянутый Вадим - это Вадим Гаевский , театровед и балетовед. Мы познакомились в 1963-м у Берковского в Комарово и подружились. Последний раз я видела Берковского в Лавке писателей. На этот раз он очень был ласков со мной, я ему чем-то угодила. Он вошел в писательское отделение, окруженный небольшой свитой "ассистентов", внеся сразу некоторое броуновское движение. Подхватив под руку, он потащил меня вдоль книжных полок, комментируя "новинки". Ткнув в какой-то биологический справочник, шепнул: "Купите непременно, это антидарвинист". Упершись в Лермонтова: "Вы часто перечитываете Лермонтова?" Я, вздохнув: "Часто, но не так часто, как хотелось бы..." - "Я сейчас занимаюсь Лермонтовым. Приходите, перечитаем вместе..." Тем временем за создаваемым нами беспорядком с неудовольствием следила хранительница писательского отдела Валентина Трофимовна, но не решалась это высказать. Берковский обернулся к ней и попросил разрешения вызвать такси. Она освободила место у телефона. Вызвав машину, Берковский тяжело опустился в кресло, "ассистенты" окружили его, и он начал поддразнивать теряющую терпение даму: "Когда-то Валентина Трофимовна была ко мне очень строга... Помните, Валентина Трофимовна? Но теперь Валентина Трофимовна гораздо ко мне ласковей, мы ведь теперь подружились с вами, Валентина Трофимовна, вы ведь меня теперь любите?.." И тогда совсем теряющая себя дама, нависая над Берковским, произнесла: "Я всех вас люблю, Наум Яковлевич, всех, но... как бы это сказать - вас много, Наум Яковлевич, а я одна..." Воцарилось неловкое молчание на несколько секунд, слышно было только, как Берковский с удовольствием издал: "Пуф, пуф..." И тогда опомнился один из "ассистентов" и произнес срывающимся дискантом: "Нет, Валентина Трофимовна, вы не правы. Это нас много, а Наум Яковлевич у нас один!" Возвращаясь к тому январю 1963-го в Комарово, я хочу вспомнить еще об одной встрече: к Берковским приехала Антонина Николаевна Изергина ... Я ее видела впервые и ничего о ней не знала. Начинались хрущевские идеологические проработки и коснулись они прежде всего музеев. Изергина заведовала в Эрмитаже Отделом западной живописи, и ей уже пришлось побеседовать с визитерами - это были Серов (Берковский произносил его фамилию с ударением на первом слоге - "чтобы не пугать с великим художником") с компанией.

Антонина Николаевна, худенькая, востроносенькая, с какой-то мелкой завивкой пепельных поредевших волос ("Тотенька теперь ведьмочка, ведьмочка, - шептал мне Берковский на ухо, - но когда-то она была о-очень хороша!"), рассказывала, как она была вызвана в директорский кабинет пред светлые очи комиссии, где ее распекали за то, что французская экспозиция заканчивается хулиганскими картинами "псевдохудожников конца XIX - начала XX века" - и "откуда вы их взяли, кто вам разрешил, чем вы руководствовались!?.", и как она, достав из папки бумагу, произнесла: "Чем руководствовалась? Декретом, он у меня в руках". Далее зачитывались знаменитые строки декрета о том, что бесценные коллекции Щукина и Морозова приказано считать народным достоянием, принадлежностью Советского государства, их следует разместить в музеях, хранить, показывать, объяснять, толковать народным массам и т. д. Последовали выкрики комиссии, типа: "Чей декрет? Кто подписал?!." - на что она, выдержав паузу, отчетливо произнесла: "Ульянов- Ленин". И комиссия "превратилась в карасей"!.. Я не была близко знакома с Антониной Николаевной Изергиной, но та встреча с ней в 1963-м в Комарово у Берковских и произнесенная ею тогда фраза: "Дайте мне любого человека с Дворцовой площади (имелось в виду - из-под окон Эрмитажа), и я доходчиво объясню ему, что Сезанн - великий художник!" - сыграла через десять лет решительную роль в моей жизни, когда я, порвав со своим геологическим прошлым, ушла в... экскурсоводы. Единственное, что мне еще очень хочется прибавить, - Антонина Николаевна была замечательно острым, умным и остроумным человеком. Однажды я услышала от Лидии Яковлевны Гинзбург чудное mot Изергиной. Оно припомнилось "старушке", когда мы бродили с ней по Комаровскому кладбищу и зашли в "микрорайон" Ахматовой, Альтмана, Изергиной и Орбели. Лидия Яковлевна вспомнила, что Антонина Николаевна говаривала ей: "Мне не повезло в личной жизни. У меня были слишком сильные соперницы". Произнося это, она имела в виду свой роман со Щеголевым-сыном (и тут ее соперницей была самая красивая женщина в Петербурге - Ирина Валентиновна Щеголева , ставшая впоследствии женой Натана Альтмана ) и свой роман с Николаем Луниным (и тут она вынуждена была проиграть Ахматовой). Кстати, с Ириной Валентиновной Щеголевой мне случилось познакомиться, даже, пожалуй, подружиться на сравнительно долгий период - нас познакомил Глеб Семенов в 1972-м, а последний раз я виделась с ней в Москве совсем незадолго до ее смерти в 1990-х. О ней разговор пойдет, пожалуй, позже. Но пока я еще мысленно не покинула тот "микрорайон" на комаровском кладбище, где теперь уже поселилась и она, вспомню анекдотический ее рассказ из жизни этого "уголка". Однажды она сидела на могиле Альтмана, что-то сажала-полола (к нам на дачу она всегда приходила после этих работ: выпить чаю, поговорить, отдохнуть, даже подремать перед обратной дорогой). Так вот - занимается она своим делом, и вдруг врывается на кладбище очередная орава из какого-то дома отдыха, возглавляет ораву весьма демократического облика тетечка, которая, взрывая кладбищенскую тишину своим немелодичным голосом, ведет весьма занимательный рассказ - и все о романах Ахматовой: "И с Гумилевым у нас был роман, и с Луниным..." - "А с Альтманом?.." - "А как же, и с Альтманом тоже!.. Вот здесь они все и похоронены рядом." Ирина Валентиновна схоронилась за камнем и думает: выскочить что ли, сказать, что не было никакого романа с Альтманом... - нет, сочтут еще за сумасшедшую кладбищенскую... Так и просидела. Затаившись. Незадолго до смерти Ефим Григорьевич Эткинд обмолвился как то, что бродить по комаровскому кладбищу все равно что перечитывать старую записную книжку с именами друзей и не друзей. Это справедливо. Многие из наших "стариков" лежат именно там, создавая своеобразный ореол Анне Андреевне Ахматовой. Но и не только там... На задворках Волковского кладбища покоится Тамара Юрьевна Хмельницкая...

Ссылки: