Переписка Тамары Хмельницкой и Глеба Семенова

1 12.11.66. (Глеб Семенов Тамаре Хмельницкой из Москвы в Ленинград) Здравствуйте, друг мой милый! Как я жалел вчера, что Вас не было на концерте Юдиной ! Она выступала на открытой площадке впервые с того памятного вечера в Малом зале, когда читала Заболоцкого и Пастернака. И, помимо всего прочего, для меня это было как некое закрытие скобок: пять лет осталось в скобках, и каких!.. Не знаю, хорошо ли она играла, - должно быть, да; хотя можно ли сказать: "хорошо ли разговаривала с Богом"! И посредством ее - я разговаривал. Как и она - задыхаясь и в то же время - отметая суетность, даже если она именуется блеском и совершенством. До этого ли! Да, Рихтер совершеннее, но именно не блестящий пассаж, не безупречность духовного (в высшей мере!) стиля, а лишь намек на возможность этого - даст ощущение такого разговора. Нет, не все ясно и не все сказуемо! Божественная "невнятица старых садов", как у Цветаевой, глубочайшая нерасчлененность! Причем до трепета явно, что она может расчленить, но не будет этого делать, ибо это и есть кощунство и, в конечном счете, суета. Вы простите, что я так о Рихтере, - он замечательный пианист и музыкант, но он - слишком сразу для многих. Он - завлекает, уводит в свой мир, Юдина - причащает, приобщает к миру божьему; он - высота, она - таинство. Был на концерте весьма душевно неприятный мне человек; увидев его в рядах, я оскорбился (не за Юдину, - за себя!): я не мог сопричащаться (быть причастным чему-либо) с ним вместе. Я хотел причащаться один, и чтобы рядом, тоже в одиночку, причащались Вы, Эльга Линецкая, Л Я. Гинзбург, Никита Охотин и, конечно же, ты. Глеб Семенов имеет в виду меня, Е.Кумпан, ибо мы были вместе на концерте Юдиной за пять лет перед этим, в 1961 году - свидетельница первой скобки (немного, как видите!). На высоких музыкальных действах Рихтера ничего похожего со мной не случалось: на все, кроме бога, я щедрый. Таков был Бетховен (32 соната) и 8 экспромтов Шуберта. Какими были "Картинки с выставки" - я уже не знаю: я как бы был сыт по горло - не душа, а пересыщенный раствор, когда основная работа - не дать ему от нечаянного прикосновения кристаллизоваться. Не исключено, что Юдина понимала это, и второе отделение было для того, чтобы я и мне подобные могли спуститься в гардероб, влезть в пальто, выйти в шумный город. После ее Шуберта - легчайшее наказание: плакать. А ну, как слез нету?!. Было много цветов, но из концертных выкриков, вместо "браво" и "бис", - был один: "спасибо"! Она показала руки: все пальцы были забинтованы (или заклеены?). Подойдя к краю сцены, сказала: "Играть не могу, стихи читать не положено. Повторю только любимую поговорку Генриха Густавовича Нейгауза : Бог правду видит, да нескоро скажет. Вот сегодня - сказал. Спасибо за любовь и дружбу, а цветов - не надо бы..." И с ворохом хризантем удалилась, величественная, как Л. Я. Гинзбург (Анна Ахматова, при всей ее величественности, не была осенена такого типа мудростью. Можно быть мудрым и не величественным, но подлинная величественность всегда мудра). Промелькнули мысли: зайти к ней за кулисы, послать записку ей сегодня - как-то отдать ей мои стихи, т. е. душу. Потом желание мое показалось мне суетным, да и моя ступень поисков бога, очевидно, все же смешна для нашедшей его. Плохо спал - будто чувствовал, как всемирно напрягается природа, чтобы испустить такую свою эманацию. Не звучала в ушах ее игра, но владевший ею бог не отпускал меня, словно я был одновременно не я, а воистину причащенный, то есть сопричастный чему-то стоящему выше - над и поверх. Говорят, где-то тут месяцами Юдина играла в Загорске... Она очень старая, она трудно ходит. Ей не обязательно умереть за роялем - не это ее инструмент. Но я знаю: умрет она за молитвой - с тем просветлением, которое дается лишь детям этого гигантского напряжения природы (не родовые ли муки это?).

...Ты держишь меня, как изделье,

и прячешь, как перстень, в футляр...

(Б. Пастернак) ...Помимо чисто биографических ассоциаций, одним из счастливейших явлений моей жизни останутся эти скобки: та, пятилетней давности, с ясно-подробным видением всего, что было перед, рядом и даже сзади меня, и эта, вчерашняя, - будто это разрешающая нота, связанная пятилетней лигой с той... Не знаю, хорошо это, или плохо, и что означает - знаю только, что означает... Так-то, друг мой! На днях напишу Вам еще. О Юдиной же - не о концерте, об откровении этом - расскажите всем, кто достоин слушать. Ваш Глеб.

2 15.XI.66. Москва. Так вот, Тамарочка, насчет ветра. Heт, не того, единовременного, ... но всезначного и, как кажется мне теперь, всемирного ("И такой я прекрасно ничей на всемирном ветру" [строчка Глеба Семенова]. Наверное, так всегда было, но внятно-то стало мне только теперь: мы все время на ветру. Начинается это ощущение с чисто житейских неуютов - дует от форточки, спим на раскладушке, надеваем неуклюжие одежды (поддеваем - уже одно это слово!). Дальше - неуюты расстояний в пространстве и во времени, повседневных неурядиц - куда- то опоздал, кто-то подвел и за весь день не произошло ничего, что отеплило бы. Дальше - неуюты человеческих отношений: редкие проблески пониманий среди ветреной пустоты душевных невстреч. Еще дальше - социальные сквозняки, когда высшая радость идти против ветра.... И наконец - тотальный ветер мировой неприкаянности, душа - как свечка на ветру, вот-вот задует ее ("ветер, ветер на всем божьем свете" - счастливец Блок: для него хоть свет-то божий, а у нас и того нет!). Всю жизнь мы живем на ветру, мерзнем, прозябаем, и какой ужас знать, что ветер есть даже тогда, когда мы его не чувствуем. Он за стеной, за углом, в трубе, в газетах, за пределами твоего маленького безветренного мгновения. Может быть, и смерть - это ветер, задувший-таки твою свечку?!. Но самое ужасное в том, что, чтобы оставаться человеком, необходимо этот ветер ощущать, не прятаться от него ни в дачку, ни в равнодушие, ни даже на необитаемый остров. Выставлять душу всем ветрам - ничтожным и великим, обрекать (сознательно или несознательно) себя на всяческий неуют, - сколь чудовищна доля человека! Да мало ему земных, он еще ощущает и вихри подземные, дантовы... - Об этом, вероятно, и играла Юдина, и я впервые за долгое время забыл, что за стеной ветер. Я теперь никогда на забываю, даже будучи в Ленинграде - или ощущаю его, или краешком души знаю: он здесь, он играет со мною в прятки, а сам в трубе или за углом... проснусь ночью и слушаю: гудит, проклятый; вспоминаю: во сне он тоже гудел - большой и маленький, заоконный и внутренний; покурю, попью воды - и, не забывая ветра, усну. Неуютно мне, Тамарочка, ах, неуютно! И такие холодные расстояния до всех... ... Приеду. Наверное, приеду. Уже ни для чего и ни зачем - приеду "вообще". Не прятаться от ветра, - просто душу свою (не знаю, когда) принесу: в Летний сад (ах, какими он для меня полон ветрами!), на Загородный. На Загородном, 41 жила Тамара Юрьевна Хмельницкая., в филармонический ковчег. И где-нибудь - не у Вас ли? - будет топиться печка. Печки в те годы сохранялись еще во многих квартирах. Т. X. сохраняла печку в память о блокаде, была печка и у меня на Васильевском, в память о послевоенном времени, и мы ее часто протапливали осенью, когда центральное отопление еще не было включено, а на улице уже было холодно. И Глеб это очень любил - я так люблю печной огонь (не потому ли, что он сродни моей свече?)! И в трубе будет гудеть, но как-то совсем не страшно.

Глеб На оба письма Глеба Семенова следует ответ Тамары Юрьевны Хмельницкой, содержащий дополнительные подробности о Марии Вениаминовне Юдиной.

3

19.XI.66. Глеб, родной мой, спасибо за чудесные письма - и Юдино - божественное, и ветреное, вернее, неприютно-ветровое. Все, что Вы пишете - не заведомо оповестительно-проходное - для меня всегда душевное событие... И письма Ваши все больше похожи на стихи по внутренней сути своей. По странному совпадению накануне ... Мая так! Данини 1 целый вечер рассказывала мне, как Юдина играла в доме Яшина на поминках по его сыну - и все плакали. А она читала стихи и торжественно-убежденно молилась реквиемами. 2 В ней что-то от раскольничьей игуменьи из секты самосожженцев. А в блокаду она воевала концертами - 12-й этюд Шопена шел на смерть и побеждал, а в "Картинках с выставки" колокол звучал действительно как "на башне вечевой". И все это было воистину высоко и крупно. И так странно было в то время встретить ее в пещерном уюте ленинградской затемненной комнаты с чадящей печкой, в которой выпекались оладьи из какой-то немыслимой шелухи. Большими, сильными руками спокойно и властно укладывала она оладьи на сковородке и протягивала их нам - долгожданное причастье едой и теплом. И при этом ровно и сдержанно шутила, поражая меня этой неожиданно-бытовой человечностью. Это было у тогдашней подруги моей - Жени Божно - одержимой, одаренной, горячей и горящей. ... С Юдиной она была очень дружна, и объединяла их вера, усиленная искусством. Очень порадовало меня сравнение Юдиной с Л. Я. Гинзбург и рассуждение (Ваше) о мудрости. Да, у Ахматовой такого типа мудрости не было, потому что она всю жизнь смотрелась в зеркала и искала себя в собственных отражениях. Отражениях в чужих восхищенных глазах, в отражениях памяти, в отражениях, застывших монументальностью памятника. Собственное отражение - это же призрак и приманка, самообольщение и соблазн. ... До мудрости ли тут? А Л. Я. в такие игры не играет. Но те, кто одержимо говорят с богом - стихами или клавишами, - блаженны в своей внутренней свободе. Л. Я. - другое. Ей мешает иногда бытовая растерянность и сутолока - и понимание механики суеты. У нее нет юдинской веры в абсолютность своего служения. Но есть бескорыстие мысли и великая любознательность без капли самообольщения. Все, что про ветер у Вас, - удивительно мудро и верно. Но я не думаю, что чтобы ощутить себя человеком - надо настаивать на неприютности. [...] А печку на Загородном мы зажжем непременно. И не все слова разъединяют. Наоборот, чрезмерное умолчание разъединяет больше. Пусть будет Вам согрето и светло.

Т. Что касается Юдиной , игравшей на похоронах, то да, она играла на похоронах близких ей людей, например, на похоронах Пастернака .. В сборнике воспоминаний о Юдиной я прочла коротенький этюд... Вдова художника (я забыла, кого именно, кого-то из клана Бенуа-Лансере) рассказывает, что на похоронах ее мужа играла Мария Вениаминовна Юдина, семья эта была многодетная, и вдруг самый маленький сынок подходит к матери и говорит: "Мама! Там тетя Юдина играет и плачет, и на ее коленях лужа!.." Тогда обеспокоенная вдова сама направляется к роялю, чтобы выяснить, что происходит, и подойдя - видит, что Мария Вениаминовна, действительно, играет и плачет, слезы струятся по ее щекам, и на ее коленях, в подоле длинного черного платья целое озеро слез... Как же наша цензура могла пройти мимо такого оригинального и яркого феномена, каким была Мария

Ссылки: