Шкловский пишет о любви, но ему плохо

Он писал книгу о любви. Он писал о своей жене: "Пейте, друзья, пейте, великие и малые, горькую чашу любви! Здесь никому ничего не надо. Вход только по контрамаркам. И быть жестоким легко, нужно только не любить. Любовь тоже не понимает ни по-арамейски, ни по-русски. Она как гвозди, которыми пробивают. Оленю годятся в борьбе его рога, соловей поёт не даром, но наши книги нам не пригодятся. Обида неизлечима. А нам остаются жёлтые стены домов, освещённые солнцем, наши книги и вся нами по пути к любви построенная человеческая культура. И завет быть легким. А если очень больно? Переведи всё в космический масштаб, возьми сердце в зубы, пиши книгу. Но где та, которая любит меня? Я вижу её во сне, и беру за руки, и называю именем Люси, синеглазым капитаном моей жизни, и падаю в обмороке к её ногам, и выпадаю из сна". Под Люсей имелась в виду Василиса Георгиевна Корди , первая жена Шкловского. Она была арестована Петроградской ЧК 22 марта 1922 года 114ф. Шкловский хотел вывезти её в Германию - легально или нелегально, но всё было напрасно. А пока "Серапионы" собирали деньги. Наконец, Василису Корди-Шкловскую выкупили за 300 рублей у советской власти.

А Шкловский писал книгу о любви, и любовь к жене мешалась с любовью к другой женщине. Женщину звали Эльза Триоле . На второй год революции Элла Каган вышла замуж за французского офицера Андре Триоле и уехала во Францию, а затем на Таити. Потом офицер куда-то делся, а фамилия осталась. Она жила в Лондоне, а затем переехала в Берлин: "В Берлине я начала писать. Уговорил меня на это дело Виктор Шкловский . Он показал мои к нему письма Горькому, Алексей Максимович, живший тогда под Берлином, в Саарове, прислал мне на эти письма как бы рецензию и одновременно пригласил через Шкловского к себе погостить. Словом, я осталась в Берлине до 24-го года" Её сестра тоже вошла в историю под фамилией своего первого мужа - мужчины менялись, а фамилия оставалась. Именно Элла познакомила Лилю с Маяковским в 1915 году. А сейчас, в 1922 году, Элла пробовала свои силы в беллетристике и сочиняла роман об экзотической жизни на далёких островах. К "Zoo, или Письмам не о любви" существует много авторских предисловий. Одно из них, четвёртое, начинается так:

"Человек один идёт по льду, вокруг него туман. Ему кажется, что он идёт прямо. Ветер разгонит туман: человек видит цель, видит свои следы. Оказывается - льдина плыла и поворачивалась: след спутан в узел - человек заблудился. Я хотел честно жить и решать, не уклоняться от трудного, но запутал свой путь. Ошибаясь и плутая, я очутился в эмиграции, в Берлине". Всё дело в том, что это предисловие написано в 1965 году. Поэтому-то тогда, спустя сорок лет после побега, Шкловский прибавляет: "История эта рассказана мною в книге "Сентиментальное путешествие", которая у нас два раза издана; сейчас её не переиздают. Всё это было в 1922 году. За границей я тосковал; через год по хлопотам Горького и Маяковского мне удалось вернуться на родину. Книга, которую вы сейчас прочтёте, написана в Берлине, у нас она издаётся в четвёртый раз". Она издавалась с тех пор много раз, и каждый раз норовила измениться - даже после смерти автора её издавали по-разному, и можно было обескураженно скользить по строчкам в поиске знакомой цитаты. Цитаты не было, потому что эта книга была изменчива, как текущая вода. Шкловский писал её, сидя в Берлине без знания языка, и был в чужом городе чужеродным телом - чем-то вроде тех осколков, что когда-то выходили у него месяцами из тела. Эмиграция отторгала его, и это было видно сразу. Поэтому, когда он дописал книгу, состоящую из писем к любимой женщине, то закончил её письмом к власти. Власть вообще похожа на женщину - об этом писали многие. Власть переменчива, и Шкловский сдавался ей на милость, как капризной женщине. Возвращаемся к "ZOO": "У меня не было денег, я решил написать книгу о людях, которые ходили по эмигрантскому Берлину. Там был Андрей Белый, Пастернак, Шагал. Много людей было. Маяковский приехал на время". Полвека спустя после этих событий он говорит литературоведу Чудакову: "Я в это время был влюблён. Влюблён так, что разогнал от женщины, в которую был влюблён, на километр всех людей, которым она нравилась. И тогда, будем хвастаться, я взял одного англичанина, который мне не понравился, он слишком пристально смотрел на женщину, взял и бросил на рояль в ресторане. За рояль, конечно, заплатил он, а не я, так как денег у меня не было. Откуда у меня взяться деньгам? Англичанин не стал со мной объясняться. А одной женщине сказал, что, когда он был в Сербии, там парни были похожие на меня, ходят с ножами, могут зарезать. И он подумал: а вдруг у меня нож? Потому-то он и решил заплатить. Вот в каком я был состоянии, перед тем как сесть писать. Начал, а потом приходит - глупая вещь, которая называется вдохновением. Писал - не писал, а диктовал в очень холодной комнате, засунув ноги в корзину, закутавшись. Книгу надиктовал за неделю. Про вдохновение Гоголь многое говорил, но я не могу найти, где он это сказал: "Вернись ко мне, вернись хоть на мгновенье. Хотя бы для того, чтоб я увидел сам себя. Вернись ко мне грозою, вьюга-вдохновенье". Написал книгу, в которой были все метафоры любви. Что получилось? Женщина ушла, книга осталась. Прошло много лет, и эта книга нравится сейчас больше, чем тогда, когда была написана. Она и мне нравится больше, чем то, что, например, сейчас пишу. Потому что жизнь, голос крови меняют мир" 115ф. А тогда он писал Эльзе Триоле : "Люблю тебя немного больше, чем вчера. Хотел бы разучиться писать, чтобы научиться писать снова и только тебе. Разучиться говорить, научиться потом снова и сказать первым словом "Эльза". Люблю тебя немыслимо. Прямо ложись и умирай. <...> У тебя голубые глаза и дивный переход от щёк к подбородку. Плечи и шея лучше всего мира, и твоя голова драгоценней звёзд. У тебя, Эльза, есть уши и рыжие волосы, а я благодарен тебе даже за то, что ты купила себе туфли без задков. У тебя голова, как солнечный драгоценный камень. А если твоя голова как солнце, то с чем сравнить твои губы? В то же время ты девочка. Незаменимая. Одинокая. Любимая больше, чем это можно сказать. Ещё раз клянусь в любви до гроба. Твой Виктор" 116ф. Любовь эта была обречённой, но до конца дней оба сохранили дружеские, уважительные отношения и проявляли живой интерес к творчеству друг друга. Однако до конца дней ещё далеко, все молоды и на дворе - двадцатые годы:

"Родная Эля.

Пишу тебе по три письма в день и рву.

Сижу перед телефоном (стою) и думаю, позвонить или нет. <...> Эля, будь моей женой. Я люблю тебя так, что не могу жить, что уже не могу писать писем. Я хочу иметь от тебя ребёнка. Я верю тебе на всю жизнь вперёд. А сейчас я вишу на подножке твоей жизни. Я барахтаюсь, стараясь спастись. Я целовал твои губы, я не могу забыть их. Я целовал твоё сердце, я знаю его. Я нужен тебе, Эля, я согрею тебя, ты сама не знаешь, как замёрзла. Не смотри на меня, солнце моё, как на пыль на твоей дороге. Или скажи мне "никогда". Я не умру, потому что знаю свою цену. Уеду в Россию или в русскую тюрьму. Чекисты будут ко мне милосердны, они не европейцы и не будут ругать меня, если я от ужаса смерти закричу или буду стонать, как стеню сейчас, раненный твоими умеющими прикасаться руками. Мой отец бросил водку, я забуду любовь. Скажи "уходи". Докуси меня. Письма мои мне нужны. Они мне нужны для книги. Книга будет хорошая, и чёрт знает почему весёлая. Виктор" 117ф.

У Лидии Гинзбург есть такая запись в дневниках: "Говорим со Шкловским о "ZOO". Вспоминаю его фразу о человеке, которого обидела женщина, который вкладывает обиду в книгу. И книга мстит.

Шкловский: А как это тяжело, когда женщина обижает.

Я: Всё равно каждого человека кто-нибудь обижает. Одних обидела женщина. Других Бог обидел. К сожалению, последние тоже вкладывают обиду в книги". И тут же: "Я сказала Брику: - В. Б. Шкловский говорит точно так же, как и пишет. - Да, совершенно так же. Но разница огромная. Он говорит всерьёз, а пишет в шутку. Когда Витя говорит: "Я страдаю", то это значит - человек страдает. А пишет он я страдаю (Брик произнёс это с интонацией, которую я воспроизвела графически)". Но горе есть горе - безотносительно от графического написания. Люди всегда страдают не по правилам. В то же время Шкловский пишет жене: "Дорогой Люсик. Получил одно твоё письмо. <...> Посылаю тебе денег ещё немного. 10 долларов. Здесь дороговизна страшная. Жил в Праге , но в ней меня приняли очень плохо, так как решили, что я большевик. Сволочи и бездари. Сейчас в Берлине с Ромой Якобсоном . Рома не хочет отпускать меня из Праги. Но я остаюсь здесь. Дука (Горький) обещает через две недели достать деньги на журнал. Буду зарабатывать. Написал работу, "Роман тайн", сейчас её отделываю. Пришлю. "Ход коня" выйдет первый. Верен тебе совершенно. Ночью кричу. Приехали Брик , Маяковский и Лиля . Очень неприятны. Пиши мне на Клейст-штрассе. Я всё такой же, только купил (покупаю) себе новое пальто. Живу без комнаты. Некогда нанять. Любят меня здесь все очень. Берлинская литературная эмиграция не очень сволочная. Целую руки твои и Василисы. Целую Талю. Маму целую крепко, крепко и хорошо. Целую папу и детей. Что Володя? Теперь дело. Я хочу вернуться в Россию, если детик не может приехать. Спроси Мариэтту, можно ли сделать попытку? Скажи всем, чтобы хлопотали. Я устал от Берлина и от разлуки. Устал. Ну, скоро начну работать. Напишу с горя роман. Пиши мне часто, если не можешь, то позови к себе Мишу и пускай он напишет что-нибудь за тебя. Люблю тебя больше прежнего. Жить без тебя не умею. Хочу быть счастливым. Пока до свидания. Приветствую твой примус. Здесь очень много народа, но мне он не нужен без тебя. Да, я очевидно разминулся с твоими письмами, они теперь, вероятно, в Праге. Ну, пришлют. У нас чудесная осень. У нас - это в Берлине. Целую твои ноги. Прага же мне чужая. Не она город моей поэмы. Целую тебя. Как живут все мои? Может быть, кто без тебя. Марка падает и падает. Мы уже привыкли. Почти что родина. Воздух катастрофичен. Но всё это не важно и не страшно. Зима будет свирепая, но нас не удивить. Европа, Люсик, кончается. Кончается европейская культура. Культура не нужна никому. Будем верить, что мы не увидим конца. Европа, Люсик, кончается от политической безответственности и национализма. Европейская ночь наступает. Уже наступила и на меня. Кому, детик, нужны сейчас мои книги? Ночь наступает. Будем спать. Ночь наступает, будем любить крепче. Здесь чахнет Ремизов, танцует А. Белый, скрипит Ходасевич, хамит Маяковский, пьёт А. Толстой, а остальные шиберуют. Шиберуют [ 61 ]. Революция, её уже знают. Грешники в аду после страшного суда будут так жить. Суд уже был. Веселитесь, недожаренные. Европейская ночь. Целую мою любовь, мою веру, мою жизнь - Люсю. В грудь, в губы, в уши, в руки. Целую тебя, моя чудная, моя дорогая. Лучше тосковать по тебе, чем любить кого бы то ни было. Итак, если гора не может к Магомету, то Магомет пойдёт к горе. Наведите справки. Целую пока тебя. Привет всем, всем. У тебя в комнате, вероятно, мороз? Целую тебя. Целую. Ах, Люсик. Виктор. 25 октября 1922 года. Берлин" 1 18ф. И Шкловский пишет своё "ZOO?", книгу про любовь к одной женщине, посвящённую совсем другой. Валентина Ходасевич в "Портретах словами" вспоминает: "Как-то весной к нам в гости в Сааров приехал из Берлина с художником Натаном Альтманом и Эльзой Триоле Шкловский . Эльзу никто из нас не знал ещё. Знаменита она была тем, что была на Таити и была сестрой Лили Брик . <...> К этому времени нам уже было ясно, что Шкловский тяжело болен безответной любовью к Эльзе, которая позволяла ему "болеть", но относилась к этому с раздражением. Мы узнали, что бедненький Шкловский стеснён в деньгах, кто-то говорил, что он имеет один воротничок и, будучи очень чистоплотным, сам стирает его ежевечерне и разглаживает, прилепив мокрым к зеркалу (это строго запрещалось в напечатанных инструкциях, висевших обычно на видном месте в сдаваемых комнатах гостиниц и пансионатов). Но что поделаешь! Надо было экономить средства для ежедневной покупки цветов, преподносимых Эльзе. Цветы Шкловский покупал на рынке рано- рано утром (они там дешевле), относил их в пансион, где жила Эльза, и клал перед дверьми её комнаты, на выставленные её для чистки туфельки. Мы были свидетелями этого трогательного обычая в Дрездене, когда все жили в одной гостинице. Я не знаю, нужно ли жалеть Шкловского за его безответную любовь и порицать Эльзу за жестокосердие. Думаю, что нет. Счастливым следствием всего этого несчастного романа стала великолепная книга Виктора Шкловского "Цоо", написанная в Берлине и изданная там же в 1923 году?" 119ф Про зоопарк в этой книге написано так: "Звери в клетках Zoo не выглядят слишком несчастными. Они даже родят детёнышей. Львят выращивали кормилицы-собаки, и львята не знали о своём высоком происхождении. День и ночь мечутся в клетках гиены. Все четыре лапы гиены поставлены у неё как-то очень близко к тазу. Скучают взрослые львы. Тигры ходят вдоль прутьев клетки. Шуршат своей кожей слоны. Очень красивы ламы. У них тёплое, шерстяное платье и голова лёгкая. Похожи на тебя. На зиму всё закрыто. С точки зрения зверей это не большая перемена. Остался аквариум. В голубой воде, освещённой электричеством и похожей на лимонад, плавают рыбы. А за некоторыми стёклами совсем страшно. Сидит деревцо с белыми ветками и тихо шевелит ими. Зачем было создавать в мире такую тоску? Человекообразную обезьяну не продали, а поместили в верхнем этаже аквариума.

Ты сильно занята, так сильно занята, что у меня всё время теперь свободно. Хожу в аквариум. Он не нужен мне. Zoo пригодилось бы мне для параллелизмов". Долинин говорит: Для Набокова Шкловский - отступник, который, бежав из России в Берлин, заявлял, что у бедной русской эмиграции "не бьётся сердце", и униженно просил пустить его обратно на родину, а вернувшись в СССР, худо-бедно служил режиму, - принадлежал к разряду презренных "большевизанов", а в отношении таких ренегатов Набоков всегда придерживался исключительно строгих нравственных правил. Ещё в 1922 году он вместе с шестью другими молодыми писателями заявил о выходе из литературно-художественного содружества "Веретено" в знак протеста против предложения принять в сообщество "большевизана" Алексея Толстого , "прямое личное общение" с которым Набоков и его друзья считали абсолютно невозможным. В одном из интервью он вспомнил об эпизоде, относящемся к тому же времени, когда он оказался в ресторане за соседним столиком с Алексеем Толстым и Андреем Белым, которые собирались тогда вернуться в Россию, и не пожелал с ними разговаривать. "В этом особом смысле, - заметил он, - я до сих пор остаюсь белогвардейцем". Нравственно-политическая брезгливость к "болевизану" Шкловскому, вероятно, соединялась у Набокова и с недоверием к его литературной теории и практике. Хотя Набоков, скорее всего, внимательно следил за работами русских формалистов и в его поэтике можно усмотреть целый ряд точек соприкосновения с их идеями, его близость к формализму не следует преувеличивать. Сам формальный метод с его лозунгом "искусство как приём" и установкой на технологию, конструкцию, закономерность был глубоко чужд набоковскому складу мышления, для которого категорически неприемлемы всякие "общие идеи", "общие места" и генерализующие методологии, а ценность произведения искусства заключается прежде всего в его неповторимой индивидуальности, нарушающей любой закон.

Это рассказано здесь оттого, что судьба "ZOO" вовсе не проста и конструкция не безупречна. Анатомические подробности текста и зоологические детали метафор могут подвергаться беспощадному анализу. Тексту это не вредит, вовсе нет. Желающие могут любить эту книгу с открытыми глазами, а оттого, что мы знаем, как сделана "Шинель" Гоголя, Гоголю не хуже. В этой книге начинается диалог с государством - настоящий диалог, что там, ведь государство ответило Шкловскому. Так звучит последнее письмо не о любви в "Zoo". В любое время есть этот выбор - между свободой и смирением, между задачей ближнего времени и перспективой. Всегда много говорят о нравственном выборе "предать или не предать" и куда меньше о том мелком насилии над собой или ближними, что лежит вне борьбы с какой-нибудь страшной структурой. Тем государством, которое в описании Виктора Шкловского, всегда, во все времена не понимает человека. Популярность этой книги феноменальна, но есть ещё одно обстоятельство. Откровенных книг много. Есть много книг, написанных людьми в тоске, равно как написанных людьми, что оказались не на своём месте. Но Шкловский написал не просто связку стилизованных писем. Он написал ритмизированную прозу, практически - стихотворение. В общем, это настоящий блюз.

Ссылки: