Встреча с Анной Андреевной Ахматовой (воспоминания Е. Кумпан)

На рубеже годов 1950-1960-х я оказалась в окружении людей, которые хорошо знали Анну Андреевну ... Собственно, все наши "старики" знавали ее с далеких 1920-х - и Максимов (отсылаю к его запискам об Анне Андреевне), и Гинзбург не раз вспоминала, что сблизилась с Ахматовой над колыбелью Наташи Долининой (напомню, что мать Наташи, близкая подруга А. А., умерла при родах), и Берковский говаривал, что "он знает А. А. сорок лет...", и супруги Адмони, которые были свидетелями давних драматических событий ее личной жизни, и однажды даже приютили А. А. у себя, когда ей, по сути дела, буквально некуда было идти с вокзала, - и они могли назвать те же сроки... И, наконец, с Ириной Михайловной Семенко , которая была одной из немногих, кому А. А. доверяла свои самые потайные стихи, я была знакома почти четверть века. Были и молодые друзья, которые на том временном рубеже, когда тронулся лед нашей духовной жизни, когда, очнувшись от эмбрионального сна, мы вспомнили, что она здесь, рядом, слава Богу, жива, выстояла - смело перешагнули ее порог. И вот, многие мои знакомые, узнав, что я у Анны Андреевны "еще не была", ахали, всплескивали руками и предлагали свое посредничество. Но я не могла решиться и все медлила. И, как я уже вспоминала в другом месте, Гинзбург, с которой мы иногда обсуждали эту тему, объяснила мне причину моей нерешительности вполне нормальным желанием молодого пишущего человека что-то значить для "мэтра", к которому являешься. Может быть, она и отгадала... Кончалась зима 1965 года. В каком-то разговоре с Адмони промелькнуло известие: Анна Андреевна "вчера переехала в Комарово, мы ее туда провожали". Имелась в виду, разумеется, не дача ("будка" для зимней жизни не годилась), а Дом творчества писателей на Кавалерийской, где Анна Андреевна жила иногда среди зимы. На следующий день после этого разговора я, возвращаясь с работы, проезжала мимо Финляндского вокзала. Было часов шесть вечера. И вдруг с невероятной отчетливостью я представила себе, что, не дай Бог - завтра, через год, через два - я узнаю о смерти Анны Андреевны (три инфаркта за плечами!), и всю жизнь будет сверлить мысль: могла увидеть, могла говорить с ней, с последней... Могла сказать, что всю жизнь читаю ее, - и не сказала... А ведь любой такой голос - даже человека с улицы - для поэта важен. Я выскочила из автобуса, села в электричку и поехала в Комарово. Когда я входила в Дом творчества - публика шла с ужина. Я прошла по первому этажу направо и постучалась в двойной номер, последний слева, где обычно жила Анна Андреевна. Отворив дверь, я увидела двух женщин - одну молоденькую, другую постарше - они стояли в пальто. Анна Андреевна сидела за круглым столиком в кресле, величественная, седая, полная. Рассмотрела я ее потом, сперва - узнала и сказала, что я пришла "просто ее увидеть". Этому как будто обрадовались. "Прекрасно, - сказала А. А., - вы идите гулять, а мы поговорим". Пунины (а я сразу поняла, что это они) радостно выскочили за дверь. Позднее, читая воспоминания об Ахматовой, я догадалась о причине этого облегченного оживления. Анна Андреевна последние годы не могла долго ходить, далекие прогулки ей были не под силу. И в то же время - она очень не любила оставаться одна. Она не признавалась в этой слабости, но близкие это понимали. Видимо, в тот момент, когда я появилась, Пунины собирались выйти погулять, но медлили, не желая омрачать А. А. Она, надо думать, их гордо выпроваживала. Мое появление в этой ситуации оказалось на руку всем. Пунины убежали и не появлялись часа два. Я оказалась наедине с Анной Андреевной. Она спросила, разумеется, кто я и как меня зовут. Я назвала себя, представилась как геолог и сказала, что я давно знаю и люблю ее стихи. Ни словом не обмолвилась о том, что сама пишу стихи. Не смогла выговорить. "Геолог?! Ну и вы бывали уже в своих... как это называется... экспедициях?.." Мне было двадцать семь лет, и я очень гордилась своим геологическим опытом, поэтому я тут же выпалила, что уже десять лет езжу в "свои экспедиции". "Сколько же вам лет?!." - удивилась Анна Андреевна. Услышав, что двадцать семь, она окинула меня взглядом - собственно, это был не взгляд, она просто подняла на меня глаза, и тут же опустила, но сколько красноречия и женской проницательности вместило это мгновение! "На вид меньше", - только и произнесла она, и что-то подсказало мне, что это, пожалуй, комплимент. Теперь я ее рассмотрела. Я уже была готова к тому, что она теперь не та - худая, змеевидная, коротко подстриженная, горбоносая... впрочем, прекрасная горбоносость осталась. Я уже видела на фотографиях это полноватое, как будто неузнаваемое лицо, эту голову с седыми, зачесанными узлом на затылке волосами. И вот теперь, вглядываясь, я кое-что узнавала из молодых ее фотографий и портретов - и этот великолепный лоб, когда-то спрятанный под челку, и эти спокойные серые глаза, чуть уже водянистые, и этот нисколько не расплывшийся, не потерявший прежней формы нос с легкой горбинкой, и чудной красоты, прекрасно очерченные губы, которые и в старости сохраняли упругость и четкость рисунка. А вот ниже лучше было не смотреть. Ниже шли подбородки и расплывшаяся от инфарктов нездоровой полнотой шея. От безобразной "писательской" еды ее мучила отрыжка, и она издавала изредка какой-то глубинный звук, он шел изнутри помимо ее воли - и это тоже напоминало о ее беспомощной старости, но тем не менее она была невозмутима. На столе перед ней лежали фотографии. Она только что вернулась из своих путешествий по Италии и Англии. Анна Андреевна принялась комментировать их. С иронией заметила, что лучше всего на фотографиях получились кружева ее накидки - действительно, на ней была тонкая шаль дивной красоты, она назвала ее как-то по-французски, слегка грассируя, и я вдруг поняла, что слышу чудный язык - точный, прозрачный и лаконичный. Вспомнилось, как Берковский однажды сказал: "Я знаю Анну Андреевну сорок лет, и никогда - никогда! - не слышал от нее банальности. Не потому, что она все время стремится быть оригинальной. Нет. Она просто не может произнести банальность!.."

"Я ехала поездом, - рассказывала Анна Андреевна, - все теперь летают на самолетах, а поезда тем временем сошли с ума. Они носятся с огромной скоростью. На пути в Италию - бесконечные тоннели. Альпы. И удивительное впечатление: только что вы видели вдали церковку, крохотную, почти игрушечную, шахматную фигурку - поезд ныряет в тоннель, адский грохот и мрак, и вдруг эта же церковка уже перед вашим носом во всей своей огромности!" Некоторые фразы произнесены были не то чтобы громко, но неожиданно звонко. Скажем, "а поезда тем временем сошли с ума" - было произнесено так, как она читает "но это продолжается недолго". Мне так интересна была она сама, что я даже не полюбопытствовала, кто рядом с ней на фотографиях, что ей говорили все эти деятели, как вообще встретила ее заграница. "Если вы любите стихи, - сказала Анна Андреевна, пододвинув к себе очередной номер "Иностранной литературы", - советую вам прочесть в этом номере замечательные переводы..." - "Гелескула?!." - откликнулась я. Действительно, в "Иностранке" были напечатаны чуть ли не впервые переводы Гелескула из Лорки. Вся наша разношерстная компания очень их любила, читала наизусть. О Гелескуле я знала от Савича , а как раз накануне мне рассказывал о нем Яша Виньковецкий . "Ах, вы уже читали?.." - разочарованно и настороженно протянула Анна Андреевна. Кроме номера "Иностранной литературы" на столе лежала книга Гинзбург "О лирике". Как я поняла - недавно подаренная. "Это тоже для тех, кто любит стихи", - сказала я, указывая на книгу. "Ах, вы и эту книгу читали?! Назовиге-ка мне еще раз ваше имя, что-то вы слишком много для геолога знаете!.."

Я повторила свое имя. "А! Так мне ваше имя знакомо. Вы пишете стихи. Мне о вас говорили". Я не отпиралась. "Ну, вы принесли мне свои стихи?" - вопрос был задан диктаторским тоном и несколько смутил меня, показался странным. Мы в то время стихов с собой не носили. Мы читали их наизусть, если нас к этому призывали. У нас и машинок-то не было, а денег на машинистку тем более! Исключение представлял Саша Кушнер , который приходил обычно с перепечатанными новыми стихами и шуршал листиками. Но тут, у Анны Андреевны, я сообразила, что прочесть стихи она не попросит, она теперь неважно слышит, хотя в этом и не признается, а значит, эту возможность я упустила... На мой отрицательный вздох Анна Андреевна лаконично заметила: "Значит - не хотели мне показать стихи". И было непонятно, сказано ли это было с облегчением или с некоторой обидой. Лидия Яковлевна потом пеняла мне, что я не попросила Анну Андреевну почитать стихи. "Она бы с удовольствием это сделала, она любит сейчас читать стихи!" Но на это я не могла решиться. Явиться без приглашения и еще попросить прочесть стихи - мне это казалось большой наглостью! Зато я спросила Анну Андреевну, как ей нравится то, что о ее стихах написано в лежащей тут же книге Гинзбург "О лирике". Анна Андреевна отвечала несколько риторично, что вообще это прекрасная книга и что о ней, об Анне Ахматовой, вряд ли кто-нибудь лучше напишет, чем это сделала Гинзбург. "Ну, это не удивительно - все, что пишет Лидия Яковлевна, всегда чрезвычайно умно и проницательно, но ведь здесь идет речь только о моих ранних стихах..." Последнее подтверждало худшие предположения Л. Я. Действительно, я не раз слышала в эти дни, как Л. Я. повторяла: "Ох-х!.. Еще предстоят объяснения с Анной Андреевной, почему я не пишу о поздних стихах..." Зашел разговор и о статье, которая накануне была опубликована в "Ленинградской правде". В ней Анна Андреевна как-то не очень благосклонно отозвалась о молодых поэтах. Я статью не читала, но, помнится, Адмони мне сказал накануне: "Мы с Тамарой Исааковной объясняли Анне Андреевне, почему не слишком справедливо то, что она сказала в интервью о молодых, и она, кажется, поняла нас". Видя перед собой одну из "молодых", Анна Андреевна, наверное, решила продолжить разговор об этом. Речь ее была прелестна: "Брал интервью у меня молодой человек. Разговор шел примерно так - он спрашивает: "Как звали Модильяни?" Я отвечаю: "Амедео". - "Ах, да! - радостно откликается он. - Вольфганг Амадео!.." - Пауза. - Странный уровень..." - добавила Анна Андреевна в заключение. Кажется, все остальное время мы говорили о Бродском . Год уже Ося пропадал в архангельской ссылке , возил навоз в деревне Норинская. К нему ездили друзья, Марина . Анна Андреевна говорила о нем с какой-то спокойной грустью и оживлялась, вспоминая Марину. Сказала, что та заходила недавно, пыталась писать ее, Анны Андреевны, портрет, привозила новые стихи Иосифа. На мои сетования: мол, ужасно, что он там, что это свинство, преступление, которое нельзя простить, забыть, оставить неотомщенным, - А. А. спокойно заметила, что гораздо важнее - что с ним будет, когда он вернется, сможет ли он писать и что будет с написанным им... Разговор становился постепенно рваным, перемежался паузами, я понимала, что она устала... Уйти, не дожидаясь Пуниных?.. Еще было сказано что-то смешное о какой-то поклоннице, которая уже в 20-х числах февраля поздравила ее с 8-м мартом, прислала открытку... И тут, наконец, пришли оживленные, разрумянившиеся Пунины. Я встала и откланялась. Через год Анны Андреевны не стало . Я сделала эту запись в 1976 году, когда поздней осенью приехала на неделю перевести дух в Комарово, в тот самый Дом творчества писателей на Кавалерийской, где десять с лишком лет назад единственный раз провела полтара- два часа один на один с Анной Андреевной Ахматовой. Погода в эту предзимнюю пору стояла неласковая. Было промозгло и холодно, когда я, написав свои странички, спустилась к заливу и бодрой иноходью, подгоняемая в спину восточным ветром, пустилась по тропинке в сторону Зеленогорска. Меня обогнал какой-то одинокий "прогульщик" мужеского пола и, заинтересованно заглянув мне под капюшон куртки, произнес: "Что ж это вы по такой погоде одна гуляете?.." И я ответила: "А я не одна... Я здесь никогда не бываю в одиночестве!"

Ссылки: