Щеголева (Альтман) Ирина Валентиновна (воспоминания Е. Купман)

Дочь Тернавцева Валентина , Жена Альтмана Натана  

Среди людей старшего поколения мне приходилось, хотя и очень редко, встречать таких, которым по счастливой случайности удалось прожить весь двадцатый век - от почти начала до почти конца. Разумеется, не без тяжелых испытаний, но все- таки в целом благополучно, и что самое удивительное - не теряя оптимизма и жизнелюбия. Я думаю, к таким свидетелям двадцатого столетия можно с некоторыми натяжками отнести Ирину Валентиновну Щеголеву (Альтман). Я ее увидела первый раз мельком на ретроспективной выставке работ Натана Альтмана в 1960-х годах в Союзе художников. Она стояла рядом с ним - очень высокая, очень тонкая, в высоких, обтягивающих ногу выше колена сапогах. Сапоги сразу были замечены всей женской аудиторией - откуда тогда можно было взять такие сапоги!.. Она была красива, но рост, сапоги и короткая стрижка прямых волос, челка, да еще и несколько монументальная ленка красивого лица вызывали ассоциацию с... Петром Первым. Но это скоро забывалось. Прошло лет пять, наша семья получила дачу на ахматовском участке в Комарове", и однажды Глеб Семенов сказал мне: "Послушай, зайдем в Дом (имелся в виду Дом творчества писателей), мне хочется познакомить тебя с очень красивой женщиной... Знаешь, очень давно, во время войны... В Перми было дело. Я увидел ее в одном доме... Это было глубокое впечатление... Мне было двадцать пять. Конечно, прошло тридцать лет, но и сейчас... Она - вдова Альтмана". Вскоре после состоявшегося знакомства я увидела Ирину Валентиновну на ахматовском участке: она зашла в гости к нашим соседям (семья кинематографиста Сократа Кары), но у них никого не оказалось дома. Выглядела она усталой, обессиленной. Она возвращалась с кладбища. Я предложила ей зайти к нам, выпить чаю, отдохнуть... С тех пор она полюбила навещать нас и мы подружились. Она была еще очень красивой для своего возраста и к тому же - замечательной рассказчицей. Тут у нее был подлинный и несомненный талант, усиленный фонтанирующим чувством юмора. Я наслушалась от нее о многом. Кроме того меня забавляла и восхищала в ней моментальная реакция на мужчин, в том числе и на тех, которых она встречала у нас. Особенно, когда они бывали молоды и недурны собой. Так было до ее глубокой старости: и тогда, в комаровский период нашей дружбы, когда она уже очень была не молода, и через десять лет, когда я приходила к ней на Лесной, в ту квартиру, где они жили с покойным Натаном Альтманом, и еще через десять лет, когда она приезжала ко мне в Москву, и даже как-то раз останавливалась у нас... Всегда на некотором отдалении от нее находился молодой спутник, можно сказать - поклонник. Боюсь предположить, что это, как правило, были скорее поклонники Альтмана, точнее - его творчества, а если еще точнее - это были охотники за его наследием... Разумеется, бывали исключения из правил. Но казалось, что даже и "охотникам" общение с Ириной Валентиновной доставляло определенное удовольствие, и она замечала только это, хотя и была человеком проницательным. Ее остроумие, веселость (она была хохотушкой), живой разговор, масса занимательных сплетен о прошедших временах - все это им, похоже, импонировало. Они явно не скучали. Что же касается альтмановского наследия, то Ирина Валентиновна была очень к нему внимательна, зорко за ним следила и пристраивала в самые крупные музеи, на самые престижные экспозиции и выставки. Один только мужчина оставался холоден и с едва скрываемой раздражительностью отвечал на ее неуемное кокетство - это Елеазар Моисеевич Мелетинский , который не выносил подобного женского заигрывания. Он очень страдал и уставал от него, и поэтому не очень бывал рад, когда Ирина Валентиновна появлялась у нас в Москве. Для меня же Ирина Валентиновна была настоящим кладезем, ибо приближала прошлое, к которому я была столь неравнодушна. Приближала на расстояние вытянутой руки. "Так вы за кем были замужем? - в укор спросил ее Кирилл Косцинский , как-то столкнувшись с ней у нас на даче в Комарово. - За которым Щеголевым: Павлом Павловичем или Павлом Елисеевичем ?!" Я чуть не упала со стула от такой неучтивости Кирилла (что, кстати, было совсем на него не похоже). Он был всегда по-офицерски галантен. "Если бы я была за Павлом Елисеевичем, то мне бы уже было сто двадцать лет, - не моргнув глазом ответила Ирина Валентиновна. - А так как мне значительно меньше, то я, следовательно, была замужем за сыном". Ирина Валентиновна часто рассказывала о семействе Щеголевых. Получалось так, что старики якобы не очень были довольны браком сына. "Вот бы они удивились, если бы увидели, что именно я ухаживаю за их могилой", - произнесла она как-то, рассказывая о посещении Александро-Невской лавры, точнее - Никольского кладбища , где похоронены Щеголевы. "Мы с сестрой ( Мусей , в замужестве - Малаховской), - продолжала свой рассказ Ирина Валентиновна, - обычно в те времена ходили но городу и появлялись в обществе в сопровождении братьев Андрониковых , которых у Щеголевых и Толстых величали не иначе как "чеченцами". Мы были молодыми, совершенно не искушенными и всегда были голодны. Алексей Толстой говаривал, что у Иры и у Муси аппетит продольных пильщиков". Слушая эти рассказы, я представляла Ирину Валентиновну и ее сестру Мусю как этаких двух красоток конца двадцатых годов, как последнее наследие отступающего, исчезающего уже из памяти нэпа . Так и хотелось вздохнуть из голодных семидесятых: "О русский нэп, ты уже за холмом!.." Лидия Яковлевна Гинзбург часто вспоминала, как красивы были сестры в ту пору, но при этом всегда прибавляла, что " Муся была тоже красива, даже очень красива, но более обыкновенной, банальной красотой, а Ирина была просто богиней, хотя она и одевалась бог знает как, во что придется, в какие-то хламиды...". Долгое время я так и представляла себе, что Щеголевы были недовольны родством с этакой нэпмановской барышней. Каково же было мое изумление, когда однажды, вернувшись из Коктебеля, а именно - из Дома творчества писателей, Ирина Валентиновна произнесла: "Я привыкла уже к тому, что мной интересуются как родственницей Щеголевых, привыкла и к вниманию, которое оказывается мне как вдове Альтмана. Но на сей раз в Крыму мной заинтересовались как дочерью моего отца... Поэт такой есть, Олег Чухонцев , он меня все расспрашивал об отце..." - "Ирина Валентиновна, - встрепенулась я, - а кто был ваш отец?.." - " Тернавцев ..." Я обомлела. "Ирина Валентиновна, я о вашем отце рассказываю в экскурсии "Культура рубежа XIX-XX веков"! Я сейчас объясню вам, почему интересуются вами по этой линии и, в частности, почему Олег Чухонцев спрашивал у вас об отце!.." Сама же я подумала: любопытно, неужели Щеголеву, с его крестьянским происхождением, унизительно было породниться с дочкой Валентина Тернавцева !.. Вот так нэпманская барышня! Ее отец был одним из столпов русской философии на рубеже веков. Именно он держал речь при открытии Русского философского общества в начале века. Я не знаю, как случилось, что он не отбыл из России на знаменитом пароходе "Пруссия" , на котором покидали Россию знаменитые деятели культуры рубежа веков. Но об отце Ирина Валентиновна рассказывала немного. Создавалось впечатление, что она его плохо знала и не очень понимала. Может быть, даже не очень интересовалась его идеями? Вспоминалось ей только то, с каким страданием он смотрел на своих девочек. И действительно, что он думал об их будущем, прозревал ли его, это будущее, своим недюжинным умом. Видимо, предчувствовал смятенным духом их нелегкую судьбу, но, может быть, опасности, подстерегающие их, беззащитных, рисовались ему сперва в более банальном плане? Может быть, мысль о самых страшных испытаниях все-таки, поначалу, не приходила ему в голову? А они-то как раз и были уготованы судьбой его дочерям. К счастью, все-таки не обеим сестрам... Но пройдут годы, и Муся, вслед за мужем своим, художником Малаховским , отправится в сталинские лагеря , и там они оба закончат жизнь. К Ирине судьба, к счастью, была более благосклонна, и ей достанется вполне благополучная доля. Может быть, сработало ее сильно развитое чутье, инстинкт самосохранения?.. Похоже, он был в ней не слабым... Она (после короткого вдовства) выйдет замуж за Натана Альтмана, вырастит детей Муси. А в менее людоедские времена организует выставку работ погибшего Малаховского, пробьет издание каталога его выставки... И все это последовательно, шаг за шагом, с завидным упорством, вполне профессионально и практично. По-деловому. И была она, конечно, ярой "контрой" , как, впрочем, и все близкие нам люди... Как, кстати, и Кирилл Косцинский , задавший неучтивый вопрос о Щеголевых. Здесь Кирилл еще раз вспоминается мне, потому что тогда, в семидесятых, они с Ириной Валентиновной часто "совпадали" у нас на дачной веранде в Комарово. Кирилл, похоронив жену Валю и после этого повалявшись в больнице с инфарктом, поселялся обычно летом в Зеленогорске, где в семейной могиле была похоронена Валя (где теперь покоится и урна с прахом Кирилла, привезенная из Америки).

Он частенько по-соседски навещал нас. Они сразу сошлись с Ириной Валентиновной на том, что им, для драгоценного их здоровья, не годится пить водку и вредно сухое вино. Только коньяк! Он расширяет сосуды. С тех пор, заставая у нас Кирилла, Ирина Валентиновна произносила: "Ну, а расширять-то мы будем?!" - и Кирилл покорно отправлялся в магазин на Морскую.

"Ирина Валентиновна, а за вами ухаживал Олейников ?" - задает вопрос Глеб. "Да, ухаживал! Помню, мы сидели в номере у Рины Зеленой... Рина ушла спать, у нее был концерт на следующий день... И вдруг, посреди болтовни, он бросился на меня... как пума! .. И мы свалились под стол. После короткой борьбы я вырвалась, вскочила на ноги и заорала: "Вы что?!. С ума сошли?.." А он отвечает, вставая и отряхиваясь: "А вы что?! Шуток не понимаете?.."".

Чуть ли не в первом же разговоре при начале знакомства я сказала Ирине Валентиновне: "Я помню ваш портрет, написанный Альтманом..." Она на это заметила: "Вообще-то Натан меня никогда не рисовал. Тот раз он посадил меня позировать, потому что ему понравился мой маскарадный костюм. Я его, действительно, удачно придумала: срезала огромные дудки лопухов, которые росли на огороде, покрасила их и повесила вертикально на нитку бус. Получилось замечательное индейское украшение на обнаженной груди..." Действительно, портретов Ирины Валентиновны у Альтмана почти нет. Свою первую жену, актрису Театра Михоэлса, он писал гораздо чаще. Но о ней (ее тоже, кстати, звали Ириной) Ирина Валентиновна никогда не упоминала. О первой жене Альтмана мне рассказывала Аля Яковлевна Савич . Они были знакомы еще по Парижу, потом встречались в Москве... Савичи замечательно изображали, как по утрам с балкона над их окном (мастерская Альтмана в Париже размещалась над их квартирой... Или, может быть, наоборот, под ними - запамятовала!..) над узенькой улицей утреннего Парижа раздавалось сильно грассированное: "Ир-ри-на-а!.." Кстати, Аля Яковлевна Савич недружелюбно относилась к Ирине Валентиновне Щеголевой и осуждала Натана Альтмана. Нет, не за то, разумеется, что он оставил первую Ирину и женился на другой. Это бывает в жизни. А за то, что он притащил первую Ирину в Москву, не оставил ее в Париже, зная, что он с ней разойдется!.. "Она бы прекрасно там устроилась, в Париже за ней многие ухаживали, ей делались заманчивые предложения и она была нарасхват в театрах... А здесь в Москве положение ее было ужасно! Она бедствовала! Театр рухнул, она была неустроена, без всякой материальной поддержки и без всякой защиты от органов... Я все время дрожала за ее судьбу, боялась, что ее вот-вот посадят... Мы ее даже прятали у себя!.. Кстати, Альтман в последние годы, уже больной, иногда жил у нее в Москве... Она за ним ухаживала, и он повторял ей: "Ты добрая..."". Мне всегда казалось замечательным, что обе жены у Альтмана звались Иринами. Глеб Семенов как-то задал Ирине Валентиновне вопрос, который мне тоже, как и выпад Кирилла, показался не то что бестактным, но поставленным слишком в лоб:

"А как случилось, что вы вышли замуж за Альтмана?!. Он вам сделал предложение?" Она начала отвечать вполне серьезно: "Он мне сделал предложение, когда умер Щеголев , но я его прогнала, сказав: "Оставьте вы меня все в покое. Не пойду замуж!". И Альтман уехал в Париж. Через некоторое время он является ко мне прямо с вокзала, на извозчике. Вносит огромный чемодан. Я смотрю на него с изумлением и негодованием, но через некоторое время начинаю хохотать... Дело в том, что за ним входят носильщики и вносят еще один чемодан, потом еще один, потом еще... И вся комната оказывается заставлена чемоданами!.. И я поняла, что отступать некуда. Не прогонять же его со всем этим скарбом!" Да, портретов Ирины Валентиновны у Натана Альтмана почти не было, но была замечательная статуэтка ("обнаженная"), вылепленная с нее. В новые, уже послеальтмановские времена Ирина Валентиновна подарила ее своему молодому поклоннику. Она не только не скрывала сего факта, но часто возвращалась к этой истории в разговорах, называя своего поклонника "мой друг", "мой милый". А о подарке рассказывала, что когда "друг" решил эмигрировать в Америку, то он, разумеется, собрался взять статуэтку с собой, но для этого нужно было заплатить пошлину, а чтобы заплатить пошлину - нужна была экспертиза Русского музея. Туда и отправился "друг". "Представьте себе, - рассказывала Ирина Валентиновна, - сбежались все искусствоведы, ахали, рассматривали скульптурку и трещали: это наша Иринушка, наша Иринушка, как похожа! Чудо!" Между прочим, в новые, уже постперестроечные времена Ирина Валентиновна слетала в Америку. Ее туда свозил еще один "молодой друг". С ним я была знакома, Ирина Валентиновна приводила его в гости к нам в Москве. Теперь он в Америке. С виду он был славным, веселым и тоже нацелен был на эмиграцию. Его сестра держала галерею в США и, видимо, возлагала некоторые надежды на знакомство с вдовой Натана Альтмана. Но Ирине Валентиновне в Америке не понравилось. Она вернулась разочарованной, хотя со своим старым другом она там повидалась. Он навестил ее и "немножко покатал по стране". Кроме мастерства рассказчицы у Ирины Валентиновны было еще несколько замечательных свойств, в том числе приметливость к деталям, память на них и чувство юмора (в том числе и по отношению к себе!) - острое, порой до жестокости. Этим отмечены были все ее рассказы о прошлом и комментарии, касающиеся современности. Помню, как однажды она со своей подругой (вдовой историка Окуня - тоже была замечательная дама!) побывала поздней осенью в Михайловском. Жили они на турбазе в Воронине. Само собой - наведывались в местный магазин и окружены были персонажами, достойными пополнить довлатовский "Заповедник". Как- то раз они застали у прилавка странное обомжествленлое существо, в котором можно было все-таки распознать женщину. Она (точнее - "оно", существо) выпрашивала у продавщицы "маленькую". Лицо ее, выглядывающее из навороченной грязной шали, было лилово-синим, на плечах засаленный рваный ватник, из-под которого спускалось ниже то, чему и название-то найти было затруднительно. Ноги этого идола - те самые блоковские "полена" - были обуты в какие-то последней степени изношенности сапоги... Ирина Валентиновна была человеком сострадательным. Сунув странному существу недостающую сумму на "маленькую", она участливо спросила: "Кто вы? Вы местная? Вы здесь живете, работаете где-нибудь?.." И странное существо ответило хриплым, пропитым и простуженным басом: "Я - пастушка!.." От этого признания дамы, которым не чужд был юмористический подход к действительности, почувствовали приступ непристойного хохота и вывалились из магазина. "Она пастушка!.. "Мой миленький дружок, любезный пастушок..." Севрская статуэтка!.." Когда я бывала у Ирины Валентиновны в гостях, в доме на Лесном, я выслушивала подробные рассказы о том, как она организовывала в этой квартире празднования Пасхи еще при жизни Альтмана. ("Он изолировался на этот день в своей мастерской, не допускался в нашу православную компанию, ибо иудей", - шутливо уточняла она). Рассказывалось, как убирались комнаты на Рождество , куда при этом передвигалась мебель, где ставилась елка, как елка украшалась, какую комнату освобождали под танцы, какие костюмы шились для новогоднего карнавала, что готовилось и прочее... И во всех этих подробностях чувствовалась бездна фантазии, энергии - и я понимала, за что еще, помимо красоты, ее мог любить Альтман. Можно, конечно, сказать, что, мол, при их семейном бюджете, при их достатке всякий что-нибудь напридумывал бы!.. Но... Во-первых, достаток был не всегда, а кроме того, были рассказы у Ирины Валентиновны и из совсем не светской жизни. Например, про очередь за керосином в Перми во время войны... И эти рассказы были так же увлекательны, только от них уже веяло трагизмом, перемешанным с "сюром": и как она организовывала женщин в очереди с раннего утра, и как они прятались от милиции в какие-то щели, и как очередь двигалась на корточках, чтобы их не заметили, и пр., и пр. А так как я тоже помнила, что такое очередь за керосином, правда, уже в послевоенные времена, то мне все это было близко и понятно. И мне нравилось, что она во всех трудных жизненных ситуациях проявляла мужество, никогда не скучала и не была бездельницей. В том числе и в тот период, когда я ее наблюдала. Мне жаль, что в самом конце жизни, в 1990-х годах ее потревожили и заставили переехать в другую квартиру. Это было сделано по настоянию городской администрации: прокладывали новую магистраль и снесли при этом часть ее дома, а именно - угол с эркером бывшей альтмановекой мастерской. И хотя Ирину Валентиновну поселили, по сути дела, в том же доме, но это было уже не то.

Я вообще удивляюсь городской администрации, которой не жаль было расставаться с домом - памятником эпохи конструктивизма и при этом сносить эркер альтмановекой мастерской. Нет, вообще-то большая мастерская Натана Альтмана была в другом месте. Там мне, увы, не случалось бывать. Ее отобрали у Ирины Валентиновны значительно раньше. Речь я веду о мастерской в жилой квартире Альтмана. Она была сравнительно небольшой, но очень красивой, занимала угловой эркер в этом конструктивистском доме, из нее был чудный вид на "Выборгскую заводскую сторону", на Лесной проспект, и она была полна работ Альтмана, в том числе - его скульптурных опытов, была уютна и, как мне казалось, хранила прелесть подлинности. Жилая часть квартиры была тоже уютна, красиво убрана, остроумное использование объемов и распределение комнат по назначению, мне казалось, свидетельствовали об определенном таланте домовитости, которым была одарена хозяйка. Бесконечно остроумны и приметливы были рассказы Ирины Валентиновны о прошлом. Например, как за ней ухаживал Луначарский ... Толстые , которые жили в ту пору в Царском Селе (то есть, в Детском), попросили Ирину Валентиновну привезти к ним наркома. Дело было зимой. Ехали на "ваньке" (может быть, в то время извозчики уже иначе назывались) в санях. Рассказывались уморительные подробности, как на обратном пути подвыпивший "ванька", в самый ответственный лирический момент, размахнувшись молодецки кнутом, "обезглавил" наркома: залихватски снес с головы его "меховую шапочку пирожком". Как долго пришлось в темноте ползать по снегу и отыскивать ее, а мороз был не шуточный и т. д. Но роман с Луначарским приобретал иногда и трагический оборот, время-то было не ласковое. Рассказывалось, как однажды один из главных секретарей Анатолия Васильевича, оставшись наедине с Ириной Валентиновной, вдруг рухнул перед ней на колени и умолял "спасти наркома" (!). Ирина Валентиновна комментировала это так: на Луначарского в это время стали косо поглядывать в Кремле. Среди прочих придирок - недовольны были его женой, а именно (о чем поговаривали!) - ее национальностью. Ирина Валентиновна со своим чисто русским происхождением, видимо, с точки зрения секретаря, вполне годилась для замены... Впрочем, странно... Тернавцева?!. Много рассказывалось всяких мелочей, живописующих эпоху. Но на меня самое большое впечатление произвели рассказы Ирины Валентиновны о том, что творилось на перевале 20-х-30-х годов в доме Горького... Как познакомились сестры Ирина и Муся с Алексеем Максимовичем Горьким и каким образом попали в его окружение - я не знаю. Разговора об этом не было. Думаю, что опять же через семейства Щеголевых и Толстых. Да и вообще, дом Горького в Москве был набит тогда всяким разным людом, представлял собой этакий "Ноев ковчег", носящийся по волнам входящей в силу, расцветшей советской эпохи. Так или иначе - сестры проводили "около Горького" довольно много времени и, похоже, стали "своими" и в доме Рябушинского на Малой Никитской, и в Горках, на даче у "Буревестника революции". Рассказы Ирины Валентиновны бывали всегда очень конкретны, заподозрить, что не с ней это случилось, а была какая-то такая история вообще или с кем-то другим, - невозможно. То, что она рассказывала, было явно ее личным опытом. И обрисованная ею общая картина существования семьи Горького, и некоторые подробности, запавшие именно ей в память, усиливали впечатление от того, что уже было широко известно (даже в те, 70-е годы, когда мне это все рассказывалось). Как всегда, это были живые сценки: "Алексей Максимович! Не сажайте меня за обедом рядом с Ягодой! Он такой противный..." - говорила она Горькому капризным тоном. Когда я искала у нее комментариев к каким-то особенно трагическим подробностям в судьбе Горького и его домашних, о том, что выплывало уже тогда на поверхность, но все-таки еще на уровне слухов, она искренне признавалась: "Дорогая моя, я ведь была молоденькой глупой девчонкой. Мы с Мусей, вечно голодные и легкомысленные - видели бы вы нас тогда! - мы только и пяляли глаза на все это богатство и роскошь! Сидя на горьковских лукулловых пирах, мы только и делали друг другу знаки - ты это попробовала? А как тебе это? А вот этот соус? А это мясо? Возьми непременно, это что-то невероятное! И т. д., и т. п...." На мои вопросы - правда ли что Горький был плотно окружен людьми из органов, тут же следовала картинка: "Я тогда была очень норовистой девчонкой, капризой. Как-то после дождя мы вышли из дома и я расскандалилась: "Почему до сих пор не убраны корты для тенниса! Уже час как перестал дождь!.." И т. д. И тут же один из обычных "домашних молодых людей" у Горького, которого я и держала за одного из младших помощников, чуть ли не на уровне прислуги, разбегался, расстарался, стал все быстро приводить в порядок, а я на него раздраженно покрикивала. А через некоторое время, когда Алексей Максимович взял меня с собой в Большой театр, в царскую ложу, я смотрю - а нас тот самый уборщик и сопровождает, только уже в форме, а на погонах звезды, звезды..." А чего стоили ее рассказы о том, как за ними с Мусей гонялся пьяный Ягода со своей свитой!.. И они с сестрой, длинноногие девицы, улепетывали только им известными дачными тропинками, прятались в крестьянской баньке... и т. д. Или о том, как вся эта бытовавшая при Горьком компания, не оставлявшая его ни на минуту, набившись в подвал дома с большого перепоя, палила по иконам Рябушинского (у того, как известно, было редчайшее собрание древней живописи), хвалясь друг перед другом в меткости!.. Но больше всего меня поразил рассказ о встрече с Бенкендорф , с "железной женщиной"!.. "Как! Вы ее видели?! Вот так прямо? Как я сейчас вас? Значит, ее присутствие в доме Горького ни в какой мере не было секретом?!" - "Нет, это было все-таки не совсем так. Дело в том, что вход наверх, где размещались личные комнаты Алексея Максимовича, был не то что запрещен посторонним, но - не принято было туда ходить. Все "общественное бдение" проходило внизу, а наверх никто не поднимался без особой на то нужды. Но меня однажды послали наверх: что-то надо было срочно передать Алексею Максимовичу. Я поднялась на второй этаж и стала заглядывать в комнаты, где мог бы оказаться Горький. И, заглянув в спальню, увидела Бенкендорф". - "Ну и что же, Ирина Валентиновна?!. Ее это как-то смутило?.." - "Нисколько. Она меня очень серьезно разглядывала. Попросила присесть рядом. Расспрашивала подробности о семье, о домашних, о занятиях... Вообще, довольно долго со мной разговаривала..." Думаю, что Бенкендорф расспрашивала Ирину Валентиновну об ее отце. Рассказывались, разумеется, Ириной Валентиновной и ныне широко известные подробности о семейной жизни Горького, о его "снохачестве", об ухаживаниях Ягоды, весьма напористых, за женой Максима, знаменитой Тимошей , и о трагической и бездарной смерти (по сути своей - подзаборной кончине) самого Максима , этого семейного идола, который соединял Екатерину Павловну и Алексея Максимовича в последние годы и был их последней отрадой и утешением... К сожалению, почти все оказалось правдой. Теперь уже и архивы КГБ, с которых ныне сбиты замки, подтвердили эти давно бытовавшие слухи. Тогда, в семидесятые годы, все услышанное было для меня ошеломляющим открытием! Вообще, как ни странно, "картинки" Ирины Валентиновны из жизни А. М. Горького несколько смягчили в ту пору мое личное отношение к нему. Я подумала, что все-таки таких нравственных мучений, такого наказания он не заслужил за все свои грехи и заблуждения. Трагизм его фигуры стал мне очевиден, и сила его вины несколько поблекла в моих глазах. Что делать?! Придется рассказ об Ирине Валентиновне закончить последним с ней разговором. Несостоявшимся разговором... Обычно, приезжая в Москву, Ирина Валентиновна звонила мне и, услышав по телефону мой голос, умилялась: "Голос все тот же! Дорогая моя! Как я сразу вспоминаю Комарово, услышав вас... Как вы там обычно окликали нас с крыльца! Так и слышу до сих пор ваше: "Идите ужинать!.. Ужин готов!..". После короткого телефонного разговора мы обычно договаривались о встрече. Последний раз, добравшись до Москвы, Ирина Валентиновна позвонила мне. Точнее - попросила своих друзей набрать мой номер. Но поговорить нам не удалось! Я окликала ее, но она ничего не слышала и, что еще хуже, плохо соображала, кто на проводе... Я поняла, что дело плохо. Ее приятельница, взявшая трубку, сказала мне: "Все бесполезно! Она попросила набрать ваш номер, но говорить не может, не слышит вас и не может сообразить, с кем она говорит". Я попросила разрешения приехать. Она ответила обреченно: "Я не советую вам приезжать... Все кончено". Через некоторое время сестра Ксана сообщила мне из Петербурга, что Ирина Валентиновна умерла. Мир вам, дорогие мои "старики"... Кланяюсь вашим могилам. В сердце "темнейшей из всех одиночек" - сохраняю память о вас.

Ссылки: