ЛЕФ и ШКЛОВСКИЙ В.Б.

Другие поэтические соратники Маяковского (Асеев, Кирсанов) не сумели столь решительно и последовательно разорвать пуповину, всё ещё связывающую их со Шкловским и др. Несмотря на всю близость этих поэтов к революционному пролетариату, в их современной поэтической линии всё ещё наблюдаются известные тенденции к консервации лефизма. Надо думать, что с поворотом советской литературы к новым задачам соц. строительства лефовские пережитки будут ими преодолены.

Литературная энциклопедия Группа людей (позтов-футуриств) декларировала идеи революции и хотела быть частью революции. Они хотели быть в революции, а её время кончалось. Они раздражали своим жаром и желанием продолжать эксперименты. Время стремительно работающих социальных лифтов кончалось. Оно, собственно, уже кончилось, когда ЛЕФ был создан - справочники спорят - в 1922 или 1923 году. Люди, создавшие литературно-художественное объединение, декларировали революции свою преданность. Но революции уже не было. А когда они захотели декларировать преданность власти, ничего не вышло. У власти уже было много преданных слуг - талантливых и не очень, с командирскими знаками различия и без оных. Поэтому их жизнь в заповедном лесу русского авангарда была обречена. Но в таких случаях всегда остаётся надежда, что ещё чуть-чуть, и вот тебя заметят и примут в семью. Но дни проходят за днями, ты сидишь на выставке "Двадцать лет работы" , а знакомых лиц нет. А пока есть ещё лет семь на эксперименты. В книге "Жили-были" Шкловский писал об этом так: "Чтобы хоть как-то представить, что это было за время, расскажу, как мы печатали "Поэтику" и "Мистерию-буфф" Маяковского. Был 1919 год. Юг России был захвачен белогвардейцами. У Петербурга не было окрестностей. Когда мы издавали газету, у нас не было муки, чтобы заварить клейстер, и мы газету примораживали водой к стенке. Такое годится только для зимы. Летом ищите другой способ. <...> Говорю об этом, понимая, что, возможно, кое-что не имеет отношения к теории искусства, но имеет отношение к теории времени. Это время, когда люди ходят по проволоке, когда надо, и перейдут, и не упадут, и гордятся работой, гордятся умением. В журнале "ЛЕФ" , журнал толстый, был один рабочий, один журналист, а редактором был Маяковский. И хватало. Напутали мы достаточно. Но сделали мы больше, чем напутали" 1 63ф. Кроме журнала - их, кстати, было два: "ЛЕФ" (1923-1925) и "Новый ЛЕФ" (1927-1928) - объединение содержало ещё много чего. Структура этого объединения напоминала писательские союзы. История ЛЕФа, как ни странно, не описана. Существуют тысячи книг и, наверное, сотни фильмов, посвящённых его членам, а спроси обывателя, что такое был ЛЕФ, так скажут, что это - Маяковский . Оно, конечно, верно - говорим: "Ленин", а подразумеваем: "Партия". И про Маяковского - верно. Обыватель, чуть более просвещённый, назовёт имена Брика и Шкловского , Родченко и Степановой . Но классический путь литературного течения, которое собирается преобразовать мир или, на худой конец, перевернуть искусство, требует художественного описания. Классический путь - это всегда начало в узком кругу, группа единомышленников, что собирает в гараже автомобиль, самолёт или компьютер. Потом одни поднимаются выше и случаются первые ссоры. Затем вокруг них формируется армия сторонников, и вот они уже - сила. Потом армия терпит поражение. Или нет, она не терпит поражение, а просто вожди покупают себе новые мундиры и зачищают приближённых. Волнами ложится в волчьи ямы комсостав, а вожди канонизируются после похорон. Мемуары становятся похожими друг на друга, потому что сладкий хлеб победы общего дела сплачивает бывших врагов.

"Благо было тем, кто псами лёг в двадцатые годы, молодыми и гордыми псами, со звонкими рыжими баками" - если армия разбита, то пришедшие из плена пишут оправдательные и обвинительные мемуары. Современники же записывают в дневник: "Разговор со Шкловским по телефону:

- Скажите, пожалуйста, Виктор Борисович, почему Маяковский ушёл из Лефа?

- Чтоб не сидеть со мной в одной комнате.

- А вы остались в Лефе?

- Разумеется, остался.

- А кто ещё остался?

- А больше никого"

1 64ф. Это из записных книжек Лидии Гинзбург 1920-х годов. В знаменитой "Литературной энциклопедии" , что издавалась с 1929 по 1939 год, и всё равно её последний том куда-то запропастился, то ли потому, что погибло слишком много писателей, то ли оттого, что посадили слишком много авторов статей об этих писателях, о ЛЕФе говорится так: "ЛЕФ [Левый фронт искусств] - литературная группа левопопутнического толка, существовавшая с перерывами с 1923 до 1929. Основателями и фактически её единственными членами явились: Н. Асеев, Б. Арбатов, О. Брик, Б. Кушнер, В. Маяковский, С. Третьяков и Н. Чужак. Впоследствии к Лефу примкнули С. Кирсанов, В. Перцов и др. Леф имел отделения в УССР (Юголеф). К Лефу идеологически примыкали сибирская группа "Настоящее" , Нова генерацiя на Украине, Лит-мастацка коммуна (Белоруссия), закавказские, татарские лефовцы, а также отдельные литературоведы-формалисты, как В. Б. Шкловский , лингвисты ( Г. Винокур ) и др.". Это очень интересная статья, и, будь моя воля, я бы процитировал её почти полностью - потому что в ней сохранился язык яростной партийной борьбы, разделение на чистых и нечистых и непримиримые оценки литературного врага. Вовсе не из-за того, что в ней перечислены участники литературной группы, спорившей с "официальным" РАППом [ 90 ], кто более предан революции. И хронология жизни объединения известна и так - и о манифесте русских футуристов "Пощёчина общественному вкусу", и о газете футуристов "Искусство коммуны", и то, что журнал "ЛЕФ" просуществовал до 1925 года, и о том, как в 1927 году возник "Новый ЛЕФ", просуществовавший год, и о возникновении в начале 1929 года "Революционного фронта" (РЕФ) , и об окончательном распаде всего, после того как Маяковский незадолго до смерти вступил в РАПП. Участников группы, в разной мере приближённых к её центру и по-разному участвовавших в литературном процессе, было множество. Пастернак и Кручёных , Шкловский и Каменский , Кассиль и Незнамов , а также Родченко со Степановой , Татлин и Эйзенштейн , Кулешов и Вертов , Козинцев и Юткевич .

Близки ЛЕФу были и архитекторы . В его рамках было образовано Объединение современных архитекторов. Про ЛЕФ, как говорилось, написано множество книг - процесс его изучения начался ещё при его существовании и приобрёл невиданный размах в момент послевоенного возрождения авангарда - сперва на Западе, а потом и на родине объединения. Давняя энциклопедия, чьё издание было оборвано, не устарела. Дело вот в чём: литературная энциклопедия констатировала официальную оценку произошедшего. В сказочный мир ЛЕФа, к его землянкам пришли не официальные люди за рекрутами, доказавшими свою преданность. Нет, пришёл новоназначенный хмурый лесник и разогнал всех - и романтиков, и карьеристов. Причём разогнали их с такими формулировками, что хуже волчьего билета.

Энциклопедия сообщала: "Несомненна мелкобуржуазная природа революционности раннего русского футуризма, вернее, того крыла, которое было представлено и возглавлено Маяковским. <...> Неспособный подняться до обобщений, вскрыть глубокие связи явлений, лефизм так. обр. стремится создать не столько осмысляющую, сколько регистрирующую литературу - "литературу факта". "Фактография" Лефа - это бессилие, возводимое в добродетель, бессилие подняться от восприятия явлений к познанию их сущности, законов их движения, не ограничивающегося конечно одним настоящим, как хотелось бы лефовцам.

<...> Теоретическая концепция лефов в настоящее время в основном разоблачена. Однако никак нельзя утверждать, что ликвидирована опасность лефовских влияний на пролетарское литературное движение" 1 65ф. Вот что нам сообщил Марк Бочачер , автор статьи "ЛЕФ" в Литературной энциклопедии. Маяковского , когда он стал валютой, - ревниво делили. " Книга его (Шкловского) о Маяковском , - говорил А. Фадеев , - получилась обывательской книгой. В ней Маяковский вынут из революции, он даже вынут из поэзии, он заключён в узкую сферу кружковых, семейно-бытовых отношений. Получается, что Маяковского сформировали чуть ли не двое-трое его ближайших друзей. А между тем, можно по-разному относиться к бытовому окружению Маяковского, но этим никак и ни с какой стороны нельзя определить и охарактеризовать его поэзию" 1 66ф.

Революция пожирала своих поэтов - это история всей русской - советской литературы прошлого века. Только довольно длинная - нужно пересказывать многое, и для этого мало десятка книг. К тому же жухлая, как октябрьские листья, летопись литературной борьбы не имеет достойного слушателя. Слушатель замешает её иной драматургией - личными отношениями участников. Любовными квадратами и многоугольниками - даже на истории тирана разговор не задерживается, и быстро совершается переход от тиранов к женщинам.

Лиля Брик прожила длинную жизнь, много кого повидала, и наконец прах её был развеян по ветру на одной из полян под Звенигородом. Споры об этой женщине, конечно, не споры о Сталине. В спорах о ней возникают два сюжета на одном материале. Первый - это история мудрой и прекрасной женщины, которая осветила собой жизнь большого поэта Маяковского , затем помогла словом и делом многим другим людям - вплоть до режиссёра Параджанова и поэта Сосноры - и стала одним из символов русской литературы XX века. Сюжет второй - это история не очень умной, но практичной женщины, умело пользовавшейся своим животным магнетизмом и получавшей пожизненную социальную ренту с имени большого поэта. Спор между защитниками этих взаимоисключающих конструкций может продолжаться бесконечно. Каждый из них трясёт цитатами из писем и мемуаров (часто одними и теми же). Время от времени противники делают шаги друг к другу, каким-то образом объясняя известные им события. Письма женщины большому поэту почти не требуют пародирования, раз от раза повторяясь: "Телеграфируй, есть ли у тебя деньги. Я всё доносила до дыр. Купить всё нужно в Италии". И если женщина лезет груздем в кузов, занимая кадровую позицию жены, то вместе с социальными дивидендами налагает на себя обязательства. Если большой поэт неотвратимо двигался к самоубийству, то "Куда глядела жена?" - закономерно спрашивает обыватель. Другой обыватель-наблюдатель справедливо замечает, что какой-нибудь большой поэт при живой жене жил с другой женщиной, а в целом история знает и более причудливые человеческие отношения, и вообще лезть в постель к большим поэтам - неприлично. Ему, в свою очередь, возражают, что у поэтов, больших и малых, публичный "продукт" неразрывен с личной жизнью, и если для понимания научной работы физика Льва Ландау знания о его романах не нужны, то для понимания поэтической работы Маяковского этого знания не избежать. Поэт как бы подписывает контракт на публичность личной жизни - с каждым посвящением, с каждым упоминанием или отголоском реальных событий в стихах. Одна из точек зрения (весьма распространённая, но не факт, что точная) была высказана Ярославом Смеляковым . Он написал стихотворение, имевшее вполне детективную историю публикации. По слухам, неизвестные люди даже выкупали тираж альманаха "Поэзия" за 1973 год, чтобы его уничтожить. В стихотворении, обращённом к Маяковскому, говорилось, в частности:

Ты себя под Лениным чистил,

душу, память и голосите,

и в поэзии нашей нету

до сих пор человека чище.

Ты б гудел, как трёхтрубный крейсер,

в нашем общем многоголосье,

но они тебя доконали,

эти лили и эти оси.

Не задрипанный фининспектор,

не враги из чужого стана,

а жужжавшие в самом ухе

проститутки с осиным станом.

Эти душечки-хохотушки,

эти кошечки полусвета,

словно вермут ночной, сосали

золотистую кровь поэта.

Ты в боях бы её истратил, а

не пролил бы по дешёвке,

чтоб записками торговали

эти траурные торговки.

Для того ль ты ходил как туча,

медногорлый и солнцеликий,

чтобы шли за саженным гробом

вероники и брехобрики?! При этом стихотворение перепечатывали на машинке, оно ходило по рукам. Я видел эти "слепые" перепечатки. Тут орфография и пунктуация машинописи сохранены, но год не указан, что в данном случае принципиально. Причём Бриков не любили "с обеих сторон", как и люди простые, которым нравилась простая история о том, как попользовались влюблённым поэтом, так и люди вполне литературные. Лидия Чуковская как-то заметила, что плохо представляет в этой компании Маяковского. Ахматова возразила ей: "И напрасно. Литература была отменена, оставлен был один салон Бриков, где писатели встречались с чекистами. И вы, и не вы одна неправильно делаете, что в своих представлениях отрываете Маяковского от Бриков. Это был его дом, его любовь, его дружба, ему там всё нравилось. Это был уровень его образования, чувства товарищества и интересов во всём." 1 67ф. Наконец, бывает, в разговор о судьбах поэтов вторгается фактор личный, фактор личных отношений с людьми, которые знали поэтов и их женщин (и этот фактор есть у всякого, и у меня тоже - не всякий захочет обидеть друзей и знакомых, пусть даже косвенно). Настоящий разговор начинается тогда, когда уходят из жизни все из них - до третьего колена. С Лилей Брик - очень интересная история. Разговор о ней так сложен потому, что очень сложно выдержать достойный тон. Бриков давно ругали - ещё в конце 1960-х, причём на защиту "вдовы Маяковского" встали очень разные люди - от Константина Симонова до Виктора Шкловского. Ничего особенного в этих статьях нет. Просто они были напечатаны в мире с ещё высокой ценностью печатного слова. В том мире за публикацией следовали "организационные выводы". И как раз от оргвыводов приходилось защищаться. У Бенедикта Сарнова в мемуарной записи "У Лили Брик" этой истории посвящено несколько страниц:

"Рассказывала Лиля Юрьевна про эту их (со Шкловским .- В. Б.) старую ссору в середине 60-х, в самый разгар бешеной кампании, которую вели против неё в печати два сукиных сына - Колосков и Воронцов - конечно, с соизволения или даже по прямому указанию самого высокого начальства.

Кампания эта к тому времени продолжалась уже несколько лет. Вообще-то, началом её надо считать выход 65-го тома "Литературного наследства" - "Новое о Маяковском". Издание это было осуждено специальной комиссией ЦК. Особый гнев начальства вызвала опубликованная в томе переписка Маяковского с Лилей Юрьевной. Вот с этого и началась длящаяся годами, то затихающая, то с новой силой вспыхивающая травля Л. Ю. в печати. Виктор Борисович в этой ситуации повёл себя не лучшим образом. В 1962 году на дискуссии в клубе "Октября" (не самый уважаемый в то время журнал) на тему "Традиции Маяковского и современная поэзия" он произнёс речь, в которой тоже дал залп по этой осуждённой высокими инстанциями сугубо личной переписке. Сокрушался, что Маяковский представлен в ней мало что говорящими уму и сердцу читателя короткими записочками. Сказал даже, что, напечатанные с комментариями в академическом томе, записочки эти "изменили свой жанр и тем самым стали художественно неправдивыми". А в заключение посетовал, что в томе не напечатано "большое письмо Маяковского о поэзии. Оно осветило бы записочки".

Особенно возмутила Лилю Юрьевну в той его речи именно вот эта последняя фраза, поскольку это "большое письмо Маяковского о поэзии" существовало исключительно в воображении Виктора Борисовича. На самом деле никакого такого письма не было, и он не мог этого не знать. Вскоре после того как это выступление Шкловского появилось на страницах журнала, Лиля Юрьевна получила от него такое послание: "Факт есть факт. Письма не существует и не было. Мне жалко, что я ошибся и обидел тебя. Новых друзей не будет. Нового горя, равного для нас тому, что мы видали, - не будет. Прости меня. Я стар. Пишу о Толстом и жалуюсь через него на вечную несправедливость всех людей. Прости меня.

Виктор Шкловский".

17 июля 1962 года. Я не сомневаюсь, что это покаянное письмо было искренним. Но Шкловский не был бы Шкловским, если бы оно осталось последней точкой в долгой истории их отношений. Не знаю, пересеклись ли потом ещё хоть раз их пути, встречались ли, обменивались ли письмами или хоть телефонными звонками. Но однажды мне случилось убедиться, что пламя той стародавней ссоры в его душе угасло не совсем. Это был ноябрь 1966-го: четыре с половиной года, значит, прошло после того покаянного письма. Мы с женой, как это часто бывало в то время, сидели у Шкловских и пили чай. Раздался звонок в дверь: принесли вечернюю почту. Виктор Борисович кинул мне неразвёрнутый свежий номер "Известий", чтобы я глянул, есть ли там что-нибудь интересное. Никаких сенсаций мы не ждали, и я переворачивал газетные листы без особого интереса. На этот раз, однако, интересное нашлось. Это была реплика, изничтожающая опубликованную незадолго до того (в сентябрьском номере "Вопросов литературы") статью Л. Ю. Брик "Предложение исследователям" (так в журнале озаглавили отрывок из её воспоминаний, в котором она размышляла о Маяковском и Достоевском). К публикации этой я был слегка причастен (Л. Ю. советовалась со мной и Л. Лазаревым, какие главы её воспоминаний лучше подойдут для журнала) и поэтому злобную реплику, подписанную именами всё тех же двух мерзавцев, читал с особым интересом. Бегло проглядев про себя, прочёл её вслух. Ждал, что скажет Виктор Борисович. Хотя что тут, собственно, можно было сказать? Разве только найти какое-нибудь новое крепкое словцо для выражения общего нашего отношения к авторам гнусной статейки. Ведь кто бы там что ни говорил, а во всей мировой литературе не было другой женщины (кроме, может быть, Беатриче), имя которой так прочно, навеки срослось бы с именем великого поэта, ей одной посвятившего "стихов и страстей лавину". Но реакция Шкловского оказалась непредсказуемой:

- Ну вот, теперь, значит, она хочет сказать, что жила не только с Маяковским, но и с Достоевским. Отношения были, мягко говоря, непростые. В сущности, даже враждебные. Но что бы ни происходило между ней и "Витей", или между ней и "Борей" (Пастернаком), "Витя", которого Володя Маяковский когда-то из-за неё выгнал из ЛЕФа, и "Боря", который под конец жизни "совсем одичал", были для неё навсегда свои. А Катаев [ 91 ], пьесы которого шли во МХАТе, сколько бы он ни тщился представить себя любимым учеником, другом и наследником Маяковского, как был, так и остался ей навсегда чужим" 1 68ф. Есть мемуары художницы Елизаветы Лавинской , входившей в ЛЕФ, о Маяковском. Зиновий Паперный про них писал: "Во главе Дома-Музея Маяковского стояла Агния Семёновна Езерская , до этого заведовавшая каким-то артиллерийским музеем. В Музей Маяковского она перешла по распоряжению Надежды Константиновны Крупской , занимавшей руководящую должность в Наркомате просвещения. Так что Маяковским Агния Семёновна занималась не по призванию, а по указанию. Была у неё заместительница - серьёзно увлечённая творчеством поэта исследовательница Надежда Васильевна Реформатская . Обе были в то время, о котором я хочу сказать, седые, солидные. У Агнии Семёновны - лицо решительное, властное, не терпящее возражений, у Надежды Васильевны, наоборот, приятный, интеллигентный вид. И вот Лиля Юрьевна узнаёт, что Агния Семёновна купила для музея рукопись воспоминаний, где весьма неприглядно рисуются Брики как пара, во всём чуждая Маяковскому. Если я не ошибаюсь, автор - художница Елизавета Лавинская , подруга сестры поэта Людмилы Владимировны . Между тем, директриса приглашает в музей Лилю Брик - поделиться воспоминаниями о Маяковском. Сотрудники слушают в полной тишине, все взволнованы. Но вот Лиля Брик кончила читать вслух свою тетрадь. Все молчат - растроганы услышанным. В глазах у некоторых сотрудниц слёзы. Как говорится, тихий ангел пролетел. Но тут Лиля Юрьевна, как бы случайно вспомнив, обращается к директрисе:

- Агния Семёновна, хочу вас спросить: зачем вы покупаете явно лживые, клеветнические мемуары?

- Я знаю, что вы имеете в виду. Но, уверяю вас, это находится в закрытом хранении, никто не читает. Лиля Юрьевна заявляет, отчётливо произнося каждое слово:

- Представьте себе на минуту, Агния Семёновна, что я купила воспоминания о вас, где утверждалось бы, что вы - проститутка, но я бы обещала это никому не показывать. Понравилось бы вам? Вступает Надежда Васильевна:

- Простите, Лиля Юрьевна, вы не совсем правы.

- Ах, не права? Или вы, Надежда Васильевна, воображаете: в воспоминаниях говорилось бы, что вы? И Лиля Брик произносит те же слова второй раз. Затем она приветливо прощается со всеми, и мы втроём - с ней и Катаняном , как было условлено, едем к ним домой". Лиля Юрьевна, конечно, придирчиво относилась к себе в изображении современников. И действительно, Лавинская писала и о ней, и об Осипе Брике довольно резко: "А вся неразбериха, уродливость в вопросах быта, морали? Ревность - "буржуазный предрассудок". "Жены, дружите с возлюбленными своих мужей". "Хорошая жена сама подбирает подходящую возлюбленную своему мужу, а муж рекомендует своей жене своих товарищей!". Нормальная семья расценивалась как некая мещанская ограниченность. Всё это проводилось в жизнь Лилей Юрьевной и получало идеологическое подкрепление в теориях Осипа Максимовича ." 1 69ф. Куда важнее, куда интереснее то, что Лавинская писала о самом ЛЕФе - однако надо учитывать, что это воспоминания солдата разбитой армии. Если Наполеон покинул Египет и бросил войска, можно представить, что напишет о нём разочаровавшийся офицер. Не всякий брошенный солдат верен императору. "И у меня так: из-за Лефа, из-за Брика вся жизнь на слом; каким огромным трудом далось даже переключение на графику [ 92 ]. Ведь Лавинский [ 93 ], Родченко и остальные хоть в прошлом прошли какую-то школу, а наше поколение митинговало, отрицало и научилось в конце концов на практике одному оформительству. Но и в эти горькие минуты сознание того, что благодаря Лефу я знала, я так часто слышала, я была большой отрезок времени около Маяковского , как-то зачёркивает бесцельные угрызения: "могло быть иначе". Да, безусловно, могло бы быть иначе, если в 1923-1924 годах я умела бы немного самостоятельно мыслить".

"В 1930 году, уже после смерти Маяковского, Асеев сказал нам - Антону и мне: - Вы, художники, были дураки, нужно было ломать чужое искусство, а не своё. Помню, эта фраза потрясла меня своим цинизмом, но потом я поняла, что это была именно фраза: в тот период ничего подобного Асеев не думал и совершенно искренне сам громил живопись и скульптуру, воспевая фотомонтаж" 1 70ф. Разрушение было присуще авангарду. "Нужно непременно разрушать свою жизнь. Иначе она склеротизируется, и мы захлебнёмся в добродетели!" - писал Шкловский Тынянову , а тот отвечал 5 декабря 1928 года: "Целую тебя крепко. Со статьей о Хлебникове не согласен. Но согласен с одним: нам жить друг с другом."

См. История изгнания Шкловского из ЛЕФа

"Владимир Владимирович кроме того письма, которое ты знаешь, оставил ещё два - одно Веронике Полонской , другое сестре. Их я не знаю. В последнее время он был в очень тяжёлом настроении. Ушёл с одного вечера, не дочитавши своих последних стихов. Ушёл с диспута о "Бане", где журналистская аудитория хамила и мучила его. В ночь перед смертью он до 2-х часов был у Катаева . Потом поехал на Таганку. Утром заехал к Полонской. Эта женщина маленькая кинематографистка, замужняя, снималась в "Стеклянном глазе", в пародийной части картины. В прошлом году у Владимира Владимировича был другой роман и тоже несчастливый. Эта женщина не хотела ехать с Владимиром Владимировичем, он плакал. Они поехали вместе на его квартиру. В 10.15 он застрелился в дверях своей комнаты. В револьвере была одна пуля. Женщина растерялась. Вызвала соседку. И уехала. Её арестовали. На репетиции. К вечеру она была выпущена. Стихи в письме. Странные, как ты видишь. Они ещё тяжелее цыганских романсов Блока. Стихи из большой поэмы, обращённой к Лиле Брик. Я думаю, что Полонская - это ложный адрес огромной неудачной любви, которую нельзя было простить себе. Володя изолировался от своих. Он был искренне предан революции. Нёс сердце в руках, как живую птицу. Защищал её локтями. Его толкали. И он чрезвычайно устал. Личной жизни не было. Поэт живёт на развёртывании, а не на забвении своего горя. Он страшно беззащитен. Маяковский прожил свою жизнь без читательского окружения, и все его толкали, а у него были заняты руки, и он писал о том, что умрёт. Слова были рифмованы. Рифмам не верят. Его толкали. Он умер чрезвычайно усталым. Осталась стопка тетрадей ненапечатанных стихов. Они написаны все в последнее время. Лежит Владимир Владимирович в клубе писателей. Идёт много народа, десятки тысяч. Мы не знаем, читали ли они его" 1 75ф.