Шкловский, Каверин, Тынянов

Есть такая история, которая случилась весной 1982 года. Тогда, 16 марта, Шкловского снимали для телевидения вместе с Кавериным. Естественно, они говорили о Тынянове , который всегда стоял между ними - то как связующее звено, то как нечто оспариваемое. Вот как об этом рассказал Владимир Новиков в статье "Поэтика скандала": "Далее я привожу фрагмент разговора со стенографической точностью, поскольку косвенная речь привела бы к неизбежному искажению смысла. Перед нами, если угодно, постскриптум к роману "Скандалист" . Шкловский продолжает выразительно "скандалить", выясняя свои отношения с отечественной и мировой филологией начала 80-х годов XX века.

Каверин. Если ты занимаешься теорией литературы, то должен знать, что двадцать восьмого мая на родине Юрия Николаевича <Тынянова> состоятся такие Тыняновские чтения, на которые приедут очень крупные учёные.

Шкловский. Из Африки?

Каверин. Из Африки не приедут. Но из Новосибирска, из Саратова, из Риги приедут люди и будут разговаривать о его трудах, о нём самом.

Шкловский. Зачем так много ездить?

Каверин. Не так много. Приедут, наверное, человек двадцать пять, у нас не приглашаются второстепенные литературоведы, а только крупные. Лотман будет. Но очень жаль, что не будет тебя, хотя сгоряча ты однажды сказал: я поеду.

Шкловский. Лотмана я не люблю. Когда-то, чтобы отвлечь молодёжь от политики, в гимназиях стали преподавать греческий язык. Но не было людей, которые знали бы греческий, и их везли из Германии, поэтому русский язык они знали плохо. Вот Лотман мне кажется человеком, привезённым из какой-то другой страны. Он любит иностранные слова и не очень точно представляет, что такое литература.

Каверин. Возможно, я не очень хорошо знаю его.

Шкловский. Он знаменитый, очень знаменитый человек, особенно на окраинах земного шара.

Каверин. Я мало читал его. Но научное направление, которое в 20-х годах придерживалось мнения о том, что главное - форма, оно, по-моему, не очень связано с тем, что делает Лотман.

Шкловский. Нет, это что-то другое совсем.

(После паузы.)

Вот ты остался, я остался. Роман Якобсон уехал и там? Оба обидятся, но я скажу: он там залотмизи - залотманизировался. Это как дешёвое дерево, которое сверху обклеено слоем ценного дерева. Это не приближает людей к искусству. Пишем ведь для человека, а не для - соседнего учёного. Если говорить про старость, то мне через пять месяцев девяносто. Если говорить о здоровье, то я вот этой рукой за этот месяц написал сто страниц новой книги. И всё потому, что мы были к себе безжалостны.

Каверин. Да, и это осталось.

Шкловский. Осталось. Гори, гори ясно, чтобы не погасло"

2 53ф. В переписанной и дописанной, как бывает достроено огромное разнородное здание, книге "О теории прозы" Шкловский говорил: "Взаимоотношения формального метода и структурализма. Прежде всего: все названия всегда неверны. У академика Веселовского на двух или на трёх страницах дано шестнадцать определений романтизма. И так как он был человек академический, то ни на одном определении не остановился. Мы называли себя формалистами, называли и "опоязовцами"; структуралисты, кажется, сами крестили себя, назвавшись структуралистами. У великого русского критика-реалиста Белинского не было термина "реализм", тем не менее он был реалист. Это старый вопрос, ибо каждое литературное течение, как и человека, очень трудно определить". Определения эти в самом деле сложны, потому что течения складываются из разных влияний. Много написано о влиянии Бергсона [ 117 ] на Шкловского и Эйхенбаума . К примеру, Ян Левченко в книге "Другая наука. Русские формалисты в поисках биографии" замечает: "Бергсон напрямую повлиял на территорию автоматизации и идею восстановления непосредственности" Понятия автоматизации, съедающей "вещи, платье, мебель, жену и страх войны", а также оппозиция "автоматизирующей" прозы и "заторможенного стиха" образуют целый пласт Бергсона в концепции Шкловского. Имеет соответствующий след и противопоставление видения и узнавания, являющееся фундаментом теории остранения" 2 54ф. Шкловский продолжает: "Теперь об отношении структурализма к формализму. Напомню историю двух музеев. Существует в Москве музей Маяковского в Гендриковом переулке . Там жил Осип Брик. Там жил Маяковский , там жила женщина, которую он любил, Лиля Брик. Квартира стала музеем. А до музея собирались мы там не то по средам, не то по четвергам, ели всегда одно и то же: пирожки с капустой и пили белое вино. Там собирался журнал "ЛЕФ", и там написаны многие стихи Маяковского. Музей хороший. Теперь сделали другой музей, его открыли недавно. Второй музей сделали на том месте, где умер Маяковский.

Умер он на квартире Романа Якобсона . Точнее не на квартире Романа Якобсона, а на квартире Московского лингвистического кружка, вернее на том месте, где всё это когда-то было [ 118 ]. Крохотная комната с никогда не топившимся камином, с одним окном. Маяковский её сравнивал с футляром от очков и говорил, что он приплюснут в этой комнате, как очки в футляре. Он жаловался, что его саженный рост никогда ему не пригодился, и Маяковский написал там много стихов. Он написал там стихи о Ленине, и это место его работы, и это место его друзей. Надо устроить второй музей, но не знают, как сделать, где сделать. Наискосок - Политехнический музей, где постоянно выступал Маяковский. Однажды он читал очень интересную лекцию о своих современниках и назвал эту лекцию "Анализ бесконечно маленьких". Маяковский любил своих современников. Он говорил про Блока, что если взять десять строк, то у Маяковского - четыре хороших, а у Блока - две, но он, Маяковский, никак не может написать тех двух. Мне приходилось говорить с Блоком; к сожалению, мало. По ночам, гуляя по набережным тогдашнего Петербурга, который не был ещё Ленинградом, Блок говорил мне, что он в первый раз слышит, что о поэзии говорят правду, но он говорил ещё, что не знает, должны ли поэты сами знать эту правду про себя. Поэзия сложна, подвижна, её различные слои так противоречивы, в этих противоречиях сама поэзия. Поэзию анализировать надо. Но анализировать, как поэт, не теряя поэтического дыхания" 2 55ф.

Семнадцатого ноября 1971 года Шкловский куда более кратко, в письме Марьямову, говорит: "Формальный метод родился от футуризма. Он результат его понимания и оправдания его методов нахождением сходства в фольклоре и старом романе. Так родился формальный метод и в нём остранение. Он дал анализ вне содержания и даже отрицал его. Он дал кристаллографию искусства. Это ОПОЯЗ. От него родился структурализм. Он упоминал нас, но не переиздавал мои книги. Я говорю о Романе Якобсоне . Не переиздавал, т. к. я научил их отделять приём (схематы греков) от функции. Пропп отделил мотив от функции, но это частности. Я отказался под нажимом и выговорил всё от формального метода. Структурализм развивался, вспомнил или осознал связи с гегемонством и марксизмом. В сомнении и раскаянии я написал "Тетиву" [ 119 ], сделав обобщения сдвига как частный случай помещения (переноса) явления в иной семантический ряд. Родился "Человек не на своём месте". Развилась теория искусства (главным образом прозы). Но это я отделил сюжет-конструкцию от событийного ряда. Структурализм имеет в своём генезисе и явления других наук с повторением конструкций в иной сознательно выбранной функции. Разделение языка на поэтический и прозаический, отделение искусства от иных форм информации у них потеряно. Они переносят структуры информационного языка на искусство. Этот спор идёт с 1920 года. Идёт вопрос о том, что такое "мир" и "действительность". Сейчас в гносеологии структуралистов мир это система структур и сверхсистем.

1) По-моему, системы науки - это системы модели. Структуры познания служебны и смещаются как резцы при точке предмета в станке. Цель - обработка.

2) По-моему, система искусства - это система познаний при помощи создания противоречий. Цель - ощущение.

1) Это узнавание через включение в систему.

2)Это видение через вырывание из системы. Я начал работать в 1914 году, сейчас - 1971-й. Прошло 55 лет. Считаю? После обходного, обусловленного обстоятельствами (рельеф местности) пути я остался на правильном пути, так как только он сохраняет два вида познания и открывает, для чего существует и как долго будет существовать и для чего будет существовать искусство" 2 56ф. Так часто бывает у отцов-основателей с последователями.

"В круге первом" у Солженицына есть фраза: "Как старый коновал, перепоровший множество этих животов, отсекший несчётно этих конечностей в курных избах, при дорогах, смотрит на беленькую практикантку-медичку, - так смотрел Сталин на Тито" 2 57ф. Ситуация в отношениях между СССР и Югославией описана неточно, но метафора сама по себе хороша. Победа всегда на стороне лучших технологий. И всякий коновал опасается молодой практикантки. Он чувствует за ней силу этих технологий. "Какие отношения между формализмом и структурализмом? - продолжает Шкловский в книге "О теории прозы". - Мы спорим, это две спорящие школы. Умер Тынянов, Эйхенбаум, умер Казанский [ 120 ], умер Поливанов , умер Якубинский . К радости моей, вижу новых поэтов, вижу новые споры. Если вы спросите меня, как я отношусь к искусству, скажу: с жадностью, так, как относится человек к молодости. Теперь надо сказать печальную вещь. Был у меня друг Роман Якобсон . Мы поссорились. Мы дружили сорок лет. Считаю, ссоры неизбежны. Мы формалисты - это название случайное. Вот я, Виктор, мог быть и Владимиром, Николаем. Формой мы занимались. И случайно про форму говорили много ненужного. Когда-то я говорил, что искусство состоит из суммы приёмов, но тогда - почему сложение, а не умножение, не деление, не просто взаимоотношение. Сказано было наспех для статьи. Структуралисты делят произведение на слои, потом решают один слой, потом отдельно другой, потом третий. В искусстве всё сложнее. Вместе с тем структуралисты, в частности наша тартуская школа , сделали очень много. Но посмотрите: - Форма - это разность смыслов, противоречивость. <...>В искусстве человечество, осматривая современность, сравнивает её с прошлым. <...>Искусство рождается при столкновении эпох и мировоззрений. Искусство выправляет вывихнутые суставы. Искусство говорит о человеке не на своём месте. <...>Вот что я хочу сказать в оправдание появления ОПОЯЗа . Мы всё хотели перестроить. Всё будет. Только не надо, когда кошка выносит котят на улицу, думать, что она ничего не понимает или не любит котят. У кошек свой мир предсказания, возвышения и падения. И когда мир уложится в познании коротких и красивых по своей краткости форм, тогда воскресят Хлебникова . И не будут ругать футуристов. Эти люди, которые хотели записаться в будущее, и нужны будущему, если не во взмахах волн, то в глубоких расселинах между волнами.

Вечным смыванием берега волны кормят разных не главных существ, которые не рыбы, но которые ощущают движение и жизнь воды как среды" 2 58ф. В статье "Поэзия грамматики и грамматика поэзии" Шкловский пишет: "Существует и сейчас в Европе мощное, неутихающее течение - структурализм, которое не менее сорока лет со мной спорит.

Структуралисты во главе с Романом Якобсоном говорят, что литература - явление языка" 2 59ф. Но после этого отступления вернёмся к рассуждениям Шкловского в книге "О теории прозы": "Существует стихотворение Шарля Бодлера ?Кошки?. Вот это стихотворение структуралисты выбирали и выбрали в качестве своего примера. Авторы - люди с большим европейским именем: ученик Шахматова Роман Якобсон и знаменитый Клод Леви-Стросс [ 121 ]. Стихотворение Бодлера прочтено как группа самостоятельных сонетов. В нём сговариваются почтенные люди - суровые учёные, любовники и кошки, влюблённые в покой и тепло. В литературе давно живёт установившаяся традиция деления рифм на мужские и женские. Названия так укоренились, что структуралисты уже не могут определить, что живёт за названиями. Слово само по себе не существует в речи, во фразе, прозаической или стихотворной. Слово живёт в мире. Получается так. Сейчас смотрю на пол, я говорю, что это слово мужского рода. Посмотрю, слово "стенка" - женского рода. Из этого нельзя сделать выводов и относиться к словам так, как относятся к жизни между мужчиной и женщиной. Мужские и женские рифмы чередуются в определённом установленном порядке - живут в мире. Порядок установлен поэтом не только для данного случая, - большой, хороший поэт, во многом великий, в исследовании двух авторов как бы разыгрывает сцену между мужчиной и женщиной. Однако в русском языке существуют собака и пёс, эти существа разного наименования бывают одного пола. Это всё собаки, и в русском языке бытуют для кошачьего рода слова "кот" и "кошка"; у русских есть и шутливая загадка: сидит кошка на окошке, и хвост у неё, как у кошки, но всё- таки не кошка. Разгадка - это кот. В работе структуралистов все кошки - женщины. И все собаки в этом стихотворении - мужчины. В этой короткой поэме, строго организованной, в сонетах определённые строки несут разгадку. <...>Это можно сравнить с онегинскими строфами, где последняя строка несколько печально и в то же время юмористически подытоживает смысл всей строфы. У Пушкина описывается Петербург, последняя строка будет такой: "там некогда гулял и я, но вреден Север для меня". Строка написана человеком, высланным из Петербурга. Драма между кошками и людьми не только как бы объяснена в работе структуралистов, но даже имеет свой чертёж, рисунок которого похож на паркет. В первой части статьи авторами рассматривается вопрос о мужской и женской рифме, чередовании слогов, устанавливается классификация рифм и как вывод важная роль грамматики. Во второй части статьи на основании освещённого таким образом материала устанавливаются этапы движения стихотворения от плана реального (первое шестистишие) через ирреальное к сюрреальному; другими словами, движение от эмпирического к мифологическому.

Даётся чертёж. Книга "О теории прозы" издана была дважды: в 1925 и в 1929 годах. После этого писал много. Недавно прислали из Чехословакии другие статьи на эту же тему, что-то около 500 страниц. Разбирая архив, нашёл своё письмо Эйхенбауму от 27 марта 1955 года: "искусство не книжно, но и не словесно, оно в борьбе за ступенчатое (чтобы было удобнее) понимание мира". Когда сейчас, в последние годы, каждый день работаю я над "Теорией прозы", то это спор сердца, средство от боли сердца. То, что было написано в 1925 году, изменилось - как изменилась жизнь. Пишу каждый день. Не тороплюсь. Скоро мне будет девяносто лет, и кто перепишет книгу? Существует и сейчас в Европе мощное, неутихающее течение - структурализм, которое не менее сорока лет со мной спорит. Структуралисты во главе с Романом Якобсоном говорят, что литература - явление языка.

Нет Ромки - остался спор" 2 60ф. Кажется, что у Шкловского в этом случае срабатывала ревность к той весёлой науке, которой все опоязовцы занимались яростно и небрежно, забывая о научных правилах. А спустя полвека приходят в науку люди, которые занимаются ею с куда большим академизмом. И Шкловский, и Тынянов оказались писателями, а не академистами. И их сложная слава - с той стороны литературы, с которой она создаётся, внутри мастерской, а не с той стороны, где она изучается. Этим и объясняется некоторая нервная интонация, деланое пренебрежение. Однако же есть Лидия Гинзбург , столь безжалостная к Шкловскому в своих дневниках, но столь серьёзно относившаяся к нему в 1920-е. Её в недостатке научного инструментария не упрекнёшь. С Лидией Гинзбург дружила сестра Лотмана Лидия Михайловна , оставившая чрезвычайно интересные мемуары. Про эти мемуары надо бы рассказать отдельно. Они стоят того, потому что, несмотря на скучноватый язык, говорится в них о трагедиях и подвигах.

А также говорится о событиях причудливых, которые кажутся выдуманными, но не выдуманы. Там сказано, в частности: "Л. Я. Гинзбург осуждала неспособность к примирению, ведущую к разрывам, как признак слабости характера людей. А слабыми они не были" 2 61ф. В последнем интервью Лидию Гинзбург спросили об авангарде. Она отвечала:

"Вот в прошлый раз вы говорили о необычайном авторитете ОПОЯЗа в вашей среде. Мне это понятно. Это нередкий случай в истории культуры, когда поколение ищет опору, условно говоря, в поколении дедов. Через головы поколения предшествующего, поколения отцов - с которым отношения почти всегда антагонистические, отношения отталкивания". Расспрашивающая её Любовь Аркус замечает: "ОПОЯЗ был скорее философской системой, литературным явлением, нежели научным методом. И за бесстрастностью формальной школы без труда различаешь безумие неизлечённого пафоса. А вот, скажем, в структурализме пафос успешно излечён: это холодное препарирование, интересное только специалистам". Тогда Лидия Гинзбург говорит довольно важные вещи:

"Да, но, может, вы слишком строги к структурализму? Впрочем, я не разделяла его положений, и вы правы в том, что ОПОЯЗ был силён теснейшей связью с литературой. Причём не только с литературой ему современной, но и с литературой прошлых веков, воспринимаемой с точки зрения современного человека.

Но в чём мне видится беда авангарда . Он кажется мне вторичным. В нём есть пафос разрушения, но это разрушение направлено на вещи, которые давно разрушены. Для человека моего поколения, которое, собственно, через всё это прошло, какую ещё абстрактную живопись можно придумать после Кандинского, или какие могут быть эксперименты со словом после футуристов. Для меня всё это - воспоминания моей молодости. Это какой-то очень традиционный авангард. Те же митьки , например, которые очень авангардны в своих теоретических высказываниях и в этом своём своеобразном жилстроительстве. А в живописи их много традиционного" 2 62ф. Впрочем, нет ничего более запутанного, чем подробности взаимоотношений научных школ. Читателю Шкловского эти истории могут пригодиться для иллюстрации того, что литературоведение Шкловского было принципиально неакадемическим, а неким другим. Наверное, в нём было что-то от истории, как её воспринимал младший Гумилёв, сын поэта . Ну и как тут не ревновать своё прошлое к людям, что пришли с точными приборами и знанием иностранных языков.

Ссылки: