ЯНВАРЬ 1963-го (воспоминания Е. Кумпан)

Так вот, начну с анекдота, связанного опять же с Наумом Яковлевичем Берковским . Январь был каникулярным временем, и писательский дом в Комарово в эти дни был забит детьми и профессорами. И у тех, и у других были каникулы. Приехала и восемнадцатилетняя Ксаночка Семенова , дочка Глеба . В первый же вечер Ксанка заскочила ко мне перед сном и попросила что-нибудь почитать на случай бессонницы. У меня у самой был еще не велик выбор, и я могла ей предложить только томик Дюма, взятый в местной библиотеке для чтения "на сон грядущий", и книгу Берковского. К моему изумлению, Ксаночка схватила Берковского и улетела. На следующее утро за нашим столом завели о ней разговор (Ксана сидела через стол от нас в очень хорошем обществе - с Владимиром Григорьевичем Адмони и Тамарой Исааковной Сильман ). Старые друзья Глеба - чета Костелянцев - отметили редкую привлекательность Ксаны. "Глеб просто вырос в моих глазах! Какая у него красивая дочка!" - говорил Борис Осипович . Тем временем Ксаночка подбежала к нашему столу и, встав за моей спиной, лицом к Берковскому (и не подозревая, кто перед ней) - быстро затараторила: "Я так жалела, так жалела, что взяла у тебя вчера книгу Берковского. Я совершенно не могла ее читать!.. Это просто плохо написано!.." - выпалила она с юношеским максимализмом. Весь наш стол опустил лица в тарелки, и только один Наум Яковлевич, со вкусом что- то пережевывая, невозмутимо рассматривал Ксану. Заметив общее смущение и не получив ответа, Ксаночка с прежней стремительностью выпорхнула из столовой. С минуту царило тягостное молчание. Прервал его Берковский, произнеся: "Нет. И вовсе она не красивая". - "Бедная девочка! - хмыкнула Елена Александровна Лопырева , жена Наума Яковлевича - Дорого же она заплатила за свое незнание!" Кстати, с тем январем 1963 года, о котором когда-нибудь надо же и написать подробно, ибо он запомнился мне не только знакомством с некоторыми из моих любимых "стариков" - нет, с тем январем связалось так много, что он мне кажется порой отдельной планетой или как минимум астероидом на звездном небе моей памяти - если позволено будет выразиться так замысловато. А всего-то и делов, что я, устав от бездомности и перегрузок на службе, поселилась на две недели в комаровском писательском доме (мне продали путевку со скидкой, что было поощрением за подборку стихов, напечатанных в "Молодом Ленинграде"). Да, я познакомилась там с Берковским, с Сильман и Адмони, с Вадимом Гаевским и с Антониной Николаевной Изергиной - и одного этого хватило бы с избытком, чтобы помнить тот январь. Но он для меня связан прежде всего с молодыми моими друзьями, которые толпились тогда с утра до ночи в моей маленькой комнатке на третьем этаже. Вообще-то комнатка была предназначена для медпункта и имела свои неудобства, но меня, как молодого автора, туда и засунули. Никто из моих гостей и не замечал этих неудобств! Что за пустяки! Так редко у близкого приятеля или приятельницы оказывается крыша над головой в Комарово, да еще в теплом доме! Начался тот январь тоже нетривиально. Мы встречали Новый, 1963-й в Михайловском. Точнее - в Тригорском . У Женечки Ивановой . Инициатором этого начинания был, конечно, Яша Гордин . Для меня Тригорское было уже "наезженным" местом и очень любимым. И дело было не только в Яше (который был верным другом, и, собственно, он-то и завез меня туда еще поздней осенью 61-го), не только в Женечке, которую я нежно полюбила с тех пор. Дело было даже и не в самом Тригорском, хотя кто останется равноушным к этими пейзажам, кто не останется им верен по гроб!.. Я их, эти пушкинские холмы, к счастью своему, впервые увидела не летними, цветущими и усеянными бесконечными туристами, а поздней, ноябрьской, предзимней осенью, то есть - совершенно голыми и пустынными, когда "идем по жнивью не спеша / с тобою, друг мой скромный, / и подымается душа, / как в сельской церкви темной...". Помнится, я и прочла эти стихи, когда мы брели с Яшей Гординым по разъезженной дороге в полях где-то между Святыми Горами и Тригорским, и Яша не сразу вспомнил, что это Блок. Но все вокруг было именно таким, как в стихах. И туристов в те времена было еще не так много, как стало их годика через три-четыре, когда директор Заповедника Семен Степанович Гейченко развернул пропаганду Пушкинских Гор до неприличия и поставил все это на промышленную основу. Еще не было Петровского . То есть оно - пустынное и одичавшее - существовало, но туда добраться было непросто. Долго надо было брести по малопроходимой местности, пока ты не оказывался вдруг в дубовом парке, на главной аллее, конец которой не замыкался еще гейченковским новоделом - вновь отстроенным теперь домом Ганнибала . С аллеи в те времена открывался ничем не тронутый простор Петровского озера, а на аллее, пересекающей ее, темнел одинокий огромный камень чуть ли не языческих времен. Или это уже мой вымысел?.. Но для меня-то особая притягательность этих мест состояла в том, что когда-то, в 20-30-е годы все это было родным для Глеба ... И меня тянуло туда. С какой-то мучительной сладостью я смотрела на эти холмы, на место, где стоял в Вороничах дом, который снимали Сергей Александрович и Наталия Георгиевна , на Сороть, где Глеб ловил с местными мальчишками рыбу, на остатки деревень, потерявших своих прежних жителей. Некоторые из них, как, например, Савкино, постепенно переходили под нужды Заповедника... Не отсюда ли была и первая детская любовь Глеба?.. "Иду я деревней и пахнет парным молоком, / коровы качают рогов неуклюжие лиры..." А я-то тогда еще и не родилась... Все это было еще до меня. "Иду я деревней и ты у калитки стоишь..."

И вот с той поздней осени я полюбила приезжать к Жене, как только выдавалась какая-нибудь, хотя бы двухдневная, свобода. Свобода от детей и от службы. Любила поселяться в "людской" Тригорского дома, про которую чуть раньше было написано все тем же нашим Вергилием - Яковом Гординым: "В огромных комнатах не верится в любовь...". И действительно - не верилось! Любила оставаться там одна, когда Женечка уходила в Пушкинские Горы работать в архивах "с ночевкой", мне нравилось выходить перед сном в темный Тригорский парк (удобства были на улице!). Снег под ногами скрипел, и создавалось странное эхо за спиной, которое оглушало и пугало. Заставляло оглядываться. Казалось, что кто-то по пятам бежит за тобой. А когда Женя ночевала дома - любила по вечерам обходить с ней, вооружившись керосиновой лампой (туда еще не было проведено электричество), комнаты восстановленного тригорского дома, а потом устраиваться с этой же керосиновой лампой где-нибудь у темного окна, зарываться в продавленное кресло (остатки списанного музейного реквизита) и погружаться в чтение дневников Вульфа. Так вот, в этой-то людской и привелось нам встретить Новый, 1963 год. Компания собралась веселая и разношерстная. За давностью лет не могу вспомнить всех поименно. Некоторые очень давно уже исчезли с моего горизонта. Твердо помню, что по моей инициативе с нами поехали Влада Городницкая и Люда Комм , что Яша пригласил Тату Рахманову , а я приложила все усилия, чтобы уговорить ее поехать (по этой причине я считаю себя виновницей их длинного и крепкого семейного союза и претендую на благодарность потомства). И единственное, где я промахнулась, - это не взятые с собой лыжи. Мне казалось, что с лыжами нас не пустят в рейсовый автобус "Псков-Пушкинские Горы". Не знаю, простила ли за давностью лет Тата мне эту оплошность, но ее горестный вскрик, вырвавшийся, когда она увидела заснеженные холмы Тригорского и ровное белое полотно Сороги, до сих пор стоит у меня в ушах. Помню Костю Азадовского , читавшего километрами стихи Гумилева и Мандельштама, почти выпевая строки, эффектную девушку Ларису Волохонскую с вязаньем в руках, которую привез Миша Мейлах . Кого-то еще из мужчин... Ау! Откликнитесь!.. Я ведь знаю, что и в бесснежных Лос-Анджелесах и Тель-Авивах вы не забыли тот Новый, 1963-й и ваш слух до сих пор хранит звон хрустальных музейных рюмок под знаменитой Елью в Тригорском парке, на которой наш Поэт, изнывая от одиночеста, за без малого сто сорок лет перед тем "повесил звонкую свирель"! Пушкин в ту ночь не оставлял нас своим присутствием. Помню, как за столом мы не удержались от чтения "Друзья мои, прекрасен наш союз..." и Яша через стол сказал мне: "А ведь вот у вас в горняцком ЛИТО было что-то подобное лицейскому братству?!." Вспомнив своих "горнячков" и взгрустнув, я вдруг ответила фразой: "Друзьям иным, душой предался нежной, но горек был..." - "А-а-а!" - взревел Яша с обидой, а на следующий день с похмелья не мог вспомнить подробности этого эпизода ("Что-то ты мне вчера обидное еказала..."). Но я помалкивала, ибо обидела нечаянно и несправедливо.

Помню я и знаменательное пробуждение наше поутру, несколько более раннее, чем хотелось бы... Кое-кто из нашей компании ушел ночевать в Пушкинские Горы. В людской на сдвинутых кроватях рядком разместились я, Женя, Тата и Яша. Нас разбудил приход пожарных. Мы, женская часть ночлежки, затаились и притворились беспробудно спящими. Объяснялся с визитерами Яша. Визит был вызван, я думаю, их излишней трезвостью. Недопили. Но поводом послужило беспокойство о деревянном доме Тригорского - не спалили бы его гости спьяну. К тому же они знали, что у Жени часть дров бывает сложена столбиком у печки на просушку (а то попробуй, растопи ее сырыми поленьями!), а это было запрещено и преследовалось. Яша долго и спокойно их урезонивал, ссылаясь на отсутствие затаившейся хозяйки, а мы перестали дышать. Но тут один из пожарных, увлекшись нотацией и любуясь собственным красноречием, произнес что-то вроде: "Мы хозяйку не раз предупреждали, что если еще раз так случится, мы ее привлечем и она будет некрасиво фигурировать со своей печкой...", и мы тоненько застонали, а Яша находчиво предложил ребятам выпить за все-таки наступивший Новый год. Кажется, еще до прихода пожарных Яша нас бессердечно растолкал и вывел на мороз, на босу ногу и в халатиках, любоваться инеем, который на рассвете чудесным образом украсил каждую веточку и тропинку Тригорского парка, и все замерло в абсолютном безветрии, только и дожидаясь заспавшегося светила, чтобы оно наконец озарило для пущего впечатления эту красоту. Воистину - не каждый Новый год так начинается!.. Читаю у Ахматовой: "Стихи шли легкой свободной поступью..." (о Слепневе). И я помню нечто в этом роде, хотя мне бесконечно далеко до Анны Андреевны. Но вот в январе 1963-го и со мной такое случилось. Первый раз я предоставлена была самой себе на целых пятнадцать дней. До этого, записывая стихи между определениями минералов (глядя в микроскоп) или вписывая стихотворные строчки в маршрутную пикетажку где-нибудь в тайге, я не представляла себе, что можно жить и думать только о стихах. И каждый день писать по стихотворению. В Комарово я дожила до этого блаженства. Мне не мешало многолюдство. Начавшееся в Тригорском, оно сопровождало меня и в Комарово. Каждый день кто-нибудь приезжал, почти каждую ночь кто-нибудь оставался ночевать... И только одного человека я не могла дождаться - Глеба . Он наезжал чрезвычайно редко. Как у Анны Андреевны: "Я ждала письмо, которое так и не пришло - никогда не пришло"... Но зато стихи и у меня шли тогда той самой "легкой свободной поступью". Однажды Берковский торжественно произнес, когда я ему читала стихи: "А вот теперь, Лена, прочтите то, что вы написали... сегодня!" - и я начала читать:

О, как далеко, как далеко

мы друг от друга. Милый мой!

Я чую поздний птичий клекот

и первый холодок зимой.

Скользя покатой мостовою,

я птицам мерзлый хлеб крошу

И нам с тобою, нам с тобою

лишь общей старости прошу.

И над твоею головою

все вьется, вьется тихий снег.

А над моею головою

все вьется, вьется тихий смех. Я помню, что перед последней строчкой Берковский как-то напряженно затих. Я понимала, почему. А когда я ее прочла - удовлетворенно зафыркал. Сидящий здесь же Вадим Гаевский (вот еще одно бесценное дружеское приобретение той зимы! - Вадим приезжал из Москвы навестить Берковского) засмеялся и сказал, что Наум Яковлевич реагировал на последнюю строчку так же, как на трудное па балерины - вдохнул, замер, а потом с облегчением выдохнул. Вадим занимался историей балета!.. И еще я умудрялась заниматься совсем уж непривычным делом - тут же перепечатывать стихи на машинке, которой у меня не было. И однажды я попала в очень неловкое положение. Пока у меня спорили и читали, я спустилась к Леониду Николаевичу Рахманову и попросила у него машинку. Леонид Николаевич галантно вскочил, взял раскрытую машинку и сказал: "Конечно! Я к вам ее сейчас отнесу!" И не успела я его остановить, как он уже быстро шагал по коридору. Я, еле поспевавшая за ним, распахнула дверь - а там шумела моя орда... Рахманов очень смутился, покраснел, поставил машинку и ушел. Я очень ругала себя за всегдашний недостаток воспитания и вечную заторможенность. Стихи шли, им не мешало и то, что комнатка моя всегда была не только набита народом, а звенела, гремела, журчала, пела и перешептывалась чужими стихами. Следует добавить, что и разговаривали мы тогда друг с другом чаще всего не опускаясь до низкой прозы, а перебрасываясь стихотворными строчками: "Мы сядем в час и встанем в третьем, / Ты с книгою, я с вышиваньем..." - чуть подправляла Пастернака одна из визитерш, опускаясь с вязаньем рядом с Костей Азадовским. Пастернак боролся за первенство с Мандельштамом. Костя вдохновенно выпевал: "Себя губя, себе противореча, / Как моль летит на огонек полночный..." Блистательно читал Костя Азадовский "К немецкой речи". Казалось, по нашим венам струится, изменяя состав крови: "Мы с тобой на кухне посидим, / Сладко пахнет белый керосин..." То и дело раздавался призыв: "Читаем по кругу Мандельштама!" Я выбрала: "Образ твой, мучительный и зыбкий..." Гена Шмаков замечает с укором: "Жаль, что выбрала самое короткое..." Зато сам Гена читал: "Нет, не мигрень, - но подай карандашик ментоловый..." Однажды в мою комнату забрела по ошибке Елизавета Полонская ... Это случилось буквально в первый день по моем приезде в Комарово, и было это еще в деревянном доме, куда меня сперва поселили (но я зашла к директору и сказала, что мне слышны все административные разговоры, я знаю меню на десять дней вперед и наслышана о недостачах в закупках, - и меня немедленно водворили на третий этаж каменного дома). Так вот, Полонская зашла в мою комнату, перепутав ее с кабинетом администратора. Она была очень стара, тяжело дышала, еле стояла на ногах и была в отчаянии от своей ошибки. Я предложила ей присесть, снять шубу, налила кофе. Я знала, что она "серапионова сестра", и смотрела на нее как на раскрытую страницу учебника по литературе. Несуществующего учебника. Ибо "серапионов" , мне кажется, не проходили ни в школе, ни на филфаке. Один только бессменный "Бронепоезд 14-69" подавал гудки в нашей тогдашней литературе... Придя в себя, Полонская поинтересовалась, чем я занимаюсь. Услышав, что пишу стихи, произнесла без всякой надежды на отклик: "Если вы любите стихи, то советую вам прочесть... Только не знаю, где вы найдете теперь это... Но есть такие стихи: "Кто может знать при слове расставанье..."". - "Какая нам разлука предстоит", - закончила я. "Как! Вы знаете Мандельштама?!." Удивлению ее не было пределов. Еще более она удивилась, когда я ей объяснила, что Мандельштам является паролем нашего поколения. Кто же выплывает из снежного и вьюжного комаровского января 63-го, если потерзать поистрепавшуюся намять?.. Кроме самых-самых близких: Люды Комм, Влады Городницкой, изредка мелькавшего Глеба - кто?.. Не ленилась проехать час на электричке, например, Лидия Яковлевна Гинзбург , которая, между прочим, обожала прогулки и летом, и зимой в любую погоду ("Кто там? Это Берковские машут из окна?! Нет, бог с ними, с умными разговорами, пойдемте гулять! Надо пользоваться погодой..." - и, поклонившись Берковским издали, Лидия Яковлевна увлекала меня за калитку). Помню Яшу Гордина, который появлялся часто и бывал очень мрачен в те дни, я за него боялась. Витя Соснора приезжал с женой Мариной . Дима Бобышев и Костя Азадовский были, кажется, не прочь поволочиться за молоденькой Ксаночкой Семеновой ... Миша Мейлах пытался писать мой портрет. Он зазвал меня на свою знаменитую дачу, посадил на стул и попытался изобразить. Пока он корпел над рисунком, я рассказывала ему анекдот начала века, который прописан был в этих же местах:

Репин хотел рисовать Маяковского, но тот сказал: "Меня уже писали. Бурлюк. В виде треугольника". Не успела я кончить недлинный рассказ, как я тоже была изображена. И тоже в виде треугольника. Выплывает из мрака и располагается на солнечном, зимнем комаровском пейзаже фантастическая история, случившаяся с Наташей Горбаневской , которая явилась из Москвы сдавать экзамен Дмитрию Евгеньевичу Максимову (она в ту пору была заочницей ЛГУ), но он ее "вынес", при всем уважении и сочувствии к ее творчеству. Не смог поставить "удовл.". Она запуталась, кажется... в "Шинели" или что-то в этом роде... Чего не случится с человеком, когда он живет только стихами, до классической ли в эту пору литературы! Все были оскорблены за Наташу. Дима Бобышев обиженно мычал мне в ухо: "Ну, как тебе нравится наш профессор?!" Ося Бродский , дыша мщением бросился писать эпиграмму. Люда Комм, прочтя эпиграмму, чуть не заплакала от обиды, а Ксанку Семенову, как самую младшую и безответную, послали подсунуть написанное под дверь Дмитрию Евгеньевичу. Но потом как-то все одумались, решили не обижать старика, и та же Ксаночка была откомандирована выкрасть эпиграмму из-под двери. Боюсь соврать, но, кажется, она все же дошла до нашего профессора. Ося Бродский появлялся чаще других. Он в том январе обитал в Комарово, и моя комнатка была для него спасением от голода и холода. Садясь перед окном, за которым висела "сосны тяжелая клешня", казалось, совсем уже изнемогшая от дополнительного снежного веса, Ося произносил, устраиваясь за солидным столом, предназначенным для очередного советского писателя: "Ты уходишь?.. Я кое-что напишу пока...". И я уходила, бегала на лыжах, но главное, - я была озабочена кормлением гостей. Все были молодые, нищие и вечно голодные... "Ну что, Лена, вы опять приуныли? - спрашивал меня Берковский за столом. - Опять там у вас голодная компания шумит?.. Не горюйте! Сейчас мы тут что-нибудь соберем... Вот, возьмите булочки, нам они ни к чему. Нам они вредны. И котлеты... Котлеты тоже забирайте!.." Впрочем, об Иосифе надо бы рассказать подробнее, потому что общение с ним в январе 1963-го - это особая новелла. См. Бродский Иосиф

Ссылки: