Первый Всесоюзный съезд советских писателей, 1934 г

Илья Эренбург, вспоминая (тридцать лет спустя) о тех днях, признался, что готовился к съезду, как девушка к первому балу. Это - скептик Эренбург. Так что уж говорить о других! Эренбург так закончил свои воспоминания об этом своем "первом бале": Выбрали правление, одобрили устав. Горький объявил съезд закрытым. На следующий день у входа в Колонный зал неистовствовали дворники с метлами. Праздник кончился. Смысл этого заключения ясен: праздник отшумел, начались суровые будни. Но что там ни говори, а праздник-то все-таки - был!

На самом деле, однако, праздник был насквозь фальшивый. И многим его участникам это было ясно уже тогда. В книге "Власть и художественная интеллигенция" , на которую я тут уже не раз ссылался, среди множества документов, освещающих ход съезда, опубликован и такой:

"Спецсообщение секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР

"О ходе Всесоюзного съезда советских писателей. Отклики писателей на работу съезда".

Приведу лишь некоторые из этих откликов.

Бабель : "так как все это делается искусственно, из-под палки, то съезд проходит мертво, как царский парад"

Пантелеймон Романов : Отменная скука и бюрократизм, который не оживить никаким барабаном.

Украинский поэт Михаил Семенко :

Все было настолько гладко, что меня одолевает просто маниакальное желание взять кусок говна или дохлой рыбы и бросить в президиум съезда.

Это - на уровне эмоций.

А самую суть происходящего выразил один из старейших тогдашних российских литераторов - А. Новиков-Прибой :

Наступает период окончательной бюрократизации литературы. Главная цель этого помпезного государственного мероприятия состояла в том, чтобы прибрать к рукам непослушную писательскую вольницу, огосударствить литературу, сделать ее управляемой.

Полностью справиться с этой задачей удалось не сразу. На это ушли годы, даже десятилетия. Сталин, кинувший в свое время знаменитый лозунг - "У нас незаменимых нет" , когда Д.А. Поликарпов - партийный функционер, назначенный руководить писателями, - пожаловался ему, как трудно с ними работать (один - пьет, другой бабник, третий мнит себя гением и не слушается никаких распоряжений), ответил:

"В настоящий момент, товарищ Поликарпов, мы не можем предоставить Вам других писателей. Хотите работать, работайте с этими".

А ведь не кто иной, как он сам, создал эту ситуацию, при которой сбылось обещание полковника Скалозуба "дать интеллигентам "в Вольтеры" фельдфебеля:

Он в три шеренги вас построит,

А пикнете - так мигом успокоит! На роль такого фельдфебеля и был назначен этот самый Поликарпов. И можно ли его винить, что справлялся он с этой ролью в соответствии со своими представлениями о том, как надлежит ее исполнять:

"Поликарпов установил режим террора. Все, что не совпадает с его вкусом, беспощадно режется, снимается, запрещается" Особенно возмутительно ведет себя Поликарпов на партбюро Союза Советских Писателей, на партсобраниях, на заседаниях правления ССП. Везде - его слово, его тон непререкаемы. Личный вкус, личные оценки произведений становятся законом. Вот вчера. Поликарпов проводит заседания правления с активом. Обсуждается выдвижение произведений на Сталинские премии . Поликарпов заранее приготовил список. Если ораторы говорят не то, что угодно ему, он начинает кричать, прерывать их грубейшими репликами, лишать слова. Возмущенный Твардовский , на которого Поликарпов позволил себе прикрикнуть как на мальчишку, покидает собрание. Прения Поликарпов прерывает тогда, когда ему это угодно, кричит, цыкает на писателей, известных всей стране, как жандарм. Нет, право, такой обстановки не было даже при пресловутом Авербахе !.. (Из докладной записки заместителя редактора журнала "Знамя" А.К. Тарасенкова - секретарю ЦК ВКП(б) Г.М. Маленкову . 19 марта 1945 г. "Литературный фронт. История политической цензуры 1932-1946. Сборник документов". М., 1994. Стр. 186.)

Поликарпова, который в своем рвении превзошел "пресловутого Авербаха", Сталин от руководства писателями все-таки отстранил. Он понимал, что в таком тонком и сложном деле, как художественная литература, незаменимые люди должны быть. И обращаться с этими "незаменимыми" надо "по возможности" деликатно. Сталин действовал осторожно, на первых порах старался никого особенно не раздражать. Поэтому и "пролетарскость" некоторое время еще сохраняла свое значение. Какой-нибудь, никому нынче не известный Чумандрин сидел в президиуме съезда, а М.А. Булгаков не получил даже гостевого билета. Но рядом с Чумандриным в президиуме сидели Б.Л. Пастернак и А.Н. Толстой. Сталину "незаменимые" были еще нужны, и ему в голову не пришло, что главным писателем страны можно назначить кого угодно - хоть того же Чумандрина. Но - процесс пошел. И тридцать лет спустя главным писателем страны уже спокойно можно было назначить любого партийного функционера. Что и было сделано.

Когда Георгий Мокеевич Марков на каком-то писательском съезде вдруг почувствовал себя худо, из президиума быстренько подскочил к трибуне Герой Советского Союза В. Карпов и, деликатно отведя Георгия Мокеевича в сторонку, заступил на его место и дочитал доклад до конца, тем самым утвердив себя в роли нового, очередного главного писателя. И никто не то что не запротестовал "даже не удивился" Но я увлекся и забежал далеко вперед.

Из Шкловского

Первый Всесоюзный съезд советских писателей готовился долго, а проходил с 14 августа по 1 сентября 1934 года. 591 делегат принял участие в его работе. Надо сказать, что стычки власти и писателей были странной маленькой войной со своими званиями и своими родами войск. Сбор всех частей случился именно на Первом съезде писателей. Воспоминаний о нём много, и восторженных, и язвительных. К числу последних относятся мемуары Вениамина Каверина : "Первый съезд открылся трёхчасовой речью Горького , утомительной, растянутой, - он начал чуть ли не с истории первобытного человека. <...> В длинной, скучной речи Горького на съезде общее внимание было привлечено нападением на Достоевского . Мысль, с которой Алексей Максимович возился десятилетиями, была основана на его беспредметной ненависти к самой идее "страдания" . В письме к М. Зощенко (25.3.1936) он писал: "никогда и никто ещё не решался осмеять страдание, которое для множества людей было и остаётся любимой их профессией. Никогда ещё и ни у кого страдание не возбуждало чувства брезгливости. Освящённое религией "страдающего бога", оно играло в истории роль "первой скрипки", "лейтмотива", основной мелодии жизни. Разумеется - оно вызывалось вполне реальными причинами социологического характера, это - так! Но в то время, когда "просто люди" боролись против его засилия хотя бы тем, что заставляли страдать друг друга, тем, что бежали от него в пустыни, в монастыри, в "чужие края" и т. д., литераторы - прозаики и стихотворцы - фиксировали, углубляли, расширяли его "универсализм", невзирая на то, что даже самому страдающему богу страдание опротивело, и он взмолился: "Отче, пронеси мимо меня чашу сию!" Страдание - позор мира, и надобно его ненавидеть для того, чтоб истребить". Как ни странно, что-то ханжеское почудилось мне в этом нападении. Его очевидная поверхностность была поразительна для "великого читателя земли русской" - как подчас шутливо называл себя сам Горький: "С торжеством ненасытного мстителя за свои личные невзгоды и страдания, за увлечения своей юности Достоевский - показал, до какого подлого визга может дожить индивидуалист из среды оторвавшихся от жизни молодых людей 19-20 столетий" ( I съезд советских писателей. Стенографический отчет. М., 1934 ). Между тем нападение на Достоевского было поддержано - и кем же? Среди других - кто бы мог подумать? - Виктором Шкловским . Мои друзья, познакомившиеся с главкой, посвящённой Шкловскому, нашли, что я изобразил его судьбу как достойную жалости, доброжелательного сожаления. Но что скажут они, узнав теперь, в какой форме Шкловский поддержал Горького? "если бы сюда пришёл Фёдор Михайлович , то мы могли бы его судить как наследники человечества, - говорил Шкловский, - как люди, которые судят изменника, как люди, которые сегодня отвечают за будущее мира. Ф. М. Достоевского нельзя понять вне революции и нельзя понять иначе, как изменника" 1 89ф. Много лет спустя композитор Георгий Свиридов в дневниковых заметках негодовал (тетрадь с заметками 1979-1983 годов): "если раньше, например, какой-нибудь такой враг отечественной культуры, как Шкловский, предлагал Достоевского, нашу величайшую гордость, с трибуны съезда "сдать как изменника", то теперь он в своих фальшивых, шулерских книгах лжёт на Толстого, оскверняет его самого и его творчество. И для меня совершенно не важно, кто он сам по национальной принадлежности: русский, еврей, папуас или неандерталец. Он враг русской культуры, достояния всех народов мира, он враг всех народов. Если раньше призывали открыто к уничтожению русской культуры, и, надо сказать, уничтожены громадные, величайшие ценности, теперь хотят и вовсе стереть с лица земли нас, как самостоятельно мыслящий народ, обратить нас в рабов, послушно повторяющих чужие слова, чужие мысли, чужую художественную манеру, чужую технику письма, занимающих самое низкое место" 190ф .

Между тем Шкловский говорил с трибуны: "На наших зданиях иногда ржавеют верхи, потому что мы их построили без карнизов. Мы, в частности мы, бывшие лефовцы, поняли о жизни полезное, думая, что это эстетика, мы, будучи конструктивистами, создали такую конструкцию, которая оказалась неконструктивной. Мы недооценили человечности и всечеловечности революции, - теперь мы можем решать вопрос о человечности, о новом гуманизме. Гуманизм входит в структуру эпохи. Маяковский, имя которого должно быть здесь произнесено и без которого нельзя провести съезд советских писателей (аплодисменты), Маяковский виноват не в том, что он стрелял в себя, а в том, что он стрелялся невовремя и неверно понял революцию.

Когда Маяковский говорил, что он становился на горло собственной песне, то здесь его вина в том, что революции нужны песни и не нужно, чтобы кто-нибудь становился на своё горло. Не нужна жертва человеческим песням. Что нужно от съезда? Прежде всего, не нужно новых боёв, не нужно новых повторений нескольких фамилий? Помимо этого не нужно упускать из виду и то обстоятельство, что многие из нас, искренно пришедших к революции и бесповоротно связавших свою судьбу с ней, долго находились под влиянием "традиций ушедших поколений"" 1 91ф. Каверин заключает это место своих воспоминаний тем, что, начиная с этих "неосторожных слов" Горького и выступления Шкловского, Достоевский был на 30 лет изгнан из литературы.

Но с выступлением Горького связана и история, которая могла бы показаться комичной. Горький начал считать писателей и говорил об ожиданиях "5 гениальных и 45 очень талантливых". Михаил Кольцов, в передаче Каверина, отреагировал на это так: "Я слышал, что - уже началась делёжка. Кое-кто осторожно расспрашивает: а как и где забронировать местечко, если не в пятёрке, то хотя бы среди сорока пяти? Говорят, появился даже чей-то проектец: ввести форму для членов писательского Союза. Писатели будут носить форму - красный кант - для прозы, синий - для поэзии, а чёрный - для критиков. И значки ввести: для прозы - чернильницу, для поэзии - лиру, а для критиков - небольшую дубинку. Идёт по улице критик с четырьмя дубинками в петлице, и все писатели на улице становятся во фронт". Каверин комментирует: "Знал ли Кольцов , что И. Ф. Богданович , автор "Душеньки", предложил Екатерине II учредить "Департамент российских писателей"? Должности в его проекте соответствовали званиям, а иерархия подчинения повторяла в общих чертах иерархию других департаментов и коллегий. Проект не был утверждён, и Богданович один заменил целый департамент, сочиняя пьесы, поэмы, повести в стихах, надписи для триумфальных ворот, занимаясь переводами с французского и редактируя "Санкт- Петербургские ведомости". Но вот прошло двести лет, и мысль Богдановича в известной мере осуществилась. Департамент в конце концов удалось создать, и именно Первый съезд положил начало этому широко разветвлённому делу. Иерархия Союза писателей в наше время если не повторяет, так напоминает иерархию других ведомств и министерств. С формой, правда, не получилось, хотя было и к этому очень близко. Но и без формы каждый член Союза писателей прекрасно знает, у кого из членов секретариата три дубинки в петлице, а у кого - четыре" 1 92ф. Впрочем, переводчик Вязников задумался о званиях среди писателей: "Нужен наконец нормальный орган, задачею коего была бы сертификация и ранжирование писателей сообразно специально разработанной Табели о рангах, так сказать, зоилизация. Не упрощёнка - "заслуженный писатель РФ", "народный писатель Москвы и Московской области", - а внятная, широко и многоступенчато градуированная Табель.

Этот орган - нечто вроде Пробирной палатки - принимал бы к вниманию разные аспекты творчества авторов, как то: обширностей авторского словаря, количество и объём публикаций, скорость работы, глубину мысли, общую художественность текста, удельную насыщенность тропами, патриотичность текстов, их злободневность и/или всевремённость, благопристойность сюжетов и языка и так далее. По совокупности автору присваивается очередной ранг, который может быть в дальнейшем повышен либо понижен - названия рангов можно придумывать новые, а можно позаимствовать из старой Табели о рангах (писатель-столоначальник, тайный писатель, надворный писатель и проч., с соответствующим титулованием в обращении); либо же из воинских званий (младший лейтенант от литературы, генерал-майор от литературы?). К этому, разумеется, следует присовокупить обязательное (в общественных местах, исключая разве пляжи) ношение формы, снабжённой соответствующими, хорошо различимыми знаками отличия, а также с петлицами цветов, соответствующих жанру, в котором работает данный автор. Иль нет! Будет затруднение, коли автор подвизался и в драматургии, и в поэзии, и в прозе (отдельно отметим различные разновидности этих жанров; странно же одинаково оценивать заслуги в Большой Литературе и в какой-то там фантастике, правда?), и в критике. Не так страшно, ежели в разных жанрах автор достиг разных высот; допустим, в поэзии он, сложивши Гимн и многочисленные высокие оды, заслужил звания генерал-полковника, а в жанре басенном его оценивают лишь как подполковника; пишет и повести, однако выше, чем на майорское звание, никак в ней не тянет, что же до его экзерсисов в той же фантастике - то, согласно мнению соответствующего департамента Палаты, в ней он лейтенант, и не более - и хорошо ещё, коли старший. Возможно, следует исчислять ранг путём поглощения меньшего - большим (как происходит при определении совокупного наказания в уголовном судопроизводстве). Или путём выведения среднего. Это надобно ещё обдумать. Что до жанров - можно сделать аксельбанты со шнурами различных цветов или нашивки с их обозначением". И то верно - чёрт знает что с этими писателями, и непонятно, как их ценить или, пуще того, рекомендовать кому-то. Впрочем, мысль не нова и ей много лет. Оказалось, правда, что эта мысль, иногда с восхитительной наивностью, как бы наново приходит в головы десяткам людей. Например: "В голову приходит всякая ерунда - явный признак временной свободы духа. Сегодня фантазировали о введении писательской формы: лейтенант от литературы, капитан поэзии, полковник прозы, генерал-драматург. Птички-шевроны в виде раскрытых книг на рукавах мундиров. Если писатель написал десять книг, тонкие книги-шевроны заменяются на толстые. В петлицах - золотые гусиные перья или железные * 86. На фуражках - кокарда в виде книжной полки с написанными книгами: пять, десять, двадцать. Сразу видно, с кем имеешь дело: молодой писатель, автор трёх книг, мэтр, литературный зубр. Взаимное приветствие писателей: стучать растопыренными пальцами по воздуху, изображая удары по клавиатуре пишущей машинки. Как заводной заяц по жестяному барабану. Постучал несколько раз - вот тебе и приветствие. В ответ тебе постучали. Потом пожали руки. На погонах - тоже книги! Маленькие книги и большие, как звёздочки у военных. Три большие - полковник литературной гвардии. Каждый род литературных войск имеет свой знак. Поэты - значок Пегаса, например. Драматурги - маски на манер древнегреческих? Детские писатели - профиль Буратино. Переводчики гордо носят в петлицах буквы того языка, с которого переводят. Прозаики?.. Надо подумать. Литературные медали в зависимости от суммарного тиража изданных книг. 500-тысячники. Миллионщики? Первая медаль - "100-тысячник".

Дурь. А хочется иногда подурить!" 1 93ф Между тем человек повторяет давнюю мысль, которая возникла ровно в тот момент, когда литература стала в России определённой общественной силой. Правда, то, что говорилось раньше вполне серьёзно, стало восприниматься как "шутка, в которой есть доля шутки". В 1886 году в юмористическом еженедельном журнале "Осколки" Чехов печатает рассказ "Литературная табель о рангах".

"Если всех живых русских литераторов, соответственно их талантам и заслугам, произвести в чины, то: см. "Литературная табель о рангах" Но случилось и возвращение этой идеи, которое я отношу к 1932 или 1934 году - то есть ко временам образования Союза писателей. Была такая знаменитая фраза Горького , в которой он оценивал перспективы советской литературы: "Не следует думать, что мы скоро будем иметь 1500 гениальных писателей. Будем мечтать о 50. А чтобы не обманываться - наметим 5 гениальных и 45 очень талантливых" 1 95ф. Эта фраза повторяется Михаилом Кольцовым в речи на Первом съезде советских писателей. В альманахе "Парад бессмертных" есть текст за подписью "Иван Дитя" - под этим псевдонимом писал Виктор Ардов . В его тексте "Странный съезд" как раз говорится про знаки различия типа армейских - ромбы, шпалы и т. п. Действительно, это стиль существовавшей тогда военной формы с повторяющимися геометрическими фигурами на петлицах. С дубинкой есть, впрочем, предыстория. Некоторые мемуаристы говорят, что один из товарищей по цеху на писательских встречах у Горького в присутствии Сталина говорил о литературной критике и сравнивал её с дубинкой. Лидия Сейфуллина отвечала, что "не все головы выдержат удары стоеросовой дубины". Впрочем, есть запись речи Панфёрова на XVII съезде ВКП(б) 8 февраля 1934 года: "Товарищ Сталин, между прочим, учил нас относиться к писателю бережно, ибо, говорил он, литература - дело тонкое. А у нас вместо этого придумали такой термин: "напостовская дубинка" (от названия журнала и литературной группы "На посту" ). С этой дубинкой носились по литературным улицам и били "непокорных"".

Есть такое упоминание и в мемуарах Эренбурга : "Я продолжал "путать". А Бухарин был редактором "Правды", одним из руководителей Коминтерна. Он старался отстоять писателей от рапповцев, напостовцев, выступал против "критиков с дубиной".

С дубинками более или менее ясно, но вот как ранжировать писателей - до сих пор непонятно. Уже давно литература перестала быть главным искусством, уже давно закончилась эпоха писательских союзов. А форму писателям дали поносить - большая часть надела её, став военными корреспондентами: если не на финской войне, так на Отечественной. Впрочем военно-подчинённая общность писателей на этом не кончилась - уже когда они сняли настоящую форму после войны, им предложили новую специальность. Никита Сергеевич Хрущёв на Третьем съезде советских писателей в 1959 году говорил:

"?Писатели - это артиллеристы. Писатели - это артиллерия. Потому что они ощущают, так сказать, пульс - суть нашей эпохи. Они прочищают мозги тому, кому следует!Чтобы вы, артиллеристы, промывали мозги своей артиллерией дальнобойной, но не засоряли!"

Так это звучало на деле. Это цитаты редкие, но выражения в них удивительно плодовитые, укоренившиеся в языке, - поэтому стоит процитировать Хрущёва более полно, чтобы понять его стилистику и стилистику тех определений, которые он давал людям. В книге Хрущёва "О коммунистическом воспитании" напечатана его речь "Служение народу - высокое призвание", произнесённая на Третьем съезде писателей 22 июля. Там есть идея о писателях-артиллеристах, но написано это более аккуратно: "Многие из вас сами участвовали в боях, и вы знаете, что без артиллерии почти невозможно пехоте прорвать укрепления противника без крупных потерь, что всегда перед наступлением проводится артиллерийская подготовка, на которую расходуется большое количество снарядов, в зависимости от того, как укреплены позиции противника. Здесь присутствует маршал Малиновский, он может это подтвердить. Думаю, товарищи, что в нашем общем наступлении деятельность советских писателей можно сравнить с дальнобойной артиллерией, которая должна прокладывать путь пехоте. Писатели - это своего рода артиллеристы. Они расчищают путь для нашего движения вперёд, помогают нашей партии в коммунистическом воспитании трудящихся. Три дня тому назад я принимал американцев.

Был среди них один старый человек - судья. Он выступил в конце беседы и сказал: спасибо, господин Хрущёв, за беседу, я очень доволен, и все мы довольны пребыванием в Советском Союзе. Мы очень много увидели, а я лично особо вас благодарю. Боюсь, что, когда я вернусь и буду рассказывать друзьям о своих впечатлениях, некоторые скажут, что, наверное, русские "промыли мозги старому судье". Буквально так и сказал. Неплохо сказано. Так вот, товарищи, нужно, чтобы вы своими произведениями "промывали людям мозги", а не засоряли их. Сейчас на вас, писателей, ложится особая ответственность.

Вы знаете, товарищи, что когда артиллерия подготовляет наступление и сопровождает в наступлении пехоту, то она стреляет через свои боевые порядки. Поэтому надо уметь бить точно, бить по противнику, а не стрелять по своим" 1 96ф. Однако мы помним, что писателей (или вообще тех, кто подпадал под определение "художественная интеллигенция") Никита Сергеевич называл "автоматчиками партии". Автоматчики заменили артиллеристов. К примеру, на XXII съезде Коммунистической партии Украины говорилось:

"Никита Сергеевич наших писателей назвал автоматчиками прицельного огня. А, как известно, автоматчики не ездят позади армии, их место всегда впереди, они не боятся дороги, не боятся мин и вражеского оружия" 1 97ф. Есть ещё одна любопытная цитата из той же речи Хрущёва на Третьем съезде советских писателей: "Некоторые из литераторов рьяно ринулись на дот "противника", и, выражаясь языком фронтовых терминов, их можно было бы назвать автоматчиками. Они действовали активно и смело, не страшась трудностей борьбы, идя им навстречу. Это хорошие качества. Люди, выступавшие активно в такой борьбе, сделали большое и важное дело. Теперь эта борьба осталась позади. Носители- ревизионистских взглядов и настроений потерпели полный идейный разгром. Борьба закончилась, и уже летают, как говорится, "ангелы примирения". В настоящее время идёт, если можно так выразиться, процесс зарубцовывания ран. И те из литераторов, которые тогда со своей "точки зрения" хотели рассматривать наше советское общество, теперь стремятся поскорее забыть о том, что они допускали серьёзные ошибки. Надо, по моему мнению, облегчить этим товарищам переход от ошибочных взглядов на правильные, принципиальные позиции. Не следует поминать их злым словом, подчёркивать их былые ошибки, не надо постоянно указывать на них пальцем. Только польза будет для общего нашего дела. Напоминать об этом не надо, но и забывать тоже не следует. Как говорится, следует на всякий случай "узелок завязать", чтобы при необходимости посмотреть и вспомнить, сколько там узелков и к кому эти узелки относятся. Среди литераторов находятся ещё отдельные люди, которые хотели бы напасть на "автоматчиков", выступавших в разгар идейной борьбы против ревизионистов наиболее активно, отстаивая правильные, партийные позиции. Кое-кто, видимо, хотел бы представить дело так, что во всём виноваты именно эти товарищи, Но это, конечно, в корне неправильно. ( Аплодисменты .) На всякий случай узелки завязать и в карман положить с тем, чтобы когда нужно будет вытащить и посмотреть, сколько там узелков и к кому эти узелки относятся. Но теперь есть такое явление - мы видим и чувствуем это в ЦК - некоторые хотели бы теперь напасть на этих автоматчиков от литературы и от партии" <...> Нет уж, голубчики, это неправильно. Например, кто борется? Если это "автоматчики" в пылу азарта, а это бывает - когда драка начинается, а кто из вас в детстве не участвовал в драке, когда сходятся в дараке стороны, а я видел драку русскую, когда орловские идут против курских, это было настоящее сражение, даже места занимали посмотреть эту драку, какие берут, орловские или курские!.." 1 98ф То есть часть артиллеристов оказалась автоматчиками. Это были довольно странные превращения. Из Пастернака не вышло артиллериста. Он был какой-то нестроевой. Шкловский не был автоматчиком. Не сказать, что не пробовал, но как-то у него не получалось. Миновала оттепель, подошло время лёгких заморозков. Но тем, кто помнил адскую жару и лютый холод 1930-х, было с чем сравнивать. Тем не менее пока литература оставалась одним из главных, если не самым главным искусством. Причём русская литература уже начинала кормиться прошлым - славные имена мёртвых были в цене. В особой цене были свидетели этого прошлого.

Ссылки: