 |
"Гамлет" Л. Пастернака
В 1939 году В.И. Немирович-Данченко решил поставить на сцене МХАТа "Гамлета". Поначалу для этой постановки им был выбран перевод Анны Радловой . При чтении он показался режиссеру вполне пригодным, но, когда дело дошло до первых попыток сценического воплощения, он ему разонравился. Немирович высказался в том смысле, что со сцены перевод Радловой звучит несколько легковесно. Тогда была предпринята попытка соединить ее перевод с "академическим" переводом М. Лозинского . Но тут сразу же стало ясно, что "в одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань".
Владимир Иванович мечтал о переводе, в котором шекспировский "Гамлет", не утратив ни грана своей философской глубины, звучал бы современно, остро, "разговорно". И тут оказалось, что такой перевод уже существует. Это был перевод Пастернака.
Тезка и близкий друг Бориса Леонидовича Борис Ливанов , всю жизнь мечтавший сыграть Гамлета и уже назначенный Немировичем на эту роль, принес пастернаковский перевод в театр, а затем представил восторженно принявшим его режиссерам и самого переводчика. В ноябре 1939 года Немирович отправил Радловой, с которой у театра был договор, письмо, в котором объяснял, почему ее переводу театр решил предпочесть перевод Пастернака:
Перевод этот исключительный по поэтическим качествам, это несомненно событие в литературе. И Художественный театр, работающий свои спектакли на многие годы, не мог пройти мимо такого выдающегося перевода "Гамлета". Ваш перевод я продолжаю считать хорошим, но раз появился перевод исключительный, МХАТ должен принять его.
Зная о близких отношениях двух Борисов, Немирович поручил Ливанову вместе с Пастернаком поработать над театральным вариантом его перевода, чтобы добиться предельной выразительности, естественности и "разговорности" каждой произносимой со сцены реплики. Они работали вдвоем. И не только над текстом пьесы. Ливанов рисовал мизансцены будущего спектакля. Вместе с Пастернаком искал наиболее выразительный внешний облик своего Гамлета - грим, костюм.
В семье Ливановых сохранился экземпляр первого издания пастернаковского "Гамлета" с такой дарственной надписью:
Человеку, с которым это написано: Борису Ливанову - Гамлету.
Б. Пастернак. 18. VI. 41. Переделкино. А через четыре дня началась война . Казалось бы, тут уж не до "Гамлета".
Но в сентябре 41-го Пастернак пишет Ливанову: Вчера я прямо с боевой стрельбы отправился к Храпченке, и тут я узнал вещи ошеломляющие. По его словам, в Новосибирске будут продолжать играть Гамлета в новом сезоне, и для его подготовки где бы то ни было никаких препятствий не встречается.
Мало того: он упрекнул меня, зачем я бросил работу по "Ромео", а на мои слова, - кому-де нужен сейчас Шекспир, ответил что-то вроде "глупости"!
Итак, даже такое событие, как разразившаяся великая война, не стало препятствием для театральных планов Немировича-Данченко. Но в апреле 1943 года Немирович умирает . А вскоре мхатовскому "Гамлету" судьба нанесла второй удар: умирает продолжавший репетиции и изо всех сил стремившийся довести спектакль до премьеры В.Г. Сахновский .
Репетиции в тот момент были уже практически закончены. Спектакль был готов к выпуску. Но тут случилось то, чему не помешала ни война, ни смерть Немировича-Данченко, ни смерть Сахновского.
В судьбу мхатовского "Гамлета" вмешался и безоговорочно ее решил сам Сталин . Говорят, что невольным виновником этого запрета стал Б. Ливанов .
На каком-то кремлевском приеме он будто бы подошел к Сталину и попросил помочь ему советом. Как, мол, по его мнению, надо играть Гамлета. На что Сталин будто бы ответил: "А зачэм надо его играть?" Эту историю в несколько приглаженном виде изложила Ольга Ивинская в своих воспоминаниях о Пастернаке. Ссылается она при этом на рассказ самого Ливанова:
"О роли Гамлета Ливанов мечтал всю жизнь и рассказывал, что в свое время на приеме в Кремле даже у самого Сталина просил совета - как лучше сыграть эту роль. Сталин ответил, что с таким вопросом лучше обратиться к Немировичу-Данченко, но что лично он играть Гамлета не стал бы, ибо эта пьеса пессимистическая и реакционная. (Ольга Ивинская. В плену времени. Годы с Борисом Пастернаком. М. 1972. Стр. 324.)
Нечто подобное рассказывает в своих воспоминаниях о Пастернаке Андрей Вознесенский . И тоже якобы со слов самого Бориса Леонидовича:
Пастернак так рассказывал мне его историю. Получив постановку "Гамлета" во МХАТе и главную роль, Ливанов для пущего торжества над противниками решил заручиться поддержкой Сталина. На приеме в Кремле он подошел с бокалом к Сталину и, выкатив преданные глаза, спросил:
"Вы всё знаете, скажите, как надо играть Гамлета?" Расчет был точен. Если вождь ответит, скажем, Гамлет - лиловый или зеленый, то Ливанов будет ставить по-своему, говоря, что выполняет указание. Но Сталин ответил: "Я думаю, Гамлета не надо вообще играть". И, насладившись эффектом, добавил: "Это характер декадентский". С тех пор при жизни вождя "Гамлета" не ставили на нашей сцене. (Андрей Вознесенский. Мне 14 лет. Воспоминания о Борисе Пастернаке. М. 1993. Стр. 577.)
Василий Борисович Ливанов (сын Бориса Николаевича) эту версию категорически отвергает. Он приводит подробную запись разговора отца со Сталиным, на который ссылаются Ивинская и Вознесенский (сам разговор, оказывается, все-таки был). Запись эта была сделана Евгенией Казимировной Ливановой , женой Бориса Николаевича:
Он часто рассказывал. И теперь пишу то, что отчетливо запомнилось. "Прием в Кремле первых лауреатов Сталинской премии. Год - 1940-й. Один стол для членов правительства, в центре - Сталин. Столы для приглашенных стояли к правительственным торцами. Вошел Сталин и, с приветственным жестом обращаясь к каждому, называл по фамилии? Переходя от одной группы гостей к другой, Сталин оказался около меня. Сел на стул и предложил мне сесть на стоящий рядом. Начался разговор о Художественном театре . Между прочим сказал:
- Вы не вовремя поставили "Три сестры". Чехов расслабляет. А сейчас такое время, когда люди должны верить в свои силы.
- Это прекрасный спектакль!
- Тем более, - сказал Сталин. Потом спросил о "Гамлете", который театр в это время репетировал. Я стал рассказывать о замысле нашего спектакля. Сталин внимательно слушал, иногда задавал вопросы, требующие точного, недвусмысленного ответа. Заканчивая разговор, Сталин спросил:
- Ваш Гамлет - сильный человек?
- Да.
- Это хорошо, потому что слабых бьют, - сказал Сталин. (Василий Ливанов. Невыдуманный Борис Пастернак. Воспоминания и впечатления.) Вот будто бы и все, что в тот раз было сказано Сталиным о Гамлете. Получается, что, в отличие от "Трех сестер", намерение театра ставить "Гамлета" Сталин не только не осудил, но даже как бы и одобрил. Но в другой главе тех же своих воспоминаний В.Б. Ливанов замечает:
Ходил упорный слух, что Сталин с опаской относится к теме гамлетизма. Выход спектакля гарантировался бесспорным авторитетом Немировича- Данченко. И там же: О сталинском запрете "Гамлета" во МХАТе Борис Ливанов узнал на генеральной репетиции, стоя на сцене в гриме и костюме принца Датского. Стало быть, играть "Гамлета" Сталин все-таки запретил. Тут нет противоречия: разговор Сталина с Ливановым на приеме в Кремле происходил в 1940 году, а запрет играть "Гамлета" последовал спустя четыре года, уже после смерти Немировича-Данченко.
Но как бы то ни было, Пастернак, конечно, знал - не мог не знать! - что запретил играть во МХАТе "Гамлета" не кто иной, как сам Сталин. И тем не менее он все-таки пожаловался Сталину на этот запрет, сделав вид, что верит, будто театр остановил спектакль, потому не имел на сей счет "дополнительных санкций и рекомендаций". Мало того! Сделал вид, будто верит, что случилось это еще и потому, что его "Гамлету" "дорогу перешла современная пьеса "Иоанн Грозный". А ведь он и тут прекрасно знал, что этой "современной пьесе" покровительствовал не кто иной, как сам Сталин . Знал даже - не мог не знать! - что и писалась эта "современная пьеса" по прямому его, Сталина, заказу. Речь шла о драматической дилогии А.Н. Толстого , двух его пьесах - "Орел и орлица" и "Трудные годы". Первая была принята к постановке Малым театром. На сцене МХАта была поставлена вторая. Сталин внимательно следил за работой А.Н. Толстого над этими его пьесами. Читал (во всяком случае, просматривал) варианты, делал свои замечания. Обо всем этом можно судить по недавно опубликованным письмам А.Н. Толстого к Сталину. Вот одно из них, написанное 24 ноября 1943 года:
Дорогой Иосиф Виссарионович, уже после того, как я послал Вам обе переработанные пьесы - мне пришлось в первой пьесе "Орел и орлица" написать еще одну картину, чтобы конкретнее выступала линия противной стороны, - феодалов и Курбского. Таким образом, в первой пьесе, которую я сейчас посылаю Вам в последней редакции, вместо четвертой - выброшенной картины сейчас - три новых картины: 4-я, - взятие Грозным Пскова, 5-я, - княжеский заговор в Москве, связанный с Курбским, и 6-я, - бегство Курбского. В остальных восьми картинах, в соответствии с новыми картинами, усилена и заострена линия абсолютизма Грозного.
Пьеса, мне кажется, выиграла от этих переделок и в исторической правдивости и в усилении роли самого Грозного. Художественный театр, Малый московский и ленинградский Большой драматический очень хотят приступить к работе. Но пьесы пока еще не разрешены к постановке и печати. Помогите, дорогой Иосиф Виссарионович, благословите начать работу в театрах, если Вы согласитесь с моими переделками. С глубоким уважением Алексей Толстой ("Власть и художественная интеллигенция". Стр. 501.) Об этой переписке А.Н. Толстого с вождем Пастернак, разумеется, знать не мог. Но у него не было ни малейших сомнений в том, КТО был заказчиком этих пьес. И отношение к ним у него было самое недвусмысленное. О том, что он начинает работу над пьесой "Иван Грозный", А.Н. Толстой объявил в начале 1941 года - в ответ на присуждение ему Сталинской премии за роман Петр I . Пастернак так откликнулся на это известие:
ИЗ ПИСЬМА ПАСТЕРНАКА О.М. ФРЕЙДЕНБЕРГ
4 февраля 1941, Переделкино
...я стал приходить в отчаяние. Атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны и пора одуматься. Петр Первый уже оказывается параллелью не подходящей .
Новое увлечение, открыто исповедуемое, - Грозный, опричнина , жестокость. (Борис Пастернак. Полн. собр. соч. Том 9. Стр. 203.) "Благодетель" - это, конечно, о Сталине. Слово взято из романа Замятина "Мы" , где им обозначен верховный властитель утопического Единого Государства, выполняющий также функции палача. Впервые опубликован он был в 1924-м. Но - по-английски. Затем появилось чешское издание (1926), а вскоре и французское (1929). Первое полное издание романа "Мы" на русском языке вышло только в 1952 году, в Нью-Йорке. Но в 1927 году в пражском журнале "Воля России" были напечатаны главы из этого романа. В начале 20-х Замятин не только охотно давал читать рукопись романа близким и не очень близким знакомым (он еще не терял надежды опубликовать его на родине), но и не раз выступал с публичными чтениями как отрывков из романа, так и полного его текста. (В московском и ленинградском отделениях Всероссийского союза писателей, в других литературных аудиториях.) В общем, роман Замятина "Мы", задолго до того как было осуществлено первое его издание, если воспользоваться более поздней формулировкой, был "широко известен в узких кругах". Так что Пастернак наверняка его знал. Год спустя - 14 марта 1942-го - Пастернак прочел в газете "Литература и искусство" статью М.С. Живова "На чтении пьесы А. Толстого "Иван Грозный". На сей раз реакция его была еще более бурной:
ИЗ ПИСЬМА В.В. И Т.В. ИВАНОВЫМ
8 апреля 1942, Чистополь
...из отчета Живова в "Литературе и искусстве" (кто-то принес с собой газету) мы узнали о толстовском Грозном. Все повесили головы, в каком-то отношении лично задетые. Была надежда, что за суматохою передвижений он этого не успеет сделать. Слишком оголена символика одинаково звучащих и так разно противопоставленных Толстых и Иванов и Курбских. Итак, ампир всех царствований терпел человечность в разработке истории и должна была прийти революция со своим стилем вампир и своим Толстым и своим возвеличеньем бесчеловечности. И Шибанов нуждался в переделке.
(Борис Пастернак. Полн. собр. соч. Том 9. Стр. 281.)
Нет сомнений, что в 1945 году, когда Пастернак писал последнее свое письмо Сталину, у него уже не было никаких иллюзий ни о роли "Благодетеля" в жизни страны, ни о его исторических концепциях, ни о его эстетических воззрениях и вкусах. Рассчитывать при этом, что Сталин посочувствует ему по поводу того, что "Гамлету" на сцене МХАТа "перешла дорогу" пьеса А.Н. Толстого об Иване Грозном , разумеется, не приходилось. На что же в таком случае он рассчитывал, сочиняя и отправляя это письмо? Неужели на "производство в камер-юнкеры?"
Почему этой строкой из раннего пастернаковского стихотворения я решил озаглавить сюжет, относящийся к совсем другим временам, можно даже сказать, к совсем другой эпохе, станет ясно ближе к развязке этого сюжета. А пока - о его надеждах на "производство в камер-юнкеры".
Вообще-то чин "камер-юнкера" у него уже был. Пожалуй, даже и "камергера".
Есть фотография, где за столом президиума Первого писательского съезда он сидит между М. Горьким и В. Ставским - будущим секретарем, а после смерти Горького Генеральным секретарем Союза советских писателей .
В ноябре 1937 года он неожиданно откликнулся на смерть дагестанского ашуга Сулеймана Стальского и в посвященной ему заметке вдруг с ностальгической нежностью вспомнил те дни, когда и он тоже был "возвышен и обласкан": Программа съезда разрасталась. Прибывающие делегации раздвигали вширь его распорядок. Ораторам не предвиделось конца, и их речи переносились с утpa на вечер, с заседания на заседание. Тем временем сухо потрескивающие юпитеры фотографов раскаляли и без того жаркую атмосферу битком набитого Колонного зала. И вот, чуть-чуть очумелые, мы как в лихорадке носились из президиума в почтовое бюро и помещение для машинисток, к мандатному столу или в фойе, куда нас вызывали записками. Озаренные люстрами, в пропотевшем до нитки летнем платье мы садились, вставали, совещались, звонили в звонок и призывали к порядку. (Борис Пастернак. Полн. собр. соч. Том 5. Стр. 246.) Откуда вдруг у него эта ностальгия по тем временам, когда он тоже был среди тех "мы", которые "совещались, звонили в звонок и призывали к порядку". В ноябре 1937 года, в это страшное время быть в числе тех, кто "призывает к порядку", ему вряд ли хотелось. Но тоска по "камер- юнкерству", которым еще недавно он обладал и которого теперь лишился, как видно, его все-таки томила.
Ссылки: