Конец НЭПа. Маяковский понял, что социализм не получится

Но за разгромом левых последовал разгром правых, и сразу (руки у Сталина были уже развязаны) началась страшная пора раскулачивания - и всеобщей коллективизации . Последствия не замедлили сказаться.

В середине 60-х в Коктебеле Борис Слуцкий познакомил меня с художником С.Я. Адливанкиным . Тот за несколько сеансов написал его портрет, и портретом этим Борис очень гордился. Когда я сказал, что портрет, по-моему, художнику не больно удался, Борис снисходительно улыбнулся: - Ну, что вы! Портрет, конечно, не дружественный, но очень хороший. Главную роль в такой его оценке этого "недружественного" портрета сыграл тот факт, что С.Я. Адливанкин в прошлом был футуристом . К футуристам Борис питал особую слабость. Узнав, что Адливанкин некогда был футуристом, я своего отношения к написанному им портрету Бориса не изменил, но художником заинтересовался. Особенно, когда узнал, что в годы своей футуристической юности он приятельствовал с Маяковским. Ну и, разумеется, в одном из первых же наших разговоров я спросил его: отчего Маяковский застрелился? С этим вопросом я лез тогда чуть ли не к каждому сверстнику поэта. Ответы бывали разные, иногда очень обидные, даже, как мне казалось, оскорбительные. Один из спрошенных, например, сказал: -

Дали бы вашему любимцу какой ни на есть орденок, он бы и не вздумал стреляться!

Но ответ С.Я. Адливанкина был непохож ни на одно из тех объяснений, которые мне раньше - да и потом - приходилось слышать.

- Много еще будут об этом гадать, спорить, - задумчиво сказал он. Полная правда, наверно, выяснится не скоро. Но одно мне ясно. Только тот, кто жил в то время, может понять, каким шоком было для всех нас то, что случилось с нашей жизнью в самый канун его самоубийства.

Представьте, магазины ломятся от товаров. Швейцарский сыр, икра, балык, розовая свежайшая ветчина, фрукты, Абрау-Дюрсо и прочее. И вдруг вы входите в магазин, а кругом - пустые прилавки. На всех полках только один-единственный продукт: "Бычьи семенники". Маяковский, знаете ли, был очень чувствителен к таким вещам"

Не скрою, это объяснение C.Я. Адливанкина, когда я его услышал, показалось мне каким-то мелким, обывательским. Не мог же, в самом деле, Маяковский покончить с собой из-за того, что с прилавков магазинов вдруг исчезли швейцарский сыр, икра, балык и свежайшая ветчина. Но дело было не в ветчине и не в швейцарском сыре. Это был крах мировоззрения.

Из тьмы скептических, критических, сатирических и иных полемических выпадов ненавистников социализма едва ли не самый ясный и простой принадлежит русскому поэту Алексею Константиновичу Толстому . Прошу прощения за непомерно длинную цитату, но она хороша тем, что заменит мне множество других - политических, экономических, философских и всяких иных высказываний этого рода, на которые я тут мог бы сослаться:

Порой веселой мая

По лугу вертограда,

Среди цветов гуляя,

Сам друг идут два лада.

Ей весело, невесте,

О, милый! - молвит другу,

Не лепо ли нам вместе

В цветах идти по лугу?

И взор ее он встретил,

И стан ей обнял гибкий.

О, милая! - ответил

Со страстною улыбкой,

Здесь рай с тобою сущий!

Воистину все лепо!

Но этот сад цветущий

Засеют скоро репой!

Как быть такой невзгоде!

Воскликнула невеста,

Ужели в огороде

Для репы нету места?

А он: - Моя ты лада!

Есть место репе, точно,

Но сад испортить надо

Затем, что он цветочный!

А роща, где в тени мы

Скрываемся от жара,

Ее, надеюсь, мимо

Пройдет такая кара?

Ее порубят, лада,

На здание такое,

Где б жирные говяда

Кормились на жаркое;

Иль даже выйдет проще,

О жизнь моя, о лада.

И будет в этой роще

Свиней пастися стадо?.

О друг ты мой единый!

Спросила тут невеста,

Ужель для той скотины

Иного нету места?

-Есть много места, лада,

Но наш приют тенистый

Затем изгадить надо,

Что в нем свежо и чисто!

- Но кто же люди эти,

Воскликнула невеста,

Хотящие, как дети,

Чужое гадить место?

Им имена суть многи,

Мой ангел серебристый,

Они ж и демагоги,

Они ж и анархисты!

Весь мир желают сгладить

И тем ввести равенство,

Что всё хотят загадить

Для общего блаженства.

При всем отвращении, которое автор этой злой сатиры испытывает к тем, кто "всё хотят загадить для общего блаженства", в одном он им все-таки не в силах отказать: блаженство там или не блаженство, но в случае, если этот безумный проект будет осуществлен, безусловно будет достигнута по крайней мере главная его цель: всеобщая сытость. Что другое, но "жирные говяда" будут, и мяса на жаркое хватит всем. Сады и рощи вырубят, соловьев "за бесполезность" истребят, но зато не будет больше в мире голодных: всех накормят. С этим, в общем, были согласны все отрицатели и разоблачители социалистического идеала.

Мир, изображенный Замятиным в его антиутопии, ужасен. Но голода там нет: все сыты. Так же обстоит дело и в "прекрасном новом мире" Олдоса Хаксли . То же и у Маяковского в "Клопе" : карточку любимой девушки прикнопить некуда, с поэзией тоже дело плохо, но деревья "мандаринятся" - срывай и ешь в свое удовольствие.

В романе Юрия Олеши "Зависть" - тот же конфликт, то же противоречие.

Поэта Кавалерова автор сталкивает с "колбасником" Бабичевым. Поэт впал в ничтожество, "колбасник" торжествует. Мир будущего - это мир "колбасника", строящего грандиозный мясокомбинат "Четвертак".

"Колбасник" бездушен и бездуховен, чужд и даже враждебен поэзии. Но он хочет всех накормить дешевой и вкусной колбасой. И, конечно, накормит! В этом были согласны все. Как бы ни был ужасен и даже страшен мир торжествующего социализма, но это будет мир не голодных, а сытых людей. Что другое, а уж накормить - накормят!

И вот оказалось, что как раз накормить-то и не смогли! Оказалось, что проклятый капитализм - даже в такой жалкой, ублюдочной, подневольной и подконтрольной форме, как НЭП, - справлялся с этой задачей куда лучше, чем "построенный в боях социализм".

Наверно, можно было уговорить себя (как это уже не раз бывало), что бычьи семенники - это временные трудности, порожденные сложностями переходного периода. Но слишком уж очевидно было, что внезапное исчезновение балыка, швейцарского сыра и ветчины и замена всех этих яств бычьими семенниками были прямым следствием удушения последних остатков капитализма (НЭП) и решительным, крутым поворотом к тому, что страна уже пережила однажды в годы военного коммунизма. И поскольку сворачивать с этого выбранного в 1929 году пути строители социализма не собирались - да и не могли, слишком уж далеко они по этому пути зашли, - эти "временные трудности" стали, как любил выражаться наш вождь, постоянно действующим фактором. На взятие Парижа немцами в 1940 году Анна Ахматова откликнулась таким стихотворением:

Когда погребают эпоху,

Надгробный псалом не звучит,

Крапиве, чертополоху

Украсить ее предстоит.

И только могильщики лихо

Работают. Дело не ждет!

И тихо, так, Господи, тихо,

Что слышно, как время идет.

А после она выплывает,

Как труп на весенней реке,

Но матери сын не узнает,

И внук отвернется в тоске.

Поэт, - а великий поэт тем более, отличается от нас, простых смертных, помимо всего прочего еще и тем, что слом эпох он чувствует спинным мозгом. И в тот самый момент, когда этот слом произошел. (Мы начинаем чувствовать и осознавать это потом, когда умершая эпоха "выплывает, как труп на весенней реке".) Ахматова ощутила смену эпох в августе 1940-го, когда немцы вошли в Париж.

Маяковский почувствовал, что "век вывихнул сустав", десятью годами раньше. И обозначил этот рубеж, этот слом эпох. Правда, не стихами, а собственной смертью. Но смерть поэта, как любил повторять Мандельштам, - это его последний творческий акт. Если не смысл, то значение этого "последнего творческого акта" Маяковского почувствовал и выразил, пожалуй, только один Пастернак :

Твой выстрел был подобен Этне

В предгорье трусов и трусих. "Предгорье трусов и трусих" - это вся молчащая, онемевшая страна. Во всяком случае, все те, кто обязан быть ее голосом, но не выполняет (или не может выполнить) это свое предназначение. Это, в сущности, о том же, о чем год спустя скажет Мандельштам:

Мы живем, под собою не чуя страны.

Наши речи за десять шагов не слышны. Так что же тогда побудило Сталина объявить Маяковского "лучшим, талантливейшим" и - мало того! - превратить эту деловую резолюцию на обращенном к нему письме Л.Ю. Брик в один из главных, как теперь говорят, слоганов целой эпохи?

Были две знаменитые фразы о времени.

Что жить стало лучше, жить стало веселее и что

Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. (Борис Пастернак. Люди и положения.) Первую из этих двух фраз Сталин произнес на Первом Всесоюзном совещании стахановцев 17 ноября 1935 года . Если цитировать точно, звучала она так:

"Жить стало лучше, товарищи. Жить стало веселее!".

Страна еще не очнулась от раскулачивания и жуткого голодомора на Украине. Живым свидетельством этого были оборванные, голодные беспризорники , ютившиеся на московских чердаках и в подвалах и гревшиеся у котлов, в которых варилась густая черная смола для асфальта (мы, мальчишки, называли ее "вар"). На мои детские вопросы, откуда они взялись, отвечали, что это последствия гражданской войны, и мне не приходило в голову, что беспризорники той поры давно уже должны были стать взрослыми.

По какому принципу Пастернак объединил первую знаменитую сталинскую фразу со второй? Не хотел ли он этим сказать, что вторая была такой же лицемерной и лживой, как первая? Вряд ли. Скорее эти две фразы слились в его сознании в одну, общую примету времени, потому что обе явились на свет в конце 1935 года. Итак, дело было в 1935 году. А годом раньше - в 1934-м - в торжественной обстановке проходил Первый Всесоюзный съезд советских писателей . Доклад о поэзии на этом съезде (полное его название звучало так:

"О поэзии, поэтике и задачах поэтического творчества в СССР") делал Н.И. Бухарин . Положение бывшего лидера правой оппозиции было тогда не простым. В конце 29-го года после изгнания из Политбюро он был назначен начальником Научно-исследовательского сектора ВСНХ СССР. Практически это означало, что отныне он - политический труп. Однако в январе 34-го на "Съезде победителей" он был избран кандидатом в члены ЦК, а 20-го февраля того же года был утвержден на должности ответственного редактора "Известий". Перед ним забрезжила перспектива возвращения в большую политику, пусть и не на прежних ролях. Времена, когда они с другом Кобой были на равных, когда тот предлагал ему что-то вроде дуумвирата ("Мы с тобой Гималаи !") - были в далеком прошлом. Тем не менее, сделать на писательском съезде доклад о поэзии ему было поручено Центральным Комитетом правящей партии, и окончание этого доклада в изданной в том же году стенограмме было обозначено такой ремаркой: Бурные аплодисменты всего зала, переходящие в овацию. Крики "ура". Весь зал встает. Имя Бухарина, стало быть, звучало тогда еще достаточно громко. В своем докладе Маяковского и Демьяна Бедного он поместил в исторический раздел, сразу после Брюсова. А в главе "Современники" центральное место у него заняли - Тихонов , Сельвинский , Пастернак . Эти три фамилии я взял в кавычки, как цитату, вспомнив знаменитые в ту пору строки Багрицкого:

А в походной сумке - спички и табак, Тихонов, Сельвинский, Пастернак. Эти строки процитировал и Бухарин в своем докладе, прокомментировав их так:

Это все замечательные поэтические индивидуальности, и на каждом из них следует остановиться особо. Но остановившись далее "на каждом из них особо", пальму первенства из этих троих он отдал Пастернаку , заключив свой анализ его творчества таким выводом: Таков Борис Пастернак, один из замечательнейших мастеров стиха в наше время, нанизавший на нити своего творчества не только целую вереницу лирических жемчужин, но и давший ряд глубокой искренности революционных вещей. Вывод этот был стократ усилен тем фоном, на котором он прозвучал. Или, лучше сказать, контекстом, в который он был вписан. Эта высокая оценка Пастернака резко контрастировала с тем, что докладчик перед тем говорил о Демьяне Бедном и Маяковском. О Демьяне - достаточно откровенно: "нам кажется, что теперь поэт не учитывает всех огромных перемен, невероятного роста культуры, усложнения ее, роста ее содержательного богатства, повышенного тонуса других измерений всей общественной жизни. Он берет новые темы, а все остальное остается почти старым. Поэтому он устаревает, и здесь лежит для него явная опасность. Сказать впрямую, что устарел и Маяковский , что его поэтика в нынешнее время тоже являет собой некий анахронизм, Николай Иванович не посмел. Но намекнул он на это весьма прозрачно:

Кубарем катились от него враги, а он грозно наступал, его поэзия рычала и издевалась, и росла пирамида творческих усилий этого мощного, оглушительного поэта, - настоящего барабанщика пролетарской революции.

Этот поклон Маяковскому зал встретил бурными аплодисментами. Но рядом с только что прозвучавшими словами о невероятном росте и усложнении культуры его вполне можно было понять в том смысле, что эпоха барабанщиков кончилась, что Маяковский, как и Демьян, - весь в прошлом. Новое время требует новых песен. Собственно, это даже и не могло быть понято иначе, в особенности, если эти бухаринские слова о "барабанщике революции" поставить рядом с тем, что в следующей главе своего доклада (как я уже упоминал, она называлась "Современники") Николай Иванович говорил об Асееве:

Н. Асеев - наиболее ортодоксальный "маяковец", труженик стихотворной формы, неутомимый поэт-агитатор, очень злободневный, очень "актуальный", - и притом поэт - несмотря на теоретические свои выпады - большой поэтической культуры. Безусловная талантливость этого поэта суживается, однако, его теоретической ориентацией. Он не видит, что "агитка" Маяковского уже не может удовлетворить, что она стала уже слишком элементарной, что сейчас требуется больше многообразия, больше обобщения, что вырастает потребность в монументальной поэтической живописи, что раскрыты все родники лирики и что даже самое понятие актуальности становится уже иным. Поэтому, когда сейчас читаешь, например,

"Им - (врагам революции): Ваше оружие - мелинит, паника и провокация;

наше - уверенность, ленинизм, грамота, электрификация", - то это кажется сухим, слишком газетным, поэтически неубедительным.

Конечно, в 1935 году песенка Бухарина уже была спета. Но он все-таки еще оставался редактором "Известий", членом ЦК. Три года еще должно было пройти, и Ежов должен был сменить Ягоду, и Каменев и Зиновьев на открытых процессах должны были произнести имя Бухарина, называя его своим единомышленником и чуть ли даже не сподвижником в своих грязных шпионских делах. Все эти планы насчет бывшего своего дружка Коба наверняка уже исподволь вынашивал. Но до реализации этих планов было еще далеко. И пока не мешало на всякий случай напомнить "Бухарчику" не о прошлых, а совсем свежих его политических ошибках и прегрешениях.

Ты вот сказал, что Маяковский БЫЛ талантливейшим поэтом уже отгремевшей эпохи. Так вот нет! Не БЫЛ, а - БЫЛ И ОСТАЕТСЯ. И не отгремевшей, а продолжающейся, НАШЕЙ, СОВЕТСКОЙ ЭПОХИ.

Наверняка были у Сталина и другие, более важные соображения, побудившие его начертать ту свою знаменитую резолюцию. О некоторых из них я сказал раньше. О некоторых, может быть, так и не сумел догадаться.

Но каковы бы ни были причины сталинского благоволения к просьбам и пожеланиям друзей Маяковского, благоволение было оказано. И по самой полной программе. Друзья поэта ликовали. Лиля Юрьевна и Примаков жили в Ленинграде. Ей позвонили из ЦК, чтобы она немедленно выехала в Москву, но Лиля в тот вечер была в театре, вернулась поздно, все поезда уже ушли, и она выехала на следующий день. В день приезда утром она позвонила нам и сказала, чтобы мы ехали на Спасопесковский, что есть новости. Мы поняли, что речь шла о письме. Примчавшись на Спасопесковский, мы застали там Жемчужных , Осю , Наташу , Леву Гринкруга . Лиля была у Ежова . Ждали мы довольно долго. Волновались ужасно. Лиля приехала на машине ЦК. Взволнованная, розовая, запыхавшаяся, она влетела в переднюю. Мы окружили ее. Тут же, в передней, не раздеваясь, она прочла резолюцию Сталина, которую ей дали списать. Мы были просто потрясены. Такого полного свершения наших надежд и желаний мы не ждали.

Мы орали, обнимались, целовали Лилю, бесновались. По словам Лили, Ежов был сама любезность. Он предложил, немедленно разработать план мероприятий, необходимых для скорейшего проведения в жизнь всего, что она считает нужным. Ей была открыта зеленая улица. Те немногие одиночки, которые в те годы самоотверженно занимались творчеством Маяковского, оказались заваленными работой. Статьи и исследования, которые до того возвращались с кислыми улыбочками, лежавшие без движения годы, теперь печатали нарасхват. Катанян не успевал писать, я - перепечатывать и развозить рукописи по редакциям. Так началось посмертное признание Маяковского. (Галина Катанян. Азорские острова.) У них не было никаких сомнений, что теперь и однотомник выйдет, и большое, многотомное собрание сочинений Маяковского мгновенно сдвинется с мертвой точки, и музей будет создан, и Триумфальная площадь в Москве станет площадью Маяковского. Все это сбылось в самое ближайшее время. Так что ликовали они вроде не зря.

Довольно скоро, однако, выяснилось, что не ликовать им надо было по поводу всех этих, как по мановению волшебного жезла свершившихся их надежд, а печалиться. И даже не просто печалиться, а впасть в смертельную тоску. Маяковского стали вводить принудительно , как картофель при Екатерине. Это было его второй смертью. В ней он не повинен. (Борис Пастернак. Люди и положения.) "Вводить принудительно", разумеется, стали не настоящего Маяковского, а того, который волею Сталина утвердился в качестве одного из атлантов, поддерживающих фасад сталинской империи зла. Есть два способа убить поэта. Один из них - простой: самого поэта расстрелять или превратить в лагерную пыль. Стихи его не печатать, а те, что уже напечатаны, - запретить, изъять из библиотек. А самое имя его сделать неупоминаемым.

Другой способ состоит в том, чтобы поэта канонизировать, превратить в икону, в "священную корову", залить хрестоматийным глянцем. И, разумеется, высшим его художественным достижением объявить при этом самые барабанные его стихи. Для Мандельштама Сталин - после некоторых колебаний - выбрал первый способ. К Маяковскому он применил второй.

Ссылки: