 |
Корнилов Владимир
Сарнова, Корнилова и меня еще сближала страсть к шахматам , на которые мы тоже тратили много времени. Когда лень было ходить друг к другу даже и на близкое расстояние, играли по телефону. С самого начала нашей дружбы я подозревал, что когда-нибудь она перейдет во что-то противоположное. Так было у Корнилова со всеми, с кем он дружил до меня.
Со всеми предыдущими он разошелся по мелким причинам, а с кем-то и вовсе без них. Лева Левицкий одолжил у него когда-то пишущую машинку "Колибри" и каким-то образом потерял крышку от нее. Стал врагом.
Когда-то Корнилов любил Наума Коржавина (Манделя) . Написал стихи с такими строчками:
"А ты ведь первою любовью Москвы послевоенной был". Любовь тоже перешла во враждебное отношение. Корнилов не упускал случая сказать о нем что-нибудь негативное. Мандель все время был у него на языке. Если речь заходила о поэзии и надо было привести пример плохой поэзии, он первым вспоминал Манделя. Сочинил стих, обращенный к Сарновым :
Дорогой Бенедикт и любимая Слава,
Каждый вам подтвердит, что Мандель пишет слабо. Давид Самойлов утверждал, что дело не в настоящем отношении Корнилова к Манделю, а в том, что его мысль следует за рифмой.
То есть если бы жену Бена звали не Слава, а Сильва, то стих заканчивался бы противоположным утверждением: "Каждый вам подтвердит, что Мандель пишет сильно".
Замечание остроумное, но неверное, потому что если Корнилов кого-нибудь не любил, то рифма его в сторону положительного мнения увести не могла. В нем было много детского, но злого детского. Про одного своего бывшего друга он говорил, что тот занимается онанизмом. И выработал шутку, которая казалась ему смешной. Про этого человека он говорил, что тот знает женщин как свои пять пальцев. Шутку эту повторял всякий раз, как только заходила речь о том человеке, причем повторял с любым собеседником. Даже с иностранным журналистом, который этой шутки, конечно, не понимал.
Любые слова или поступки человека, к которому Корнилов относился недоброжелательно, вызывали в нем повод для сарказма. Драматург Леонид Зорин назвал свою пьесу "Гости". Корнилову это казалось смешно, потому что "гостями" в народе называют менструацию.
- Хаха! - говорил он. - "Гости"! Назвал бы уже "Месячные".
Вопросы тоже были детские. Юрия Орлова , диссидента, председателя Московской Хельсинкской группы , он спрашивал:
- А как вы думаете, Брежнев знает о том, что вы есть?
- Вы имеете в виду меня или группу? - спросил Орлов.
- Нет, вас лично. Он знает, что есть такой человек - Юрий Орлов?
Когда убили, но еще не успели похоронить, нашего друга Костю Богатырева , Корнилов сказал, что его жене Лене надо немедленно с кем-нибудь переспать и утешиться. Жену Ларису боялся. Если ей казалось, что он обратил внимание на какую-нибудь женщину, он торопливо опровергал:
- Лара, Лара, у нее ноги короткие. Длина ног, кстати, была для него главным признаком женской красоты или уродства. Так мы жили-дружили.
Когда началась пора диссидентства, вместе писали или подписывали петиции в защиту разных людей. Ни конфликтов, ни соперничества между нами не было - мы занимались разными делами. Он был поэт, я прозаик.
Потом и он стал писать прозу. Написал повести "Без рук, без ног", "Девочки и дамочки" Он к моим стихам относился снисходительно, а я так же к его прозе. Но он ждал большего и начал со мной соревноваться. Он вообще всегда соревновался. Со всеми и во всем. Со мной больше, чем с другими. Одно время я по утрам бегал. Когда начинал, пробежал метров тридцать и запыхался. Но в результате ежедневных тренировок через какое- то время одолевал большие расстояния. Километров до десяти. А мог бы и больше. Как-то мы говорили о моих утренних пробежках, и Корнилов заспорил, что он сможет бежать со мной на равных. Я сказал ему, что не сможет, потому что не тренирован. Он сказал: "Сдохну, а не отстану".
Когда я собрался сделать решительный шаг - передать на Запад рукопись "Чонкина", об этом догадался Владимир Корнилов . Прибежал ко мне и потребовал, чтобы я и его рукописи передал (сам он этого сделать не мог, потому что у него еще не было знакомых иностранцев, они появились потом). Я никогда никого не толкал к диссидентству. Тех, кто просил меня им в том поспособствовать, долго отговаривал. Отговаривал и Корнилова. Я ему сказал, что мое положение такое, что мне терять уже нечего. Я властями доведен до полного отчаяния. Меня не только не печатают, но не дают даже заработать на кусок хлеба и не оставляют мне никакого выхода, кроме бунта. А его положение было еще терпимым. Его не печатали, но давали переводить стихи поэтов других советских народностей, и он неплохо этим зарабатывал.
Ссылки: