Галич и Поэты

Тему "Галич и поэты" мы уже частично затрагивали в одной из предыдущих глав, когда говорили про бардов, а чуть выше - про Варлама Шаламова. Однако тема эта настолько обширна, что охватить ее целиком практически невозможно. Поэтому остановимся лишь на наиболее интересных и знаковых именах. Сам Галич находился в дружеских отношениях со многими поэтами и относился к большинству из них уважительно, хотя известны его нелицеприятные высказывания о Евтушенко и Вознесенском , вызванные отсутствием у них четкой гражданской позиции, и даже совершенно уничтожительное стихотворное антипосвящение Евгению Евтушенко "Так жили поэты" (1971) [ 982 ]. Однако все это не сказывалось на отношении того же Евтушенко к Галичу, поскольку его воспоминания написаны исключительно в доброжелательных тонах. А самое первое знакомство Евтушенко с песнями Галича состоялось в 1963 году у переводчицы Надежды Михайловны Жарковой , которая жила с Галичем в одном писательском доме у метро "Аэропорт". Об этом рассказала дочь Фриды Вигдоровой Александра Раскина : "Было это в 63-м году, опять у Жарковых пел Галич, и туда же пришел Евтушенко с портативным - невиданная штука!- магнитофоном. Евтушенко никогда до этого Галича не слышал, но уже знал, что какие-то его песни существуют, что о них говорят. Помню, что все, и Галич в том числе, были отчасти напуганы этим магнитофоном. Было ясно, что теперь песни Галича будут распространяться широко и, в общем, бесконтрольно. Галич пел, Евтушенко слушал (и записывал). После какой-то песни он сказал, даже с некоторым удивлением: "А у вас гениальные стихи!". Было видно, что Галичу это приятно. Потом читал стихи Евтушенко. Помню "Граждане, послушайте меня" и "Между городом "Нет" и городом "Да"". Галич слушал и время от времени говорил: "Грандиозно!" или "Колоссально!".

Мама в какой-то момент мне тихо сказала: ?На этом вечере хотело бы быть пол- России: одна из-за Галича, другая - из-за Евтушенко?" [ 983 ]. И впоследствии, когда их пути уже разошлись, Галич отзывался о Евтушенко не со злостью, а скорее с горечью, с сожалением, что тот во многом впустую растратил свои талант и популярность: "На мой взгляд, человек необыкновенно одаренный и если не настоящий поэт, то прекрасный поэтический публицист. Но он живет импульсами - сегодня так, завтра иначе. И он не определил никак своей гражданской и человеческой позиции. Не захотел ее определить для самого себя и поэтому оказался у разбитого корыта. Сейчас уже большинство его поклонников в Советском Союзе относятся к нему, мягко говоря, без уважения. Слишком он уж мечется из стороны в сторону. И это жаль, потому что он человек, который мог бы многое сказать людям, потому что с него как бы содрана кожа, и он мгновенно регистрирует все колебания почвы, как чувствительный сейсмограф. Я об этом говорю с горечью, потому что относился к нему с очень большой теплотой, ждал от него многого. <...> Сознательно прислуживающие существующему в стране строю люди обречены на бесплодие или на шаблон мышления и, стало быть, на абсолютный творческий шаблон" [ 984 ]. Летом 1969 года состоялось знакомство Галича с харьковским поэтом Борисом Чичибабиным [ 985 ], автором знаменитого антисталинского стихотворения "Клянусь на знамени веселом", которое Галич очень любил. Судьба его в чем-то схожа с судьбой Варлама Шаламова: оба сидели в лагерях, хотя сроки и тяжесть их лагерного опыта несоизмеримы (Чичибабин пять лет провел в Вятлаге, Шаламов - три года в Вишерском лагере на Северном Урале и четырнадцать лет на Колыме), и даже внешне были похожи - суровый взгляд, высокий лоб, прорезанный морщинами. И не случайно, что оба они, бывшие зэки, высоко ценили поэзию Галича. Рассказывают, что когда в начале 1960-х годов в Харьков приехал Евгений Евтушенко, его повели знакомиться к Чичибабину. "Евгений Евтушенко, поэт",- представился Евтушенко. "Борис Чичибабин, бухгалтер",- последовал ответ [ 986 ]. В 1966 году Чичибабина приняли в Союз писателей, через два года вышел последний сборник его стихов, и все - до конца 1980-х ни одной книги и отсутствие официального выхода к читателю. Впоследствии Борис Алексеевич назвал людей, общение с которыми помогло ему выстоять в этот тяжелый период: литературовед Леонид Пинский, писатель Александр Шаров и поэт Александр Галич [ 987 ].

До знакомства с Галичем Борис и Лилия Чичибабины уже знали многие его песни: "Облака", "Ошибку", "Балладу о прибавочной стоимости", "Красный треугольник", "Леночку", "Про физиков" и другие. Подробнее всего история их знакомства описана Лилией Чичибабиной: "Неожиданно в апреле 1969 года Чичибабин получил письмо от известного литературоведа Леонида Ефимовича Пинского с лестным для себя отзывом о стихах. Оказалось, что друг Бориса Алексеевича, киевский поэт Леонид Темин , переехавший в Москву, принес Пинскому большую подборку стихов Чичибабина, которые произвели на него сильное впечатление. Среди прочего Пинский упомянул в письме, что показывал стихи Галичу и что они ему тоже понравились. Это сообщение очень порадовало Бориса.

В свой очередной отпуск мы хотели встретиться с Пинским, но его не было в Москве. Мы остановились у Лени Темина. Пока он придумывал для нас "культурную программу", Борис неожиданно попросил телефонную книгу и, найдя телефон Галича, позвонил ему. Александр Аркадьевич обрадовался звонку и сказал, что хотел бы встретиться, но сегодня занят, так как вечером будет петь в доме писателя Шарова. <...> Галич позвонил Шаровым и спросил, можно ли привести к ним Чичибабина с женой. Они любезно согласились (буквально с этого дня дом Шаровых стал нашим родным домом). Мы пришли первыми, и нас сразу повели на кухню напоить чаем. <...> Когда мы вошли с Шаровым в большую комнату, служившую ему одновременно кабинетом и спальней, она уже была заполнена людьми. Шаров представил Чичибабина, но большинству это имя ничего не говорило. Галич запаздывал, и тогда Шаров предложил Борису почитать стихи. Чичибабин прочитал несколько своих "ударных" стихотворений, и было заметно, что они не оставили слушателей равнодушными. Среди присутствующих, я запомнила, были Владимир Корнилов и Владимир Войнович . Все немного волновались в ожидании Галича, а мы, пожалуй, больше прочих. Наконец появился Галич. Его познакомили с Чичибабиным, и так получилось, что они оказались сидящими рядом в центре комнаты в окружении плотного кольца слушателей, и в глаза бросалась разность внешнего облика двух поэтов. <...> При несхожести характеров, образа жизни и других обстоятельств они в первый же вечер почувствовали родственную близость, как будто были знакомы давно. Выяснилось, что на красивую голову Галича сыпались неприятности одна за другой, да и здоровье его оставляло желать лучшего. Знакомство стало важной моральной поддержкой для обоих" [ 988 ].

Встречались они и на следующий, 1970 год. Чичибабины вновь приехали в Москву и пришли к Галичам в гости. Самого Александра Аркадьевича не было - он где-то задержался,- а Ангелину Николаевну они застали. Она лежала в постели с переломом ноги и читала Диккенса. Разговор зашел о Галиче. Ангелина Николаевна поделилась с гостями беспокойством за мужа: "За Сашу я очень боюсь. Недавно перенес инфаркт. Когда он лежал в больнице, я ходила в церковь и молилась за него и свечку за здравие поставила" [ 989 ]. Вскоре приехал Галич и согласился спеть для Бориса и Лилии, чтобы они увезли магнитофонную запись в Харьков. А 30 декабря 1970 года Галич отправил своим друзьям поздравительную открытку: "С Новым годом, дорогие мои, любимые Лиля и Боря! Поздравляю Вас, нежно целую, очень помню! Живу уже давно в Малеевке - так оно спокойнее. Пишется туго, но кое-что. Очень, очень Вас люблю и целую. Галич. И А[нгелина] Н[иколаевна] вас целует". В левом верхнем углу добавлена еще одна строчка: - Всем хорошим людям привет" [ 990 ].

Через две недели, 15 января 1971 года, Галич напишет стихотворение "Сто первый псалом" - о том, как человек вышел на поиски "доброго Бога". На фонограмме, сделанной в Ленинграде у Михаила Крыжановского, зафиксирован следующий авторский комментарий: "Песня называется "Сто первый псалом" и посвящается такому прекрасному поэту - Борису Чичибабину, который сейчас работает бухгалтером в трамвайно-троллейбусном парке в городе Харькове". Дружба Галичей и Чичибабиных продолжится и в 1970-е годы - вплоть до эмиграции Галича, и об этом периоде мы через некоторое время также расскажем. От современных поэтов перейдем к поэтам Серебряного века, среди которых Галич обычно выделял троих: Мандельштама , Пастернака и Ахматову , и памяти каждого из них посвятил отдельную песню. Вместе с тем, как известно, самым любимым своим поэтом Галич называл Пастернака из-за "незавершенности" многих его произведений, которые ему часто хотелось "переделать", а также из-за того, что именно Пастернак начал первым пробиваться к уличной, бытовой интонации, на которой строится большинство песен Галича. Между тем хотя Галич и говорил, что ближе всего ему Пастернак, но все же выше его ставил Мандельштама :

"Был такой великий поэт в нашем веке, которого у нас, к сожалению, совсем не знают. Это Мандельштам . Это, в общем, вероятно, самый лучший поэт двадцатого века, который был в России и писал по-русски. Когда его арестовывали, то в доме, кроме него, находились две женщины - его жена Надежда Яковлевна и Анна Андреевна Ахматова , которая считала его тоже своим учителем и просто великим поэтом. Они были у него в доме. А за стеной в это время у поэта К., он же Кирсанов, запузыривали пластинки с модной в ту пору гавайской гитарой. Ну он, в общем, совершенно тут ни при чем, поскольку он не знал, что у соседей идет арест. Он латинист, Мандельштам. Но все то, что здесь написано, в этих стихах, оно, конечно, имеет прямое отношение к Мандельштаму, и вся манера стиха взята из него" (домашний концерт в Минске, 1974). Незадолго до написания этой песни - "Возвращение на Итаку" - в Малеевке Галич поинтересовался у драматурга Льва Финка, не встречал ли он в лагерях Мандельштама и не знает ли что-нибудь о его кончине, но тот не знал: "Увы, я не встречал и не слышал. Потом, когда он прочитал мне свое стихотворение "Памяти Пастернака", я понял, как ему важно было узнать что-нибудь поточнее". Свой интерес Галич объяснял так: "Точных сведений о смерти Осипа Эмильевича у меня нет - вот и расспрашиваю осведомленных людей. Надо же знать правду"[ 991 ] . Отношение Галича к Мандельштаму ярко иллюстрирует следующий эпизод. В начале 1970-х поздним вечером Владимир Фрумкин вместе Александром Аркадьевичем и Ангелиной Николаевной возвращался по Котельнической набережной от Анатолия Аграновского, у которого Галич только что давал концерт и спел в том числе "Возвращение на Итаку". Уже собирались было взять такси, чтобы быстрее доехать до дому, как вдруг случилось нечто: "Медленно - после выпитого за вечер - передвигавшийся Галич вдруг рухнул в сугроб, наметенный вокруг фонарного столба, и растянулся на спине, уставившись в звездное, студеное московское небо. Остро кольнул страх: сердце, очередной инфаркт!.. "Саша (я уже тогда пытался звать его по имени)! Что? Зачем?! Почему?!? - "Володя"- я говно?, полное говно!, - простонал Галич. "То есть как это? - вконец растерялся я.- Кто же, по-вашему, достоин?? - "Он,- вздохнул Галич, не дав мне закончить вопрос, и почему-то указал на небо.- Мандельштам! Вот он великий? А я кто?" [ 992 ] Надо сказать, что со стихами Мандельштама Галич был знаком уже в 1945 году: если верить воспоминаниям Юрия Нагибина, во время знакомства со своей будущей женой Ангелиной Саша Гинзбург читал ей стихи совсем недавно погибшего поэта, и она окончательно в него влюбилась. Впоследствии с Нагибиным он часто будет играть по телефону "в поэзию" - обмениваться любимыми строчками Лермонтова и Мандельштама [ 993 ]. Летом 1950 года Галич познакомился с Александром Вертинским - в течение примерно полутора месяцев они жили в соседних номерах ленинградской гостиницы "Европейская". Галич писал для "Ленфильма" сценарий "Наши песни" об ансамбле Александрова, а Вертинский выступал с концертами в саду "Аквариум". Вечерами Вертинский приходил к Галичу в номер со своим чаем, угощал его и говорил:

"Ну, давайте. Читайте стихи". Галич читал ему все, что знал, а знал он немало: Мандельштама, Пастернака, Заболоцкого, Сельвинского, Ахматову, Хармса и даже совсем неизвестных Вертинскому Бориса Корнилова и Павла Васильева - словом, все, что тот за годы эмиграции пропустил. А когда Галич прочел стихотворение Мандельштама "Ленинград" ("Я вернулся в мой город, знакомый до слез"), Вертинский заплакал и попросил: "Запишите мне, пожалуйста. Запишите мне" [ 994 ]. Филолог Елена Невзглядова познакомилась с Галичем в июле 1973 года и, когда они разговорились о поэзии, была приятно удивлена его обширными познаниями: "Мы немного свысока поговорили о Блоке , об его интонационном однообразии и театральности, декоративности. Так говорят о слабостях дорогих родственников: любовно-снисходительно, с пониманием. Было радостно убедиться в том, что Александр Аркадьевич разделяет мое восторженное поклонение Мандельштаму и не менее восторженную нежность к Анненскому и Кузмину" [ 995 ]. Любовь Галича к Блоку засвидетельствовал и композитор Николай Каретников: "Часто, оставаясь вдвоем, Аркадич и я читали друг другу стихи - кто что помнил. Более всех он любил и помнил Блока" [ 996 ].

Еще Галич признавался Невзглядовой, что начало пушкинского стихотворения - "Редеет облаков летучая гряда" - это его любимый стих, "лучшая строка на свете", и Невзглядова заметила слезы на его глазах [ 997 ]. Эта пушкинская строка настолько нравилась Галичу, что он даже включил ее в свою песню "Салонный романс", слегка переиначив: "А гавань созвездия множит, / А тучи - летучей грядой!" [ 998 ] Однако поскольку действие происходит в XX веке, всю эту идиллию тут же разрушает советская реальность: Но век не вмешаться не может, / А норов у века крутой!" Ангелина Николаевна часто вспоминала о том, как Галич, произнося стих "На холмах Грузии лежит ночная мгла", всегда начинал плакать - именно из-за переноса ударения на "о" в слове "холмах" [ 999 ]. Во время бесед с Невзглядовой Галич легко цитировал наизусть не только классиков, но и даже поэтов второго и третьего ранга: Владислава Ходасевича , Николая Ушакова и других. Из молодых поэтов выделял Бродского и Кушнера , а Евгения Рейна , Анатолия Наймана и Дмитрия Бобышева , как утверждает филолог Юрий Костромин , Галич называл мушкетерами с пером в руках вместо шпаги" [ 1000 ]. Воспоминания Елены Невзглядовой дополняет свидетельство Светланы Воропаевой , в котором речь идет о Новосибирском фестивале: "Большой и приятной неожиданностью для меня стало увлечение Галича поэзией Марины Цветаевой , которую я очень люблю. Я хорошо помню, как вечером после концерта мы гуляли с ним по Морскому проспекту и дуэтом читали ее стихи наизусть" [ 1001 ]. И вообще, по словам Юлиана Панича , работавшего вместе с Галичем на радиостанции "Свобода" в Мюнхене, "Аркадьевич восхищал всех нас, его коллег, удивительным владением русским языком, фантастическим знанием поэзии. Помню, как я сидел за режиссерским пультом, а он не переводя дыхания цитировал произведения русских поэтов от Тютчева и Фета до Исаковского и Долматовского. И как цитировал!" [ 1002 ] Сценарист Наталья Рязанцева на вечере памяти Галича в Доме кино 27 мая 1988 года рассказала о том, как Галич любил стихотворение Ходасевича "Перед зеркалом" ("Я, я, я. Что за дикое слово!"), написанное в июле 1924 года в Париже, с его заключительными строками: "Да, меня не пантера прыжками / На парижский чердак загнала. / И Вергилия нет за плечами,- / Только есть одиночество в раме / Говорящего правду стекла". Когда Галич уже эмигрировал и жил в Париже, туда приехала Рязанцева на демонстрацию фильма по своему сценарию "Чужие письма", снятого в 1975 году ее мужем Ильей Авербахом . Она позвонила Галичу, и он сказал: "Я вас не приглашаю. Я не хочу вас подводить". В конце разговора они вспомнили это стихотворение Ходасевича ("И Вергилия нет за плечами"). "Нет,- сказал Галич.- Ну, правда, я живу не на чердаке." [ 1003 ]

Говоря о поэтах Серебряного века, нельзя не остановиться еще на одной значительной фигуре - Максимилиане Волошине , оказавшем определенное влияние на творчество позднего Галича. В 1974 году, незадолго до своего отъезда, он написал большое стихотворение "Русские плачи", которое имеет множество параллелей с поэмой Волошина "Китеж", написанной 18 августа 1919 года во время наступления войск генерала Деникина на Москву. Собственно, эта поэма и послужила источником появления "Русских плачей". А предыстория написания песни известна от Николая Каретникова: "Однажды я прочел ему несколько пиес из послереволюционного Волошина. Последней был "Китеж". Едва я закончил чтение, он сразу же вскричал: "Давай, читай еще раз!" Упиваясь волошинским звуком, я прочитал "Китеж" еще раз. Аркадич был потрясен. Он, зная дореволюционного Волошина и вовсе не ведая послереволюционного, не мог его таковым предположить, потому потрясение было особенно чувствительным. Он захлебнулся словами. Через месяц или полтора Галич позвонил и потребовал: "Скорее приезжай! Я тут такое сочинил, что должен тебе немедленно это прочитать!" Он торжествовал и хвастал. Я приехал. Он прочитал мне почти слово в слово повторенный волошинский "Китеж". Галич надел его на себя так, как сын надевает отцовскую рубаху,- с чувством полнейшего права на владение. "Саша!.. Ты с ума сошел! Ты просто повторил Волошина!" - "Какого?!" - "Помнишь, я с месяц назад прочитал тебе "Китеж" - "Конечно, помню. А неужто так похоже?" - он очень смутился. Я вновь прочитал "Китеж", а когда закончил чтение, он сидел схватившись за голову, и на лице его было выражение провинившегося ребенка. Он даже слегка постанывал.

А еще через день вновь меня вызвал и прочитал то, что сначала назвал "Русские плачи" , но позже уверенно вернулся к названию "Китеж" [ 1004 ]. Общих мотивов и образов в этих произведениях действительно немало. Сравним, например, призыв к молитве в поэме Волошина: "Молитесь же, терпите же, примите ж / На плечи крест, на выю трон. / На дне души гудит подводный Китеж - / Наш неосуществимый сон", - с молитвенным обращением к России, Руси - у Галича: "Я молю тебя: выдюжи! / Будь и в тленье живой, / Чтоб хоть в сердце, как в Китеже . / Слышать благовест твой". В обоих текстах присутствуют сильнейшие религиозные мотивы, с помощью которых оба поэта стремятся противостоять окружающему хаосу и разрушению. Кроме того, они часто используют "планетарный", апокалиптический подход к изображению трагических событий в России, которые изображают как вселенскую катастрофу. Это подчеркивает и образ пожара, полыхающей России. У Галича в "Памяти Живаго": "Опять над Москвою пожары, / И грязная наледь в крови. / И это уже не татары, / Похуже Мамая - свои". У Волошина в "Китеже": "Вся Русь - костер. Неугасимый пламень / Из края в край, из века в век / Гудит, ревет! И трескается камень. / И каждый факел - человек". Правда, в последнем случае на Россию напал Деникин, а в первом - большевики, с которыми воюют царские юнкера, то есть используются прямо противоположные образы. Галич лучше других знал трагические судьбы многих советских писателей - это постоянно его мучило, не давало покоя. И однажды он выдал на эту тему потрясающий монолог, свидетелем которого оказался Николай Каретников: "Мы провели с Галичем наедине почти весь день, и положенные две бутылки были выпиты. Но ему почему-то не хватило, и, оставив меня в своей болшевской комнатенке, он, взяв гитару, отправился бродить по соседям и "добавил еще", расплачиваясь исполнением песен. Вернулся он в том состоянии, в котором даже самые элементарные охранительные рефлексы уже не срабатывали. С порога, еще не успев закрыть дверь, он очень громко, на весь коридор закричал:

"Колька! Мы великая страна! Ни в одной стране мира не оценивают поэзию так, как у нас! У нас за стихи можно получить пулю!.. И я им не прощу!- Его голос, от природы обладавший глубокими унтертонами, начал переходить в какое-то жуткое, грозное рычание.- Я им не прощу ни Марину [Цветаеву], ни Мандельштама, ни Заболоцкого! А ты знаешь, как умер Хармс ? Это был робкий, тихий человек. Он никого никогда и ни о чем не просил. В начале войны они забыли его в камере, и он там тихо умер от голода!.. Я не прошу им ни Введенского, ни Олейникова, ни Пастернака! Не прощу!! Не прощу!!" Саша бросился на свою койку лицом вниз, и в его рычащем крике были слышны рыдания. И я не могу описать, не могу!.. Я не могу описать это!" [ 1005 ] Когда Галич говорил: "Ни в одной стране мира не оценивают поэзию так, как у нас! У нас за стихи можно получить пулю!.." - то явно перефразировал Мандельштама: "Чего ты жалуешься,- говорил он своей жене,- поэзию уважают только у нас - за нее убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают" [ 1006 ] . На одном из концертов, которые он даст в 1975 году, уже на Западе, Галич еще раз вернется к этим словам: "Осип Эмильевич Мандельштам когда-то сказал горестные и гордые слова о том, что "нигде в мире так серьезно не относятся к стихам, как в России. В России за стихи даже убивают". И горестная история многих десятков русских писателей и поэтов вполне подтверждает эти слова. У меня есть целый цикл, который так вот и называется "Литераторские мостки", и посвящен он памяти ряда поэтов, погибших, затравленных" [ 1007 ]. Судьба самого Галича явится еще одним подтверждением этих слов. Не в последнюю очередь официальное непризнание сыграло свою роль в том, что у Галича постоянно возникало чувство неуверенности в себе как поэте, чем и объясняется столь уничижительное сравнение себя с Мандельштамом: "Вот он великий! А я кто?"

Владимир Фрумкин говорил, что Галич "искренне, по-детски радовался, когда его замечали и отмечали, что он жадно ловил любые свидетельства признания. Похвалы ему были нужны, как воздух" [ 1008 ]. Поэтому во время своих домашних концертов, приняв "на грудь", Галич спрашивал Бенедикта Сарнова : - Ну, скажи, только честно! Как тебе мои стихи?.. Именно как стихи? Ведь правда же, не хуже, чем у Яшки Козловского? - Саша!- отвечал я.- Ты сошел с ума! Какой Козловский. При чем тут Козловский? Ведь он же графоман! -Ну что ты! У него такие рифмы - задумчиво говорил Саша.

Но в конце концов мне все-таки удавалось убедить его, что Козловский со всеми своими замечательными каламбурными рифмами в сравнении с ним, Сашей,- пустое место. Ноль без палочки. И тогда начинался второй круг.

- Нет, ты скажи? Только честно!.. Как по-твоему, я не хуже Межирова?

- Саша!- говорил я.- Ты лучше Межирова [ 1009 ]. Причем не только к Сарнову приставал Галич с подобными расспросами, но и к Станиславу Рассадину , и тоже интересовался насчет поэта-переводчика Якова Козловского, жившего с ним в одном доме. Во время очередного застолья Галич начал восхищаться только что прочитанным сборником стихов Козловского: "Ах, что за поэт!" Рассадин промолчал, но по окончании вечера сказал ему на ухо: "Ну, признавайся! Ты ведь потому так расхваливал этого Козловского, что прочел книжку и испугался: "Я так не умею!?" Галич на это ответил покаянным шепотом: "Точно!" [ 1010 ]

Ссылки: