Солженицын А.И. арестован

Мы сидели втроем - Володя Войнович, Володя Корнилов и я - и, как почти каждый вечер тогда (в этот раз это было у Корниловых), то ли играли в шахматы, то ли пили чай, а может быть, и что-то покрепче чая - "за успех нашего безнадежного дела". Раздался резкий звонок в дверь, и в корниловскую квартиру ворвалась моя жена. - Вот! - начала она прямо с порога. - Вы тут сидите! А только что по радио передали: арестован Солженицын! - Арестован или задержан? - спросил я. Будучи по природе оптимистом ("не верит тело"), я еще надеялся, что Александра Исаевича только пугают. Но жена даже не поняла тонкого юридического смысла моего вопроса, по обыкновению решив, что я сморозил какую-то очередную глупость. А друзьям, даже если они меня и поняли, было уже не до этих юридических тонкостей. Наскоро одевшись, мы втроем выскочили на улицу и ринулись к метро. Адрес Александра Исаевича мы знали хорошо. А лучше всех знал его я, поскольку жил он тогда в том самом дворе, где прошло мое довоенное детство, - в соседнем с моим подъезде того же старого Бахрушинского дома , где до недавнего времени жили и мы с женой, а сейчас жила моя мама, к которой я старался хоть на минутку заскочить - если и не каждодневно, так хоть раза четыре, а то и пять на неделе. Кстати, мама незадолго до того рассказала мне, что однажды - в их районной поликлинике, сидя в очереди к врачу, - она разговорилась и познакомилась с очень милой пожилой дамой, которая оказалась тёщей Александра Исаевича - Екатериной Фердинандовной . Мы позвонили в дверь, и нам сразу открыли. Первым, кого я увидал в прихожей, был Юлик Даниэль .

- Ну, что? - глупо спросил я. - А то, что Александр Исаевич арестован! - отрубил он, и в резкости этого его ответа было что-то похожее на интонации моей жены, когда она ворвалась к нам с этим своим "Вот, вы тут сидите!.." И я опять вылез с тем же моим уточняющим вопросом: - Арестован или задержан? И так же раздраженно (мол: "А у вас еще были какие-то сомнения?") Юлик отрезал: - Арестован! В "Теленке" А. И. рассказывает, как мучилась тем же вопросом Наталья Дмитриевна : А может, и не арест? Еще, может, и вернется? Сказали - "через час вернется". Уже прошло три. Арестован, конечно! И - спустя несколько страниц: Жене позвонили: "ваш муж задержан" в 9.15? Такое сопоставление не исключает, что мои первые тюремные часы и когда меня вызывал Маляров, - еще не до последней точки была у них высылка решена. Еще оставляли они себе шанс, что я дрогну. Полукультурный голос в трубке предложил моей жене справки наводить по телефону завтра утром у следователя Балашова, того самого, к которому меня якобы вызывали. Вот и всё, арестован. Повесила трубку. По ответу Юлика выходит, что мы появились, когда "эта проклятая неизвестность" уже кончилась. Хотя - не исключено, что его ответ отражал только его личную убежденность в том, что дело плохо, - что если уж они решились на "привод", никаких надежд на то, что А. И. всего лишь "задержан", уже быть не может. В коридоре, где мы топтались, кроме Юлика и нас был еще один человек как будто не принадлежащий к членам семьи: высокий, массивный, с крупно вылепленным, несколько даже тяжеловатым лицом. Как оказалось, это был Игорь Шафаревич . Нас познакомили, и мы обменялись рукопожатиями. Вот какие были времена. Был там еще и Сахаров . Но он, когда мы вошли, уже прощался. Отчасти поэтому, а отчасти потому, что эта - первая моя встреча с ним - была напрочь вытеснена другими, гораздо лучше мне запомнившимися, я начисто забыл реплику, которую он кинул, уходя. (Ее мне напомнил Лёва Левицкий, который все эти годы вел дневник и - с моих слов - записал ее.) Когда кто-то спросил Андрея Дмитриевича, что же теперь, после того как Солженицына взяли, надо делать, он ответил:

- Пока что ничего. Надо ждать, какой будет их следующий ход. Дальнейшее развитие событий подтвердило, что он был прав. После ухода Сахарова пробыли мы в солженицынской квартире недолго. Нам коротко рассказали, как все произошло. Сейчас я уже не могу отделить то, что услышал тогда, от того, что потом прочел в "Теленке". Из услышанного запомнились некоторые особенно тронувшие меня подробности: взял с собой свой "тюремный мешочек", где едва ли не самой важной для него вещью были самодельные "наглазники", специально изготовленные им на тот случай, если придется засыпать в камере при невыключенной на всю ночь электрической лампочке. А ночным сном он дорожил, помимо всего прочего еще и потому, что, как оказалось, уже тогда начались у него нелады с давлением. Выслушав все это и повздыхав, мы ушли. Выйдя из подъезда, с детства знакомым мне проходным двором выскочили на Тверскую и плюхнулись в первую попавшуюся машину с шашечками. Фокус с проходным двором, однако, не помог: как только наше такси тронулось с места, за нами следом тотчас же двинулась другая машина с тремя или четырьмя легко узнаваемыми гавриками. В двух кварталах от нашего метро сидящий рядом с водителем Войнович быстро с ним расплатился и остановил машину. Мы выскочили и "огородами, огородами" - то есть переулками и дворами, - слегка петляя, чтобы сбить со следа возможных преследователей, вернулись в корниловскую квартиру, из которой вышли тому назад каких-нибудь полтора часа, - а казалось, что целую вечность. Весь этот войновичевский маневр был чистейшей воды озорством: никакого практического смысла в этом "убегании от преследователей", конечно, не было. Но нам это внушило некоторое чувство довольства собой и на какое-то - увы, очень короткое - время слегка улучшило наше настроение. Разошлись мы поздно, и ночью я (наверно, не один я) долго не мог уснуть. Тревога за Александра Исаевича (что-то теперь с ним будет?) слилась воедино с тревогой за Войновица и Корнилова , которые в то время уже вступили на путь "диссидентства", - за всех нас. Я чувствовал, что арест "Исаича" - это начало какого-то поворота в общей нашей судьбе. Каким-то образом он (сам факт его существования, его неуязвимости) защищал, охранял "от них" всех нас. И теперь, без него, мы словно стали стократ беззащитнее: если уж они решились взять ЕГО, так с нами со всеми и вовсе не станут чикаться. С той ясностью, с какой выражаю сейчас, я этого тогда, наверно, не сознавал. Но что-то подобное безусловно чувствовал. Хотя чувство это было где-то на периферии моего сознания (может быть, даже и подсознания). Главная же тревога была за него: на что они все-таки решатся? Что с ним сделают? Неужели посмеют после всего, что он уже пережил однажды - в ТЕ ВРЕМЕНА, - заставить пережить его это еще раз, снова? Наутро, когда указ о "выдворении" был объявлен, у меня прямо камень с души свалился. Среди появившихся в тот же день в печати лакейских откликов на это событие наших литературных корифеев слегка выделялся (а может быть, мне это показалось?) отклик Валентина Катаева . Начинался он как-то так: "С чувством огромного удовлетворения я узнал?" Прочитав это, я подумал, что наверняка Валентин Петрович этим казенным способом выразил то, что чувствовал на самом деле. Мне даже сейчас мерещится, что там было сказано: "С чувством огромного облегчения" А поскольку "чувство огромного облегчения" было тем самым чувством, которое испытал и я, узнав, что А. И. уже в Германии, у Бёлля, - мне показалось, что Валентин Петрович почувствовал (и хотел выразить) именно это. А может быть - кто знает! - так оно на самом деле и было.

Ссылки: