 |
Галич: исключение из союза писателей
Сохранилось множество материалов, которые позволяют в деталях воссоздать ход событий, связанных с исключением Галича. В первую очередь это письма, стенограммы и протоколы Союза писателей, хранящиеся в РГАЛИ и образующие собой папку "Персональное дело Галича" [ 1070 ]. По объему они занимают 72 листа и охватывают период с 18 октября 1971 года по 28 января 1972-го. Во-вторых, это воспоминания самого Галича, опубликованные в "Генеральной репетиции" и разбросанные по многочисленным фонограммам. И в-третьих - свидетельство непосредственного участника "процесса исключения", рабочего секретаря Московского отделения Союза писателей Анатолия Медникова . Причем с Медниковым получилось так: в 1996 году нью-йоркская газета "Новое русское слово" опубликовала сокращенный вариант его воспоминаний [ 1071 ], в которых речь шла только об исключении Галича, а в 2008 году альманах "Кольцо А" поместил полный вариант, включавший в себя дополнительные подробности и рассказ о последовавших вскоре исключениях из партии Войновича, Максимова, Чуковской и Окуджавы [ 1072 ]. Вместе с тем полный вариант в некоторых местах содержит купюры (носящие в основном политический характер), которых нет в сокращенном варианте. Тем не менее мы будем ссылаться именно на полный вариант воспоминаний Медникова, оговаривая те случаи, когда цитаты даются по сокращенному варианту. Всё началось 18 октября 1971 года, когда секретарь правления СП РСФСР по оргвопросам И. Котомкин на бланке Союза писателей напечатал письмо, адресованное в секретариат правления Московской писательской организации СП РСФСР С. Наровчатову: "В Правление Союза писателей РСФСР поступили следственные материалы из Управления Внутренних Дел Свердловской области, характеризующие негативную литературную деятельность члена Московской писательской организации СП РСФСР т. А.Галича. Одновременно с этими материалами Вам направляется книга стихотворений А.Галича, изданная в Париже на русском языке издательством "Посев", а также журналы "Посев" и "Сфинкс" с опубликованными в них стихотворениями А.Галича и изъятыми таможенными органами при попытке ввезти их в Советский Союз. Направляя указанные материалы на рассмотрение Секретариата Правления Московской писательской организации, просим информировать Правление СП РСФСР о результатах обсуждения этого вопроса". 19 октября это письмо поступило к адресату, и в течение двух месяцев эти материалы читали секретари СП, что следует из воспоминаний Медникова, где приводится фраза Ильина : "Я уже давно даю читать материалы по нему членам нашего секретариата". 27 декабря была проведена предварительная беседа с Галичем, на которой присутствовали рабочие секретари СП Георгий Стрехнин и Анатолий Медников, а также генерал КГБ и оргсекретарь Московского отделения СП Виктор Ильин. И еще через день состоялось заседание секретариата. Что касается Медникова , то в 1960-е годы он, оказывается, часто встречался с Галичем в доме Валерия Гинзбурга , куда его приводила одна дальняя родственница Галича, и даже упомянул Галича в одной из своих книг в связи со спектаклем "Город на заре", на котором он также присутствовал [ 1073 ]. В ту пору Медников уже был секретарем СП, и Галич это, несомненно, знал, как знал и нелегкую судьбу этого человека ("Я прошел тяжелую войну, много выстрадал и до нее как сын "врага народа", расстрелянного в ежовских застенках"). Из песен, которые Галич пел в его присутствии, Медников называет "Памяти Пастернака", "Ночной дозор" и "Я выбираю свободу". Последняя песня написана в 1968 году. Кто бы мог предположить, что уже через три года Медников будет принимать участие в исключении Галича? Впрочем, все объясняет его собственная автохарактеристика: "Партийцем я был дисциплинированным и по природе своей человеком исполнительным". Вот на таких людях и держалась советская система.
Свои воспоминания о "деле Галича" Медников начинает с соответствующей фразы Ильина , поставившего в известность его и Стрехнина . Хотя самому Ильину не особенно хотелось начинать это дело, но, как верный слуга партии, он постарался добросовестно исполнить приказ:
- Надвигается одно грязное и малоприятное дельце,- сказал Ильин, когда мы закончили разговор о выездных делах.- Я уже давно даю читать материалы по нему членам нашего секретариата. - А почему не нам? - удивился Георгий Федорович . Ильин вышел из-за стола и подошел к своему сейфу, гремя ключами. Отвечал, стоя к нам спиной: -А потому, что все товарищи должны ознакомиться, а читают они долго. Мы рабочим секретарям, которые тут, на месте, даем читать в последнюю очередь. Ильин вытащил из сейфа номера журнала "Посев" со стихами Александра Галича, выпуски издательства "Грани", изданную в Париже книгу стихов Галича, а также материалы КГБ о том, как на пленки магнитофонов записываются его песни для самиздатовского подпольного распространения. Папка "материалов" оказалась большой, и Ильин нес ее к своему столу двумя руками. - Вот, Георгий Федорович, мы решили поручить сообщение о Галиче вам. Будет расширенное заседание секретариата двадцать девятого декабря, в среду, а в понедельник вам придется побеседовать с Галичем с глазу на глаз по вопроснику, который мы составим вместе. Стрехнин кивнул, соглашаясь. Галич состоял в объединении драматургов, которое курировалось мною. Однако Стрехнин, видимо, показался нашему руководству основным докладчиком, более подходящим. Я был давно знаком с Галичем, хорошо знал брата, его жену; возможно, Ильин слышал об этом и опасался, что я не буду достаточно тверд" В понедельник 27 декабря Стрехнин вызвал в свой кабинет Галича, а перед этим зашел к Медникову и сказал, что хотел бы видеть его рядом с собой во время разговора. Свою просьбу Стрехнин объяснил тем, что нужен свидетель, а то мало ли что потом Галич будет говорить иностранным корреспондентам. Или еще того хуже - начнет задавать провокационные вопросы и жаловаться. Медников согласился зайти в середине разговора.
Желая прикинуться доброжелателем, Стрехнин выдал образец чиновного иезуитства: "Извините, Александр Аркадьевич, что потревожили вас в рабочее время. У нас, вообще-то, это не принято. Мы писателей не трогаем, но тут вот какое-то недоразумение в вашем персональном деле. Понимаете, мы не знаем, над чем вы сейчас работаете. Нам бы хотелось просто узнать, что вы делаете"[ 1074 ]. Галич сказал, что ему было предложено написать сценарий о последнем дне войны, над которым он сейчас и работает. В ответ Стрехнин (кстати, бывший сотрудник НКВД) изобразил большую заинтересованность: "Это очень интересно! Я ведь, знаете, болею за военную тему, так что? Вы не возражаете, я приглашу еще одного секретаря, Медникова,- он тоже очень интересуется военной темой." Галич говорит: "Да нет, почему же я должен возражать?! Пожалуйста". Свой разговор со Стрехниным Галич излагает очень кратко, конспективно, а между тем до прихода Медникова между ними состоялся достаточно длинный и интересный диалог, содержание которого стало известно благодаря воспоминаниям Медникова. У Стрехнина была предусмотрительно заготовлена шпаргалка, по которой он и задавал свои вопросы Галичу: Стрехнин спрашивал, где и когда публиковалось то или иное стихотворение, над чем сейчас работает Галич? Знал ли он об издании его стихов в журнале "Посев" и вышедших отдельной книгой? Выступает ли сейчас Галич со своими песнями публично: ведь он еще в 1968 году дал обещание на обсуждении в секретариате, что больше не будет выступать и умножать свои записи на магнитофонную ленту? Какова его общественная работа в Союзе писателей? Главный среди этих вопросов был, конечно, о том, как попала к Галичу книжка его стихотворений, изданная в Париже, и еще - занимался ли Галич общественной работой? Пункт этот в вопросник наверняка вписал Ильин. Галич отвечал спокойно, как человек, которому нечего скрывать, а следовательно, и бояться, что книгу своих стихов он получил через своего знакомого, который купил ее в Париже.
- Значит, ваш знакомый провез ее нелегально? - Почему же нелегально?- возразил Галич. - Моему знакомому были неведомы списки запрещенных к ввозу из-за границы книг. Да и существуют ли такие списки? Это не порнография, не антисоветский политический памфлет. Всего лишь стихи. Кому-то могут нравиться, кому-то - нет.
-Но ведь они не публиковались в Советском Союзе? [ 1075 ]
-Не публиковались,- подтвердил Галич.- Но я и не предлагал их для печати. - Потому и не предлагали, что понимали - цензура не пропустит. Как считаете: должны вы были сообщить о выходе книжки в Париже нам сюда, в организацию?
- А зачем? - пожал плечами Галич. -А затем, чтобы вам предоставили возможность через печать как-то выразить по этому поводу свое мнение, политически определить свое отношение к антисоветскому издательству, которое использует ваше творчество для очернения и клеветы на наш общественный строй. - Я им своих стихов и песен не передавал,- возразил Галич.- В чем же моя вина? И тут вошел Медников. А войдя, увидел, по его словам, "Александра Галича, высокого, темноволосого, красивого мужчину, с большим открытым лбом, щепоткой темных усов и густыми бровями, сидящим в кабинете Стрехнина в напряженной позе, нервно курящим одну сигарету за другой и отвечающим на вопросы". Сам же Галич в своей передаче на радио "Свобода" говорил, что Медников, войдя в кабинет Стрехнина, сразу его спросил: "Ну как, установили - его это книжка или нет?" Стрехнин на это поморщился и сказал: "Ну, Анатолий Михайлович ! Мы еще к этому вопросу перейдем! Мы сейчас выясняем с Александром Аркадьевичем, над чем он работает". Этот эпизод Медников пропускает в своих воспоминаниях и вообще свое участие в предварительной беседе сводит к минимуму. Однако сохранился, во-первых, только что приведенный рассказ Галича на "Свободе", а во-вторых, имеются воспоминания Галины Шерговой (в телепередаче "Как это было", 1998), которая со слов Галича рассказала об активном участии Медникова в этой беседе: "Сначала его вызвали даже не на секретариат, а к одному из секретарей Союза. Я, к сожалению, не помню его фамилию - какой-то литератор совершенно незначительный [Г. Ф.Стрехнин], который пытался проводить с ним воспитательную работу: "Александр Аркадьевич, мы очень ценим" и так далее, и так далее. "Но все-таки" - та-та-та" Потом, значит, пришел второй секретарь. Это был Медников (это я уже помнила - Саша говорил), который несколько усилил нажим, и такой куртуазности в беседе не было. А потом пришел Ильин, и вот они втроем начали его обрабатывать. И тогда Ильин сказал: "Мы выносим это на обсуждение секретариата и общего собрания". На этом рассказ Шерговой (прозвучавший в видеозаписи) обрывается, однако его продолжение стало известно из пересказа ведущего передачи Олега Шкловского: "Ильин долго и задушевно беседовал с Галичем, призывал взяться за ум, сетовал на то, что ситуация, сложившаяся вокруг Галича, напрочь лишила его сна. Творческим результатом этой встречи было обещание Галича "подумать". Теперь снова вернемся к рассказу Галича. Услышав вопрос Медникова: "Ну как, установили - его это книжка или нет?", Галич сразу же понял, куда клонит Стрехнин. Он прямо спросил: "Ну что вас интересует? Моя книжка? Да, это моя книжка".- "Да" Вот, понимаете, книжка. Как же это так получилось?" - "Так вы же меня не издаете".- "Да. Да. Тогда тут, вы знаете, я вынужден попросить еще одного секретаря зайти сюда, Виктора Николаевича Ильина". Однако в воспоминаниях Медникова Ильин появляется не по просьбе Стрехнина, а просто так, внезапно: "В это время открылась дверь, и в кабинет вошел Ильин. И сразу же вмешался в разговор." Поскольку рассказ Медникова об этой беседе содержит массу неизвестных подробностей, стоит привести его полностью. Несмотря на наступательную позицию Ильина, Галич отнюдь не "нарывается" - его ответы спокойны и даже в какой-то степени примирительны, но вместе с тем полны чувства собственного достоинства: "А знаете ли вы, Александр Аркадьевич, что враждебная нам радиостанция "Свобода" каждый день выпускает в эфир передачу, которая называется "Они поют под гитару", там и антисоветские песни Галича".- "Я не слушаю "Свободу", - сказал Галич". И это, как ни странно, подтверждается воспоминаниями современников - в частности, Эдуарда Тополя и Анатолия Гребнева, согласно которым из зарубежных "радиоголосов" в 1960-е и в начале 1970-х Галич слушал "Голос Америки", Би-би-си и "Немецкую волну", а "Свободу" никто из них не упоминает. Но вернемся к мемуарам Медникова, который описывает реакцию Ильина на слова Галича: - Ой ли?- усомнился Ильин.- А по нашим сведениям, у вас были прямые контакты с представителями НТС - Народно-Трудового Союза [ 1076 ] - организации, враждебной Советскому Союзу. Некий молодой человек разве не передавал вам привет от господина Евгеньева, секретаря издательства "Грани"?! Он же просил передать ему ваши песни и песни других самиздатовцев.
- Я не помню такого визита,- сказал Галич.
- Ах, не помните?!- повторил Ильин, постепенно возбуждаясь.- А разве вы в шестьдесят восьмом не давали нам обещание не выступать публично, а только в узком кругу?
- Да, и выполнил свое обещание.
- Какие песни вы написали после шестьдесят восьмого года? Перехватив инициативу у Стрехнина, Ильин взял стул и сел напротив Галича.
- Ну, разные?- ответил после паузы Галич.
- А именно?
- "Петербургский романс", "Ода счастливому человеку" - начал перечислять Галич.
- А кому была посвящена эта ода, не помните?- перебил Ильин и сам же, опережая Галича, ответил: - Бывшему генералу Петру Григоренко, матерому антисоветчику! <...> Ничего себе портретик счастливого советского воина, бравшего Берлин и очистившего мир от фашистской нечисти,- произнес Ильин.- Что вы скажете на это?
- Были и такие,- возразил Галич.- Я не розовый лирик. Свои песни определяю как политическую сатиру. Но, может быть, меня иногда, как это говорится, заносит?
- Да еще как! Вы, перечисляя песни, забыли ту, что называется "Футболисты". Разрешите вам напомнить такие строчки: "Ты ж советский, ты же чистый, как кристалл, / Начал "делать", так уж делай, чтоб не встал. / Духу нашему спортивному цвесть везде, / Я отвечу по-партийному: "Будет сде!" И это что же - патриотические стихи?!- горячился Ильин.- Зачем вы задеваете нашу славную партию, оплевываете и спортсменов? А разве там нет замечательных людей, именно советских, по-настоящему отстаивающих честь страны?
- Есть и антигерои,- тоже начиная волноваться, ответил Галич и даже поднял перед грудью руку, как бы защищаясь от эмоционального напора Ильина.- Уже говорил, что я сатирик. "Ассенизатор и водовоз", пользуясь стихами Маяковского. Такую я себе задачу поставил. Разве Маяковский не писал о всякой человеческой дряни, о негативном?!
- Маяковский был партийный поэт! У него была боль за наши недостатки, а у вас - издевка, и не только, скажем, над Сталиным, бог с ним, а как понимать строчку: "Партийная Илиада. Подарочный холуяж!"? А насмешка над нашей армией, которая в войну так много сделала для человечества! Вот в стихотворении "Под Нарвой" вы пишете: "Где полегла в сорок первом пехота / Без толку, зазря, / Там по пороше гуляет охота, / Трубят егеря". Как это - зазря?! Как вы могли написать такое?!- наступал Ильин.- Наши воины Родину спасали ценой своей жизни! Я сам, мальчишкой, в семнадцатом году принимал участие в боях. И в партии без малого пятьдесят лет! Не могу спокойно говорить об этом, извините. Ильин в волнении даже вскочил со своего стула. Галич же продолжал сидеть и слегка побледнел.
- И все же я не считаю свою поэзию вредной,- повторил он твердо,- не хотел никогда и не хочу обидеть свою страну, ее людей. Я борец с плохим. Только вот, возможно, мне надо было как-то протестовать против использования моих стихов за рубежом.
- Да не "возможно", а необходимо!- успокаиваясь, возразил Ильин [ 1077 ].
- Вот вы не считаете свою поэзию вредной, а вместе с тем на деле стали любимым автором "Посева", и ваши книги рекомендуются как правдиво показывающие современную Россию. Правдиво ли? Вот ваш цикл "Из жизни Клима Петровича Коломийцева" <...> Это ли не умышленное оглупление рабочего класса, разве такие наши передовые рабочие? Стыдно, Александр Аркадьевич, ей-богу, стыдно!
Не дав ответить Галичу, Ильин так же внезапно, как вошел в кабинет Стрехнина, так и вышел из него, резко закрыв за собой дверь. В рассказе самого Галича весь этот диалог отсутствует, однако упомянута концовка разговора, которой нет у Медникова: "Пришел Виктор Николаевич Ильин - это генерал-лейтенант КГБ, который ведает писателями. Он сразу сказал: "Знаете, Александр Аркадьевич, я чувствую, что мы с вами не договоримся,- сказал он сразу, входя, хотя еще мы с ним разговора не начинали.- Вот у нас послезавтра будет расширенный секретариат. Мы на нем обсудим ваше персональное дело. Так что давайте приходите. Только вот зачем вы курите? Ведь у вас же плохое здоровье! Я слышал, у вас сердце болит?. Я говорю: "Да". - "Ну не надо же курить! Зачем? Неужели вы не можете взять себя в руки и перестать курить? Прямо как маленький вы какой-то! Странный человек! Ну, значит, послезавтра приходите на секретариат". Между тем разговор с Ильиным отнюдь не был окончанием предварительной беседы. После того как Ильин ушел, разговор возобновился. Снова остались три действующих лица - Галич, Стрехнин и Медников. Обратимся вновь к воспоминаниям последнего: Стрехнин неторопливо продолжал задавать вопросы тоном человека, которому уже заранее известен ответ. А Галич отвечал так же спокойно, видимо, с пониманием всей формальной сущности этой превентивной беседы, которая ничего в корне изменить не может, ибо отношение к нему, Александру Галичу, определяют не Стрехнин, не Ильин, не весь секретариат, а люди, стоящие за ними, уже решившие судьбу автора песен. Явно утомившийся Галич ожидал конца затянувшейся беседы со Стрехниным, нетерпеливо поглядывал то на него, то на меня, и не без удивления, ибо я молчал все это время, до прихода и после ухода Ильина. Говорить, а тем более что-то спрашивать у Галича мне не хотелось. Я чувствовал себя плохо. Неприятно ныло сердце. Галич ни словом не обмолвился о нашем знакомстве, о встречах в доме его брата. Он вел себя так, как будто видит меня впервые. Но я не сомневался, что он ждет, может быть, с какой-то надеждой, а уж с интересом непременно, какого-то "слова" и от меня. Что же касается Стрехнина, то он напрямую обратился ко мне с вопросом, чтобы намеренно втянуть меня в беседу:
- Анатолий Михайлович, нет ли у вас вопросов к Александру Аркадьевичу? Это наш секретарь, мой коллега,- пояснил Стрехнин.
- Александр Аркадьевич,- произнес я,- вопросов у меня к вам нет никаких. Мне только хочется сказать, что у нас на дворе такая политическая погода, такая острота ситуации, что каждый из нас должен для себя сделать выбор. Надо как-то определить свою позицию и вам. Пришло время решать это кардинально. Не скрою,- сказал я, чтобы предупредить Галича и показать ему, как серьезно стоит вопрос о его пребывании в Союзе писателей,- тучи сгущаются над вашей головой. Галич кивнул, как бы принимая мои слова во внимание, никак не выразив при этом своего отношения к ним. Ждал ли он от меня чего-либо иного, более ободряющего, вселяющего надежду,- не знаю. Думаю, что, трезво оценивая ситуацию, и не ждал ничего другого"
- Ну что ж, спасибо. Советую вам серьезно подумать, еще не поздно сделать для себя политические выводы,- произнес Стрехнин.- До скорого свидания, Александр Аркадьевич.- Стрехнин поднялся за столом, чтобы пожать Галичу руку.- Заседание секретариата, на которое мы вас обязательно пригласим, состоится через несколько дней. Напишите, пожалуйста, письменное объяснение для наших товарищей.
- Хорошо,- сказал Галич, попрощался за руку со мной и вышел из кабинета Стрехнина.
- По-моему,- не знаю, как твое мнение,- Галич не вел себя искренне, и ничего путного он в своем объяснении не напишет. Ну, я пойду к заведующему (Стрехнин так иногда называл Ильина), покажу ему все ответы по нашему вопроснику,- сказал он мне уже в дверях. 29 декабря 1971 года Галич пришел в Центральный дом литераторов , где решалось его дело. В это время там был в самом разгаре праздничный предновогодний базар. В малом зале шла бойкая торговля - писателей снабжали продуктами к праздничному столу, в ресторане устанавливали и наряжали огромную елку. А на втором этаже здания, где находилась знаменитая восьмая комната, более известная как Дубовый зал (или Дубовая ложа), в котором обычно проходили банкеты и заседания секретарей Союза писателей, состоялось заседание секретариата, на повестке дня которого стоял единственный вопрос: персональное дело A. Галича. Хотя исключать писателя из СП полагалось на общем собрании, однако в случае с Галичем, вопреки уставу, был созван секретариат. Так потом исключали Владимира Корнилова и Лидию Чуковскую, но началось все с Галича, и он впоследствии даже шутил: "Приятно, что ни говорите, быть первооткрывателем, пролагателем новых путей" [ 1078 ]. Теперь обратимся непосредственно к "Заседанию секретариата правления Московской писательской организации СП РСФСР", и в этом нам неоценимую помощь окажет 53-страничная стенограмма, хранящаяся в РГАЛИ. Всего на том мероприятии присутствовало восемнадцать секретарей СП, каждый из которых высказывался по теме: секретари правления М.Н.Алексеев, А.Н.Арбузов, А.Л.Барто, Н.М.Грибачев, В.Н.Ильин, B.П.Катаев, Н.В.Лесючевский, М.К.Луконин, А.М.Медников, А.А. Михайлов, С.С.Наровчатов, А.Е.Рекемчук, В.П.Тельпугов, Н.В.Томан, Г.Ф. Стрехнин, Л.Г.Якименко, А.Н.Васильев и И.Ф.Винниченко. В первой половине заседания председательствовал Сергей Наровчатов и сразу же предоставил слово Георгию Стрехнину . А тот "коротенечко - минут на сорок" толкнул длиннющий доклад. Начал с того, что пересказал стенограмму секретариата 1968 года и заявил, что "тов. Галич не оправдал того доверия, которое ему оказал тогда Секретариат. Он даже в какой-то мере злоупотребил этим доверием", поскольку хотя и не выступал после этого публично, "но не находил ничего предосудительного в том, чтобы те же произведения, с тем же нехорошим политическим душком исполнять в различных компаниях, зная, что они найдут все более и более широкое распространение". Потом Стрехнин перешел к материалам, поступившим в Союз писателей из свердловского МВД : "В конце февраля 1970г. Галич был в Свердловске в связи с постановкой своей пьесы "Вас вызывает Таймыр" в местном театре. Правда, когда мы перед Секретариатом говорили с Галичем - я, Ильин и Медников,- то он запамятовал этот факт, сказал, что он вообще не был в Свердловске, но я думаю, что сейчас он отрицать это не будет. Дома в компании у одного из работников театра он пел свои песни, в частности "Рамону", "О футболе", и видел, что его записывают на магнитофон. Причем пел он не только свои песни, но и те, которые ему не принадлежат, но которые по своей тональности, по своему политическому накалу, по своей антисоветской сущности очень сходны с тем, что написано самим Галичем. Он говорит, что это не его вещи. Ему это лучше знать, но дело в том, что, исполняя свои произведения, он исполнял и эти песни, зная, какой, мягко говоря, негативный характер они носят, в частности "Палачи", "О свободе". И он не мог не видеть и не знать, что его записывают на пленку. У нас есть документ, в котором некий гражданин Алейников, участвовавший в этом деле, свидетельствует, что запись происходила непосредственно во время исполнения Галичем его произведений". После этого Стрехнин изложил краткое содержание предварительной беседы с Галичем, имевшей место 27 декабря, и рассказал о зарубежных изданиях, в которых публикуются его произведения. Отдельно остановился на сборнике Галича "Песни", выпущенном издательством "Посев" в 1969 году: "Характерно, что, получив этот сборник, т. Галич, имея уже опыт ответственности за свои поступки, не протестовал против его издания ни в какой, даже в самой локальной форме и даже не уведомил нашу организацию о том, что он получил такую книжку, хотя не только как писателя советского, которому должно было претить, что его берут на вооружение наши заклятые враги, но просто как советского гражданина это должно было бы как-то взволновать, если не возмутить".
И после этого зачитал объяснительное письмо Галича, которое явилось ответом на вопрос, поставленный перед ним на предварительной беседе ("Считаете ли вы совместимым такое свое поведение и такую "работу" ваших песен с тем, что вы состоите в писательской организации?"). Это письмо Галич принес Медникову, Стрехнину и Ильину 28 декабря, за день до заседания секретариата. К сожалению, полный текст письма в стенограмме отсутствует, но по некоторым комментариям Стрехнина можно догадаться о его содержании: "понимаете, что значит "сдержал слово". Что такое публичные выступления? Тысяча человек - это публичное выступление. А десять человек с магнитофоном? Это ведь тоже публичное выступление, выступление, после которого содержание песен станет известно сотням и тысячам людей. <...> Тов. Галич пишет: "Да, бывали случаи, когда (читает). Значит, вы понимали это. "Мало того, песни?? (читает). Вот таково письмо Галича. Дело в том, что, судя по этому письму, тов. Галич все- таки не дал суровой, правильной и полной оценки своим действиям, в частности, ничего не сказал о том, как он отнесся к получению этого сборника, как он молчаливо принял это авторство и все те похвалы, которые расточаются в его адрес на Западе". Вот, кстати, очередное подтверждение высказыванию самого Галича - о том, что личность художника и его творчество не всегда совпадают. Яростный и бескомпромиссный в своих песнях, в отношениях с людьми (в том числе с врагами), он был чрезвычайно мягок. Юлиан Панич говорил "о его внешней покладистости и абсолютной принципиальности, когда дело касалось Совести и Литературы" [ 1079 ]. Об этом же говорила Ксения Маринина: "он был неконфликтный человек, однако его сбить с его позиции было почти невозможно. У него какие-то были твердо выработанные отношения с жизнью, взгляды на жизнь, которые он никогда не высказывал в какой-то такой философской, умной форме, а какими-то небрежными репликами, но чувствовалось, что у него есть на все своя позиция и он, так сказать, ей придерживается" [ 1080 ]. Так было и на этот раз: до самого последнего момента Галич пытался спустить ситуацию на тормозах, не доводя ее до кипения. Видимо, он рассчитывал откупиться малой кровью, признав свои "ошибки", в надежде, что после этого его оставят в СП и, соответственно, дадут возможность зарабатывать на жизнь. Но, как давно было замечено, "продуман распорядок действий и неотвратим конец пути" - решение об исключении было принято в гораздо более высоких сферах, нежели московский секретариат СП, и изменить это решение могло только полное публичное отречение Галича от своих песен, что для него было, естественно, неприемлемо. Стрехнин же завершил свое выступление "разбором" двух песен Галича - "Ошибка" и "Фарс-гиньоль". После этого Наровчатов - видимо, для соблюдения формы - спросил Галича, хочет ли он что-нибудь добавить к своему заявлению. Галич ответил: "Нет". А дальше пошли вопросы - опять о посевовском сборнике песен, а также о невышедшем сборнике произведений Галича в издательстве "Искусство" в 1967 году и о его членстве в Комитете по правам человека. Галич же отвечал в высшей степени дипломатично, ухитряясь балансировать на грани между "советскими" и "антисоветскими" ответами:
А.Н.ВАСИЛЬЕВ
- Когда была получена тов. Галичем книжка, изданная "Посевом", в каком году, в каком месяце?
А.А.ГАЛИЧ - Примерно полгода назад. Но о книжке, о выходе ее я сообщил в Союз еще задолго до этого. Когда я был болен, я получил неизвестно от кого журнал по почте, и в этом журнале было сообщение о выходе книжки. Об этом я сообщил в Союз сразу.
А.Н.ВАСИЛЬЕВ - Каким образом сообщили?
А.А.ГАЛИЧ - Просто принес журнал, показал и оставил журнал.
Н.ГРИБАЧЕВ - И у вас не возникло чувство протеста?
A.ГАЛИЧ - Я об этом думал, но я боялся, что это может иметь какой-то обратный эффект.<...>
B.Н.ИЛЬИН - В каких контактах вы состоите с такими лицами, как академик Сахаров, профессор Чалидзе и Твердохлебов?
A.ГАЛИЧ - Один раз в жизни я встречался с Сахаровым у общих знакомых физиков. Чалидзе и Твердохлебова не знаю.
B.Н.ИЛЬИН - Вам, вероятно, известно, что эти лица входят в состав руководства Комитета защиты гражданских прав человека от фактов нарушения социалистической законности,- вам это известно?
A.А.ГАЛИЧ - Да, мне это известно.
B.Н.ИЛЬИН - Зарубежные антисоветские радиостанции сообщили, что вы дали согласие сотрудничать с этим комитетом.
A.А.ГАЛИЧ - Нет, я не давал согласия. Это было сделано без моего ведома. Я не был ни на одном заседании, я не знаком с этими людьми. Единственный раз я виделся с Сахаровым у общих знакомых. Остальных людей я вообще не знаю.
B.Н.ИЛЬИН - Откуда же вам стало известно, что было такое сообщение и что вы дали свое согласие войти в состав этого комитета в качестве его корреспондента для сбора информации "извне"?
A.А.ГАЛИЧ - Я услышал это по радио, когда лежал в больнице.
B.Н.ИЛЬИН - По какому радио? Я лично узнал это из радиоперехвата, которое прошло (так!-М. А. ) по ТАССу. И что же, услышав об этом, вы не нашли нужным выразить свое отношение к этому сообщению и опровергнуть его?
A.А.ГАЛИЧ - Я не знал, куда обратиться.
B.Н.ИЛЬИН - У меня нет больше вопросов к Галичу. Вскоре после этого слово взял парторг Московского горкома КПСС в Союзе писателей Виктор Тельпугов . Он обвинил Галича в том, что тот "ведет двойную политическую жизнь, причем не первый год уже", затем пересказал краткое содержание его песни "Еврейская застольная" ("Ой, не шейте вы, евреи, ливреи") и сделал вывод: "Я не знаю, что скажет Галич - что он показывает отдельные теневые стороны нашей жизни. А на мой взгляд, это клевета на тот порядок вещей, который у нас существует. По- моему, такими произведениями Галич компрометирует нашу советскую писательскую организацию". Далее председатель Наровчатов призвал собравшихся "заострить внимание на одном вопросе - совместимо ли такое поведение с пребыванием в Союзе писателей?". Развернутый ответ на него дал еще один парторг МГК КПСС в Московском отделении Союза писателей Аркадий Васильев . Современники говорят, что это был страшный человек, которого стали откровенно бояться после его выступления общественным обвинителем на процессе Синявского-Даниэля . Во время своего выступления Васильев говорил простые и вполне ожидаемые вещи. Он поставил перед аудиторией три вопроса и сам же на них ответил. Первый. Хотя Галич утверждает, что его песни не являются антисоветскими, но каждому ясно, что это чистой воды антисоветчина. Второй. Способствовал ли Галич распространению своих песен? Ответ: "Да,- помогал распространять". Третий. Собственно вопрос Наровчатова - о совместимости такого поведения с пребыванием в СП.
И здесь Васильев был столь же определенен: "Совершенно ясно, что это никак не совмещается с уставом, по которому каждый из нас обязан помогать партии в воспитании советских людей в коммунистическом духе. Здесь - воспитание в антисоветском духе. И положение сводится к следующему. Александра Галича из Союза надо исключить. С ним уже был последний разговор, его убеждали. Но он не понял своих обязанностей". Следом за ним выступил один из участников секретариата 1968 года Михаил Алексеев и объяснил мотивы, которыми они руководствовались на том секретариате, вынося Галичу строгое предупреждение. Мол, если перед вами выступает такой солидный человек и заверяет, что ничего подобного ни сочинять, ни исполнять он больше не будет (насчет "сочинения" Галич им ничего не обещал), то почему бы ему и не поверить? А в остальном, как сказал Алексеев, он полностью согласен с Тельпуговым: если песни антисоветские, то неважно, на какой аудитории они звучат - большой или маленькой. Вообще испытываешь странное ощущение, извлекая на свет Божий всех этих ныне забытых секретарей СП . Словно тени из небытия. Но в то время эти тени обладали немалым могуществом и вершили судьбы многих живых людей (прямо по Шварцу). Вот и еще одна тень - Николай Томан - воскресает на страницах нашего повествования. Этот человек договорился до того, что обвинил Галича - в покровительстве антисемитам: "Я не знаю всех обстоятельств дела, но мне известно, что Галич читал свои стихи не только любителям поэзии, а в каких-то полупритонах людям, которые настроены не просто антисоветски, а антисемитски. И одному из таких явных антисемитов вы чуть ли не покровительствовали. И непонятно, когда вы пишете "Еврейскую застольную" и в то же время находите нужным пить с этим человеком, похлопывать по плечу и поддерживать среди его коллег. Кажется, в Свердловске это было. Так что тут двурушничество не только в литературных произведениях. В своих пьесах вы пишете одно, а в стихах совершенно другое. И ведете вы себя тоже непристойно. Исходя из того, что мне известно, я поддерживаю предложение товарищей и считаю, что это совершенно несовместимо с пребыванием в рядах Союза советских писателей". Если до этого момента выступали исключительно недоброжелатели, то теперь помимо них на трибуну стали выходить и уже не столь однозначные персонажи, которые пытались защитить Галича с "советских" позиций (собственно, это был единственный способ оставить Галича в СП). Писатель Валентин Катаев сказал, что "это дело очень сложное" и он "глубоко ранен этой историей". Оказывается, он никогда не слышал песен и стихов Галича, но знает его "как великолепного драматурга, очень полезного человека для нашего кинематографа". Катаев призвал остальных участников заседания быть "более разумными" и рассказал в этой связи один случай, в надежде, что он повлияет на решение секретариата: "Я вспоминаю историю (я не хочу сравнивать этих поэтов), ужасную историю с Демьяном Бедным , когда он написал "Слезай с печки", - что с ним сделали. Я помню, в какой страшной опале он был, как каждое стихотворение Демьяна Бедного расценивалось как антисоветское и он ждал, что его вот-вот арестуют. Я не сравниваю Галича с Демьяном Бедным, это был большой поэт, но я говорю, что бывают и такие случаи. В таком виде Галич не может быть членом Союза писателей, но я прошу Секретариат дать ему еще один шанс исправиться, потому что мы потеряем очень хорошего мастера кино и театра. Если Галич даст нам настоящее мужское слово, что он ни при каких обстоятельствах, никогда этого не будет делать, то мне кажется, что мы можем еще дать ему шанс". Тут на сцене возникла еще одна тень - секретарь парткома Союза писателей И.Ф. Винниченко . Он возразил Катаеву, что этот случай "только кажется сложным, благодаря той самой двойной жизни и двойной игре, которую ведет Галич". Разумеется, Винниченко полностью поддержал идею исключения Галича из Союза писателей, равно как и выступивший следом за ним Николай Грибачев . Тот заявил, что сатирические песни Галича вообще не являются сатирой и литературой, поскольку "эта пошлость, эта брань, нецензурность, развязность прет из каждой строки, из каждой щели", и противопоставил их произведениям украинского писателя С.Олейника , который настолько смел, что "высмеивает любовь к заседаниям, берет любых чинов, ничего не стесняется, и все это печатается" [ 1081 ]. После Грибачева слово взял прозаик Александр Рекемчук , занимавший пост секретаря правления СП и курировавший драматургов . Еще за неделю до заседания секретариата он побывал у Ильина и предупредил, что будет голосовать против исключения Галича. Однако если не знать концовки его речи, то может создаться впечатление, что перед нами один из самых ярых коммунистических ортодоксов:
"Помимо фактуры, помимо текста, о котором справедливо говорили, что это какое- то удивительное свойство автора проституировать свое литературное дарование, меня еще в документах, с которыми я познакомился, отвратила та житейская атмосфера, в которой эта деятельность протекала. Это пьяные и неблагородные компании, где Галич - серьезный и уже немолодой писатель - добывал себе дешевый и сомнительный успех". Далее Рекемчук повторил уже ставшую обязательной фразу насчет "двойной жизни Галича в литературе" и перешел к его "злопыхательским и малоприличным песням", коснувшись и аудитории, на которую "работает" Галич: "это обыватели, которые существуют в нашей стране ровно столько, сколько существует наша страна,- особый тип нашего советского мещанина, "мурло-мещанина", о котором говорил Маяковский. <...> И тут для меня проблемы нет - все замкнулось, Александр Аркадьевич, вы, приспособившись к этой аудитории подонков, пришли к аудитории НТСовцев". Казалось бы, ну чего тут еще можно ожидать? Но далее последовал неожиданный поворот, ради которого, собственно, и произносились все эти гневные филиппики: "Тем не менее я позволю высказать соображение, что эта аудитория незначительна по сравнению с той, которая уже на протяжении многих лет и даже нескольких десятилетий знает вас как совершенно другого писателя, знает вас как комедиографа, который написал (правда, в соавторстве) прекрасную картину "Верные друзья". Это одна из лучших наших советских кинокартин. Знает народ эту комедию, равно как хорошо знает вашу пьесу "Вас вызывает Таймыр", которую сейчас экранизировали на телевизоре, в прошлом году показывали. Что для меня особенно оскорбительно ко всему прочему, что вы автор наряду с этим хороших песен - песен о комсомоле, которые до сих пор молодежь поет. Ну как вам не стыдно! Мне было бы страшно горько обмануться, но все-таки настоящим писателем я считаю того Галича, который создал произведения, пользующиеся признанием в широком, здоровом советском народе, и я отвергаю того Галича, который из дешевого политического кокетства докатился до публикации в НТСовских органах. Я прошу Секретариат, если мы услышим, как правильно сказал В.П. Катаев, мужское слово Галича, не прибегать к крайней мере по нашей писательской организации и дать ему возможность работой доказать свое лицо". Здесь Наровчатов объявил, что его вызывает к себе первый секретарь Московского горкома КПСС Гришин (который вдобавок был членом Политбюро) и он вынужден передать председательствование Медникову , но перед этим сообщил, что поддерживает предложение Аркадия Васильева об исключении Галича, и добавил, что "наше мнение здесь должно быть единодушным".
Вторую часть заседания вел Медников, сразу же предоставивший слово писателю Михаилу Луконину . В его выступлении тоже все было вполне предсказуемо: "Я сначала высказал сожаление, что мне книга не попадалась до этого заседания, но, с другой стороны, я доволен, что она мне не попалась, потому что те семь песен, которые я сейчас прочел, просто испортили мне настроение. Думаю даже, что перед Новым годом не надо было устраивать такой Секретариат. Запахло чем- то враждебным, фронтовым. Нет никакого сомнения, что это против нас и не надо тов. Галичу прикидываться наивным. Вы человек взрослый. И это не в угоду мещанскому ширпотребу, это внутренняя позиции человека зрелого, позиция, направленная против советской власти, против нас. В этом нет никаких сомнений после этой книги". Потом стал высказываться Алексей Арбузов . Он посетовал на то, что его положение сложнее, чем у любого из сидящих в этом зале, и что ему пришлось пережить очень тяжелую ночь перед этим заседанием, когда он читал материалы дела. Эти материалы произвели на него "сокрушительное впечатление".
Рассказав про совместную работу с Галичем над пьесой "Город на заре", Арбузов перешел к посевовскому сборнику и к песням Галича: "Когда здесь на обложке я читаю, что вы стали писать песни под влиянием Окуджавы, у меня возникает злость, потому что стали вы писать песни в студии, но песни это были совсем другие. Так случилось, что в последние годы вы, пожалуй, единственный человек из студийцев, с которым мне не приходится общаться. <...> я хорошо помню ваш голос в студии, и то, что я услышал по магнитофону, мне было глубочайшим образом неприятно, более того - противно. Я величайшим образом ценю творчество Окуджавы, я считаю его большим поэтом, и то, как он поет свои песни, доставляет мне огромное эстетическое удовольствие. Это же не вызывает у меня ничего, кроме неприятия этой блатной манеры и издевательского тона по отношению ко всему. И где бы, когда бы, в какой бы компании я ни был, когда пытались завести магнитофон, играть разные песни и дело доходило до вас, я говорил - я прошу вас при мне этого не играть". Далее Арбузов рассказал о причинах такого отношения к песням Галича: "Приезжаю в Минск, встреча в студенческой аудитории, разговоры. После этого ко мне подходят ребята и просят: вот вы знакомы с Галичем, расскажите нам, сколько лет он провел в лагерях и тюрьмах. Я говорю - да никогда он в лагерях и тюрьмах не был. Это повторялось очень часто. Спрашивали меня о том, как вы воевали на фронте. По- видимому, это связано с песней, которую сейчас читали. Под Нарвой якобы вы потеряли руку. Тут ведь что происходит? Когда поют эту песню, возникает какой- то образ. И вы присвоили себе образ героя войны, сражавшегося, терпевшего беды. Но если положить руку на сердце, военное время, несмотря на то что мы работали во фронтовом театре, не было таким тяжелым и мы работали с большим удовольствием, с радостью, с большой отдачей. <...> Я не знаю, как сложится ваша судьба, но мне ясно одно: вы должны, вы просто обязаны уничтожить прежде всего этот образ, который вы себе присвоили. Вы должны отказаться, и отказаться громко, публично, от этого человека, который "провел 20 лет в сталинских лагерях". Последняя цитата взята с обложки посевовского сборника. Галич же решил, что Арбузов цитирует его песню "Облака" (собственно, составители сборника и сделали вывод о лагерном прошлом Галича, основываясь на этой песне): "Ведь недаром я двадцать лет / Протрубил по тем лагерям", и написал об этом в своих воспоминаниях, добавив, что Арбузов назвал его "мародером", отыгравшись за случай, произошедший на генеральной репетиции возрожденного "Города на заре" в Театре Вахтангова. В действительности же слово "мародерство" в устах Арбузова формально не прозвучало (его произнесет выступавший вслед за Арбузовым Л.Г. Якименко ), но по сути все выступление Арбузова было обвинением Галича в мародерстве: не воевал, а поет от имени павших на войне; не сидел, а поет от имени бывшего зэка. Разумеется, все эти обвинения настолько нелепы, что не стоит рассматривать их всерьез. И сам Галич никак не мог поверить, будто Арбузов не понимает, что говорит. Уже после своего исключения, слегши в постель, Галич сказал навестившей его Раисе Берг : "Нет, ведь он же все понимает, как мог он так нагло лгать!" [ 1082 ] Также и в присутствии Галины Шерговой он прокомментировал обвинения Арбузова в свой адрес: "Пушкин ведь тоже не жил в Средние века, а написал "Скупого рыцаря" [ 1083 ]. Что же касается речи на заседании секретариата, то Арбузов завершил ее предложением Галичу покаяться в своих грехах: "я, наверное, не могу поднять руку и проголосовать за ваше исключение, потому что я слишком много помню из того, что было, помню вас,- вы мне дороги тот, который был. Я верю, что вы можете избавиться от этого. Но это надо сделать". Как видим, даже те участники заседания, которые не хотели голосовать за исключение Галича, пусть даже из лучших побуждений, тянули его назад, к образу "правильного" советского писателя, из которого Галич уже давно вырвался. После Арбузова выступил очередной секретарь правления СП - Л.Г.Якименко ,- который довел до логического завершения мысль предыдущего оратора по поводу песни "Ошибка": "Для меня вопрос кощунственный: не ошиблись ли мы тогда, в 1943 году? В чем ошиблись,- что воевали? Наша дивизия московская вся полегла, и в тяжелых боях. Я не могу поехать туда, где стоит обелиск на месте, где они погибли. Мы пишем о них с болью и состраданием. А так, как вы пишете, это же просто самое настоящее мародерство на поле боя, которое во все времена вызывало презрение и больше ничего". Далее снова последовали обвинения в двурушничестве, и закончил свою речь Якименко замечательным пассажем: "Я думаю, что другого выхода нет. Надо Галича исключать из Союза. Если он захочет, он может выступить в "Литературной газете", и это должна быть исповедь человеческая. Если у вас есть силы на эту исповедь, значит, вы будете работать в литературе, если нет - значит, не будете". Вот до чего договорились эти тени: оказываются, они будут решать, кому работать в литературе, а кому - нет! Но история жестоко над ними посмеялась, предав их имена забвению. Еще одним человеком, который попытался защитить Галича, была детская писательница Агния Барто . Сначала она поделилась "огромным огорчением, даже болью", с которыми она читала посевовский сборник и все материалы дела Галича, но все равно отметила: "даже и здесь в некоторых строчках видно, что это человек одаренный. Тем более досадно, что он занял такую позицию, недостойную члена Союза писателей". И призвала в очередной раз проявить к этому недостойному человеку великодушие: "Я согласна, что читать это даже противно. <...> Было издано 20 этих стихотворений, но Галич известен и как талантливый драматург. И я жалею не Галича, а я думаю, что согласилась бы с Валентином Петровичем, ради того, чтобы не марать чести Союза писателей, проявить еще некоторое великодушие, с одним непременным условием - если бы т. Галич сейчас сказал, что ему необходимо выступить с протестом против того, что вы сидели 20 лет, и с заявлением, что стихи это не ваши". Но тут слово вновь взял генерал КГБ Ильин. Он сказал, что великодушие уже было проявлено на секретариате 1968 года, после чего обратился к Рекемчуку с таким поучением:
"Вы, Александр Евсеевич, еще человек молодой и логика политической борьбы вам если и известна, то, очевидно, в основном по учебникам истории партии. Что же касается меня, то я лично с этим практически соприкоснулся еще в 1926-1927 годах, в ходе борьбы с троцкистской оппозицией". Да уж, для полного комплекта не хватало только обвинения в троцкизме! Вот так аукнулась Галичу его роль троцкиста Борщаговского в "Городе на заре". Следующий участник заседания секретариата - Николай Лесючевский - нуждается в особом представлении: это весьма известный стукач , по доносам которого в 1930-е годы было посажено более десяти писателей - в частности поэты Бенедикт Лифшиц , Павел Васильев и Николай Заболоцкий , а поэт Борис Корнилов ( первый муж Ольги Берггольц )- расстрелян . После XX съезда Лесючевского, когда была раскрыта его деятельность, собирались выгнать из Союза писателей, однако в итоге решили, что такие люди всегда могут пригодиться, и его сохранили. А вскоре он стал директором издательства "Советский писатель" и членом секретариата правления СП. В своем обличении Галича Лесючевский оставил далеко позади даже Ильина с его коммунистическим пафосом. Тут - что ни цитата, то шедевр: "Не знаю, что об этих стихах говорить? В какой ванне можно отмыться, прикоснувшись к этой грязи?" Или: "Трудно даже понять это хамелеонство, причем в расчете всё на то же наше великодушие". Но самое интересное произошло дальше, когда Лесючевский обвинил Галича в том, что он "со своими сатирическими вещами открыто не выступает" и в этом заключается его "подлость". Тут произошел эпизод, который, естественно, не нашел отражения в стенограмме, но стал известен благодаря позднейшему рассказу Галича. На вступительный доклад Стрехнина Лесючевский опоздал и поэтому не знал, что Галичу было "не рекомендовано" выступать публично. Так вот, когда он стал призывать Галича к открытой борьбе, к "выходу на арену", его толкнул в бок сидевший рядом Грибачев. Лесючевский удивленно спрашивает: "Коля, чего ты меня толкаешь, в чем дело?" Грибачев пытается ему намекнуть, что, мол, не то излагаешь, но тот по-прежнему ничего не понимает: "Ну я правильно говорю?" Грибачев: "Нет". В общем, возникла небольшая заминка, но ее быстро залакировали [ 1084 ].
После Лесючевского Грибачев взял слово во второй раз и остановился на песне Галича "Ой, не шейте вы, евреи, ливреи.". Под влиянием этой песни, говорит он, многие евреи эмигрировали в Израиль и теперь там "мучаются, проклинают день и час, когда они поехали. И, между прочим, часть этих проклятий придется на себя принять т. Галичу, потому что в эту сторону он толкал, он был здесь агитатором. Как же можно? Это же касается живых людей. Я уже не говорю о том, что эти песни, падая в душу молодежи, отравляют и калечат души людей. Об этом думал Галич, когда писал и исполнял свои песни? О человечности думал или нет? <...> Поэтому, как бы ни труден был этот случай, давайте серьезно подходить: мы должны от таких явлений очищаться. И, Агния Львовна, это великодушие лучше проявлять нам к большому количеству хороших людей, чем к Галичу". Далее своим мнением поделилась еще одна тень - драматург Алексей Самсония . Впрочем, "своим" - это слишком сильно сказано, поскольку "мнение" им всем было спущено сверху. Подобно Грибачеву, Самсония выразил восторг по поводу "выстраданного" выступления Арбузова и заявил, что "после сегодняшнего обсуждения никакого второго решения нам не дано: надо исключить Галича, но если он потом напишет хорошие вещи и сможет избавиться от той скверны, которая сейчас в нем присутствует, если он действительно это сделает, то я думаю, что в этом же здании, на этом же Секретариате ему будет оказана максимальная справедливость". Ох, рад бы в рай, да грехи не пускают! Слишком разное у Галича и у этих людей понимание того, что такое "хорошие вещи", поэтому не дождутся они от него ни "опровержения" в "Литературной газете", ни проходных пьес и сценариев. Последним выступил Аркадий Васильев , который, собственно, и внес предложение исключить Галича. Увидев, что не все разделяют его позицию, он постарался привести новые аргументы, но в итоге лишь повторил все то, что уже так или иначе говорилось на этом заседании, а в конце, как и подобает чиновникам, высказался за весь советский народ: "Дорогие товарищи! Если мы выйдем с другим решением, нас не только не поймут, на нас серьезно обидятся наши читатели, обидится народ. Поэтому я призываю вас всех сегодня голосовать за единственно возможное в нашем положении решение: исключить из Союза писателей". Дело подошло к голосованию. Перед тем как приступить к нему, председатель Медников объяснил, почему и он поддерживает исключение Галича. Однако тут снова выступил Рекемчук и внес второе предложение: "объявить т. Галичу строгий выговор, не добавляя "с предупреждением". У него предупреждение было". Медников спросил Галича, не хочет ли он выступить. Галич ответил: "Нет". После этого было проведено голосование, по результатам которого за исключение Галича высказались 15 человек, и двое (Рекемчук с Арбузовым) воздержались. Любопытно, что в воспоминаниях Медникова с вопросом к Галичу по поводу последнего слова обращается не он, а Наровчатов: "Наровчатов спросил у Галича: будет ли он говорить? Галич ответил, что не будет. Тогда его попросили выйти из комнаты, а затем, дескать, его пригласят, чтобы выслушать решение секретариата. Голосовалось первое предложение парторга - исключить! Проголосовали "за" и сомневающаяся Агния Барто, и просивший "еще подумать" Валентин Петрович Катаев. А двое воздержались." [ 1085 ] Что, неужели стенограмма врет? Вряд ли. Скорее Медников запамятовал или, наоборот, сознательно "спутал" себя с Наровчатовым, который после первого голосования еще только вернулся из горкома, о чем сам же Медников и рассказал: " Наровчатов , уезжавший на полчаса в горком, оставил свой голос "за", однако сам при голосовании не присутствовал. Вернувшись, он первым делом спросил у меня, как прошло голосование. Я сказал, что двое воздержались. Тогда Наровчатов попросил их остаться, а все остальные вышли из комнаты. ?Товарищи,- обратился к ним Наровчатов,- политическая ситуация сейчас такова, что нам надо выступить единогласно. Я прошу вас изменить решение как коммунист." [ 1086 ] После этих магических слов, как пишет Медников, "Рекемчук, который, выступая, выражал надежду, что Галич еще исправится, и предлагал дать ему последний шанс, неожиданно сразу согласился с Наровчатовым. Арбузов после длинной паузы, покраснев, волнуясь, согласился тоже. "Ну, тогда единогласно!" - заключил довольный Наровчатов. Когда в комнате остались только ?рабочие секретари?, Ильин спросил у Наровчатова: "Насчет политической ситуации ты, Сережа, получил совет в горкоме или сам решил так поставить вопрос?" - "Сам", - ответил Наровчатов" [ 1087 ]. Итак, разрушается миф о том, что по первому кругу за строгий выговор проголосовали четверо. "Меня, кстати, потом вызвали в Московский горком партии,- вспоминает Рекемчук,- и строго допросили: почему я не предупредил их о том, как буду голосовать? Я ответил, что предупредил Ильина. <...> Вероятно, дальше спрашивали с него. Но вот что жутко: я понял, что всякое наше сопротивление безнадежно, сломался. И в дальнейшем уже не отступал от требований партийной дисциплины и голосовал "как надо" [ 1088 ]. Позднее Рекемчук напишет, что вскоре после того, как вместе с Арбузовым, Катаевым и Барто попросил ограничиться строгим выговором Галичу, "по команде с Лубянки нас, четверых, травило гэбэшное охвостье, прикинувшееся "диссидой" [ 1089 ] , однако больше на эту тему не распространяется. После новогодних праздников "дело Галича" получило продолжение. 7 января 1972 года секретарь правления Московского отделения СП РСФСР Виктор Ильин направил секретарю правления СП СССР Юрию Верченко В день исключения Галича, 29 декабря 1971 года, в самиздате появилось открытое заявление, подписанное Юрием Глазовым , Виктором Кабачником , Вероникой Туркиной и Юрием Штейном . В заявлении говорилось, в частности: "Пятнадцать литераторов, голосуя за его исключение, покрыли себя новым позором <...> Четверо, включая Валентина Катаева, могут до конца жизни тщеславиться перед своими внуками, что поэту за стихи и песни, вошедшие в сокровищницу русской культуры, они просили дать всего лишь выговор" [ 1091 ]. С заседания секретариата Галич вышел потрясенный. В вестибюле ЦДЛ его ждали Елена Боннэр , с которой он был знаком еще со времен "Города на заре", и Сарра Бабенышева - писатель, правозащитник. Галич шел, как слепой, не видя людей, которые в страхе от него шарахались, поскольку знали, что там происходило, и никто к нему не подошел. "Пока на втором этаже бывшего особняка графа Олсуфьева, ныне Дома писателей, шло судоговорение,- вспоминает Елена Георгиевна,- Сарра Бабенышева и я маялись в вестибюле. Мимо нас, старательно отводя глаза в сторону, шли в ресторан и из него всем известные и никому не известные члены Союза. И те и другие наверняка были знакомы с Саррочкой, а кое-кто и со мной. И я безуспешно пыталась найти ответ на вопрос, откуда им известно, что мы ждем Сашу. <...> Саша спустился с верхов, где обитают высшие члены их писательского союза, на грешную землю, и, полуобняв нас за плечи, почти подтолкнул в сторону выхода".
Галич, которого буквально трясло после увиденного и услышанного, сказал им только два слова: "Пошли, девочки" [ 1092 ]. Когда ехали в машине, он молчал и беспрерывно курил, и только дома начал свой рассказ об исключении.
На следующий день после заседания секретариата к Галичам приехала Галина Шергова с мужем. Александр Аркадьевич лежал в постели с сердечным приступом. Шергова жалостливо и испуганно шепнула Ангелине Николаевне: "Не надо ему больше петь. Ведь эти и посадить могут", но та отпарировала: "Плевать. Нам надоело бояться!" [ 1093 ] А Валерий Лебедев, также прилетевший из Минска в Москву 30 декабря, то ли в шутку, то ли всерьез предложил Галичу написать заявление: "Прошу принять меня в члены партии и правительства". Галич в ответ засмеялся: "Заявление прекрасное, но оно, кажется, написано слишком многими. А я не люблю стоять в очередях" [ 1094 ], дав понять, что никаких прошений с его стороны не будет.
Якутскому поклоннику своих песен Владимиру Ямпольскому , позвонившему через две недели после этих событий, Галич также вполне определенно высказал свое отношение к Союзу писателей: "У меня давно нет ничего общего с этой организацией. Мне нужно было самому написать заявление о выходе из Союза писателей. Но, слава Богу, они управились и без меня!" [ 1095 ]
Вообще же у Галича было двойственное отношение к тем, кто его исключал. С одной стороны, он их всех накрепко припечатал в песне, посвященной заседанию секретариата: "Но однажды в Дубовой ложе / Был поставлен я на правеж / И увидел такие рожи - / Пострашней балаганьих рож! <...> За квадратным столом, по кругу, / В ореоле моей вины, / Всё твердили они друг другу, / Что друг другу они верны!" Когда этот текст попал в руки к Виктору Ильину, он жутко возмутился. Показывал эти стихи тем, кто заходил к нему в кабинет,- доставал их из сейфа и, потрясая ими в воздухе, восклицал: "Вот видите, Галич так ничего и не захотел понять!" [ 1096 ]
Неудивительно, что Галич охарактеризовал этих людей без обиняков: "Это все духовные мертвецы. Нельзя заниматься такими делами и сохранить живую душу" [ 1097 ]. Но, с другой стороны, он поминал добрым словом тех, кто поначалу нашел в себе силы выступить против исключения - за "строгий выговор". Как вспоминает Валерий Лебедев, "Александр Аркадьевич подробно рассказывал о процедуре аутодафе. Очень нежно оценил попытку Агнии Барто противостоять дикому нажиму. И, представьте себе, шутил! Песен тогда он не пел, я, соответственно, не включал магнитофон" [ 1098 ].
А про Рекемчука Галич, находясь уже в эмиграции, говорил: "Не берусь судить, каким он был писателем, но парнем был совсем неплохим. Особенно в подпитии". И рассказывал историю о том, как вскоре после этих событий Рекемчук, напившись, потащил его в ЦДЛ и там поведал "страшную тайну" - как все происходило [ 1099 ] . Однако, несмотря на свое извинение перед Галичем, Рекемчук не прекратил участвовать в подобных акциях - через несколько лет он примет участие в исключении из Союза писателей В.Максимова , В.Войновича , Л.Чуковской , В.Корнилова , будет подписывать письма и выступать против А.Сахарова и А. Солженицына . Одно из коллективных писем против Сахарова ("Правда", 31 августа 1973) подпишут Луконин, Наровчатов, Грибачев и Катаев. А в исключении Лидии Чуковской и в травле Александра Солженицына в 1974 году примут участие Катаев и Барто. Про остальных секретарей правления СП даже говорить нечего. Да и раньше, до исключения Галича, практически все участники того судилища уже "отметились" в подобных акциях. Еще в сталинские времена Агния Барто участвовала в травле Корнея Чуковского , во время процесса Синявского-Даниэля написала по требованию КГБ негативную рецензию на повесть Юлия Даниэля "Говорит Москва". А Валентин Катаев в 1958 году произнес разгромную речь против Бориса Пастернака и его романа "Доктор Живаго". Поэтому удивительно не то, что в 1971 году они проголосовали за исключение Галича, а то, что сначала просили ограничиться строгим выговором. А что же Арбузов ? Вот здесь и возникает достаточно парадоксальная ситуация, поскольку это был единственный человек, который ни до, ни после случая с Галичем участия в подобных мероприятиях не принимал. Видимо, неприятны они ему были, и он понимал, что это просто позорно. Однако к песням своего бывшего соавтора Арбузов не изменил отношения и позднее, причем активно невзлюбил их еще в 1960-е годы. Когда Галич в 1966-м пел на квартире Исая Кузнецова в присутствии всех бывших студийцев, Арбузов просто вышел из комнаты, не желая его слушать! [ 1100 ]. Хотя ни Агния Барто, ни Валентин Катаев, скончавшиеся, соответственно, в 1981 и 1986 годах, не оставили своих воспоминаний об исключении Галича, но зато мы располагаем информацией об оценке этого события Арбузовым. Его театральная ученица Ольга Кучкина вспоминала об одном дне рождения своего учителя, который тот решил отметить гуляньем на Ленинских горах. Кучкиной не давал покоя вопрос об исключении Галича, и она напрямую поинтересовалась у Арбузова, зачем ему понадобилось участвовать в общем хоре осуждения. Тот в ответ рассердился: "Это не имело никакого отношения к хору! Вы не знали Галича, а я знал. Он был плохой человек, он много плохого принес нашей с Плучеком студии , спаивал людей! И позже он все делал из тщеславия, а не потому, что страдал за кого-то! Я выступил, потому что знал его неискренность!.." [ 1101 ]
Однако все это была не более чем попытка самооправдания. В декабре 1985 года, незадолго до смерти Арбузова, последовавшей 20 апреля следующего года, Кучкина готовила о нем телевизионную передачу. По сценарию большие фрагменты текста принадлежали самому Арбузову, и он должен был их произносить. Но в то время он уже перенес второй инсульт, и у него стало плохо с речью, поэтому решили, что текст будет читать актер. А Арбузов, тяжело больной, лежал в постели. Однажды утром он спросил Кучкину: "Как вы думаете, если в нашей передаче я попрошу, чтобы Галичу разрешили вернуться и чтобы дело его пересмотрели, это будет правильно?" Кучкина тактично ответила: "Как вы решите, так и будет правильно". По ее словам, Арбузов "еще раз с радостью повторил, что будет хлопотать о возвращении Галича на родину. Он не помнил, что Галич умер" [ 1102 ]. Видимо, Арбузов все прекрасно понимал, и его угнетало чувство вины за свой неблаговидный поступок. 23 декабря 1971 года дочь Галича Алена собиралась поехать на Новый год в Нижний Новгород (тогда - еще Горький ), где должна была играть Снегурочку в постановках режиссера Бориса Голубовского, школьного приятеля Галича. Когда она готовилась к поездке, отец купил ей две пары туфель - черные и белые,- и вскоре Алена зашла к нему попрощаться. Галич увидел их и сказал: "Оставь черные туфли".- "Папа, ты чего, с ума сошел? Туфли есть туфли". Поцеловала его и убежала. А когда прощалась со своей мамой, та ее тоже пыталась убедить: "Не бери черное - плохая примета под Новый год" [ 1103 ]. Но Алена не послушалась и надела черные туфли, а через шесть дней Галича исключили из Союза писателей.
31 декабря Алена позвонила домой, чтобы поздравить свою бабушку с наступающим праздником, а та ей говорит: "Немедленно звони отцу - его исключили из Союза писателей" [ 1104 ]. Алена позвонила и спросила отца, что случилось. Тот бодрым голосом ответил: "А что? Ну как тебе сказать, был секретариат, но еще нет окончательного решения. Поздравляю тебя с Новым годом! Борису передай привет!" [ 1105 ] 15 января Алена вернулась из Нижнего Новгорода в Москву и пришла к отцу. Он был болен и лежал в постели, накрытый пледом: "Папа, что?!" Галич снова успокоил дочь, сказав, что окончательного решения по-прежнему нет, и добавил: "Хотят, чтобы я письмо написал" [ 1106 ].
В течение месяца после исключения Галичу звонили друзья и убеждали: "Саш, ну чего тебе стоит? Напиши письмо, что ты больше не будешь. Потом напишешь какой- нибудь нужный сценарий, и все пойдет по-старому - ты будешь петь свои песни, но надо чуть-чуть переждать". Телефон звонил постоянно. Галич иногда игнорировал звонки, а иногда брал трубку и говорил: "Да. Нет. Решения нет. Писать ничего не буду" [ 1107 ] . А тут еще пришел Борис Ласкин и тоже начал уговаривать: "Саш, да напиши ты! Это ж проформа! Напиши: больше не буду. И все закончится" [ 1108 ].
Решение Московской писательской организации пока действительно не было принято окончательно поскольку должно было быть подтверждено общим собранием, а его долго не было - ждали, что Галич напишет покаянную записку. Но ничего такого Галич не написал, и 28 января 1972 года, ровно через месяц, состоялось заседание секретариата правления СП РСФСР, на котором под председательством Сергея Михалкова было принято окончательное решение по данному вопросу [ 1109 ]. Галич на этом заседании уже не присутствовал, поскольку, во-первых, в этом не было необходимости, а во-вторых, судя по всему, он лежал в больнице [ 1110 ].
Ссылки: