Дружба и география [Войнович В.Н. и дружба]

Права была Зоя Крахмальникова : географический фактор влияет на качество дружбы. Когда мы с Ирой переехали на улицу Черняховского, а Корнилов со своей новой женой Ларисой на соседнюю улицу Красноармейскую, наше общение стало частым, а дружба тесной. Почти ежедневно Корниловы, Сарновы , мы с Ирой, а еще и Костя Богатырев с женой Леной Суриц ходили в гости друг к другу, отмечали все дни рождения, Новый год, да и просто встречались по общему желанию выпить и поговорить, поругать советскую власть.

Сарнова, Корнилова и меня еще сближала страсть к шахматам , на которые мы тоже тратили много времени. Когда лень было ходить друг к другу даже и на близкое расстояние, играли по телефону. С самого начала нашей дружбы я подозревал, что когда-нибудь она перейдет во что-то противоположное. Так было у Корнилова со всеми, с кем он дружил до меня.

Со всеми предыдущими он разошелся по мелким причинам, а с кем-то и вовсе без них. Лева Левицкий одолжил у него когда-то пишущую машинку "Колибри" и каким-то образом потерял крышку от нее. Стал врагом.

Когда-то Корнилов любил Наума Коржавина (Манделя) . Написал стихи с такими строчками:

"А ты ведь первою любовью Москвы послевоенной был". Любовь тоже перешла во враждебное отношение. Корнилов не упускал случая сказать о нем что-нибудь негативное. Мандель все время был у него на языке. Если речь заходила о поэзии и надо было привести пример плохой поэзии, он первым вспоминал Манделя. Сочинил стих, обращенный к Сарновым :

Дорогой Бенедикт и любимая Слава,

Каждый вам подтвердит, что Мандель пишет слабо. Давид Самойлов утверждал, что дело не в настоящем отношении Корнилова к Манделю, а в том, что его мысль следует за рифмой.

То есть если бы жену Бена звали не Слава, а Сильва, то стих заканчивался бы противоположным утверждением: "Каждый вам подтвердит, что Мандель пишет сильно".

Замечание остроумное, но неверное, потому что если Корнилов кого-нибудь не любил, то рифма его в сторону положительного мнения увести не могла. В нем было много детского, но злого детского. Про одного своего бывшего друга он говорил, что тот занимается онанизмом. И выработал шутку, которая казалась ему смешной. Про этого человека он говорил, что тот знает женщин как свои пять пальцев. Шутку эту повторял всякий раз, как только заходила речь о том человеке, причем повторял с любым собеседником. Даже с иностранным журналистом, который этой шутки, конечно, не понимал.

Любые слова или поступки человека, к которому Корнилов относился недоброжелательно, вызывали в нем повод для сарказма. Драматург Леонид Зорин назвал свою пьесу "Гости". Корнилову это казалось смешно, потому что "гостями" в народе называют менструацию.

- Хаха! - говорил он. - "Гости"! Назвал бы уже "Месячные".

Вопросы тоже были детские. Юрия Орлова , диссидента, председателя Московской Хельсинкской группы , он спрашивал:

- А как вы думаете, Брежнев знает о том, что вы есть?

- Вы имеете в виду меня или группу? - спросил Орлов.

- Нет, вас лично. Он знает, что есть такой человек - Юрий Орлов?

Когда убили, но еще не успели похоронить, нашего друга Костю Богатырева , Корнилов сказал, что его жене Лене надо немедленно с кем-нибудь переспать и утешиться. Жену Ларису боялся. Если ей казалось, что он обратил внимание на какую-нибудь женщину, он торопливо опровергал:

- Лара, Лара, у нее ноги короткие. Длина ног, кстати, была для него главным признаком женской красоты или уродства. Так мы жили-дружили.

Когда началась пора диссидентства, вместе писали или подписывали петиции в защиту разных людей. Ни конфликтов, ни соперничества между нами не было - мы занимались разными делами. Он был поэт, я прозаик.

Потом и он стал писать прозу. Написал повести "Без рук, без ног", "Девочки и дамочки" Он к моим стихам относился снисходительно, а я так же к его прозе. Но он ждал большего и начал со мной соревноваться. Он вообще всегда соревновался. Со всеми и во всем. Со мной больше, чем с другими. Одно время я по утрам бегал. Когда начинал, пробежал метров тридцать и запыхался. Но в результате ежедневных тренировок через какое- то время одолевал большие расстояния. Километров до десяти. А мог бы и больше. Как-то мы говорили о моих утренних пробежках, и Корнилов заспорил, что он сможет бежать со мной на равных. Я сказал ему, что не сможет, потому что не тренирован. Он сказал: "Сдохну, а не отстану".

Утром встретил меня около Тимирязевского парка в тренировочном костюме. Мы побежали, и он, естественно, после двадцати-тридцати метров сдался. Но стал соревноваться со мной в другом. Когда начал писать прозу, стал соревноваться в количестве и скорости написания. Если я говорил кому-нибудь в его присутствии, что я написал повесть, он тут же встревал в разговор: "А я написал три повести". Я говорил (про "Чонкина"): я написал роман, триста страниц. А он говорил (про "Демобилизацию"): а я написал тысячу страниц. И мне говорил, что я работаю мало, а он много и потому так много написал.

Я ему советовал не только писать, но и переписывать. Чего он никогда не делал. Он начал соревноваться, и это стало отражаться на наших отношениях, но пока они еще оставались терпимыми. Сначала он говорил, что ему печататься вовсе не обязательно. Ему важно написать. А напечатают это или нет и вообще будут ли читать, ему почти все равно.

Ему надо то, что он пишет - он так выражался - выблевать. Я к собственному писанию относился иначе. Для меня всегда было важно, чтобы меня читали.

Ссылки: