МАЯКОВСКИЙ, ТАТЬЯНА, ЭЛЬЗА... И ВСЕ ЖЕ-ГДЕ?

Из Носика

С середины двадцатых годов Маяковский ездил в Париж чуть не каждые шесть месяцев. Не следует думать, что до самого прихода к власти Сталина выехать из России за границу было просто - и тогда ездили избранные, и им всякий раз нужно было хлопотать о разрешении, доставать справки о болезни, о необходимости лечения, заручаться комиссарской благосклонностью Луначарского или другого высокого начальника. А уж из таких, что могли при этом всегда рассчитывать на возвращение, в конце концов и вовсе осталось двое - Горький и Эренбург .

Маяковский тоже был на особом положении. Этому особому положению он был обязан своими связями, а до 1923-1924 годов еще и половой связью, хотя после этого только уже дружескими, "семейными" и, по всей вероятности, деловыми связями с организацией, ведавшей всеми международными передвижениями российских граждан - ЧК ГПУ . Объяснялось это в первую очередь тем, что Маяковский с самых 1915-1916 годов был как бы членом семьи Бриков . Кстати, первой с ним познакомилась родная сестра Лили Брик, юная школьница Эллочка Каган , дочь состоятельного московского адвоката. Увидев однажды поэта на выступлении в Петроградском парке, она поняла его боль, его "закомплексованность", его обиду на весь мир, его инфантильную ненависть к миру, пожалела его, полюбила, но по неосторожности, по глупости привела его в гости к старшей сестре- повелительнице Лиле , уже бывшей тогда замужем за сыном богатого ювелира - за Осипом Бриком . Маяковский влюбился в Лилю, а эстет Осип Брик высоко оценил авангардистские поэмы Маяковского и даже купил, а потом издал две из них (став первым издателем Маяковского). Ну а Лиля в конце концов сочла рослого человеконенавистника-поэта достойным объектом для подчинения и перевоспитания. Она допустила его на семейное ложе и стала повелительницей двух супругов вместо одного. Так возник этот семейный союз ("по Чернышевскому"). Начитанный, хитроумный Осип Максимович Брик умело направлял и воспитывал талантливого, малообразованного юношу Маяковского, который стал вскоре главной фигурой в литературно-политических играх О. Брика. Для обиженного "пасынка Божьего" Маяковского Октябрьская "революция" стала долгожданной мстительницей, которая должна была воздать ему за все.

Не позже 1918 года Осип Брик стал штатным работником ЧК (есть поразительные воспоминания Брониславы Погореловой о визите в идиллическое чекистское семейство Бриков в страшном Петрограде 1919 года). В Москве, где позднее поселились снова вместе Брики и Маяковский, квартира их всегда была полна друзей-чекистов, и, надо сказать, друзья эти были в высоких чинах. В 1923 году Маяковский был низведен Лилей из разряда возлюбленных на уровень рабов-воздыхателей, однако остался по- прежнему членом семьи и даже стал в ней к этому времени главным добытчиком (тиражи его книг под умелым руководством Оси были огромные, но главными источниками дохода в те дни были эстрада, массовые выступления, огромные аудитории, энтузиазм, истерика, молодежь, "комса", ком си ком са). Наставником и учителем поэта все время оставался Осип, музой и повелительницей - Лиля. Маяковскому дозволялось, впрочем, завести на стороне вполне несерьезную интрижку.

А в доме у них царили большие люди из тайной полиции ( ГПУ ), которых на протяжении доброго десятилетия Маяковский считал своими друзьями, но, надо думать, и побаивался. На ложе царицы чекистского бала Лили Брик, по всей вероятности, взгромоздился в те поры, не снимая сапог, сам надзиратель литературных дел в России, убийца Гумилева , палач Яков Агранов , которого Маяковскому было позволено любовно называть Агранычем. Это погружение Маяковского в чекистскую среду удивляло даже наивного Пастернака , который надписал на книге, подаренной собрату:

Я знаю, ваш путь неподделен. Но как вас могло занести под своды таких богаделен на искреннем вашем пути?

Конечно, ненависть Маяковского к людишкам была неподдельной, но в целом вопрос об "искренности пути" и "искренней вере" в обстановке тотального страха решается не так просто... Чтоб Маяковский не слишком скучал по ночам без Лили, ему (как, впрочем, и Брикам, имевшим чекистские удостоверения) время от времени разрешалось съездить в Париж - проветриться. Поездки были, вероятно, задуманы друзьями-чекистами как деловые. Прежде всего Маяковский демонстрировал там западным интеллигентам уровень советских свобод и процветания. Вот, полюбуйтесь, он, поэт-новатор, типичный авангардист, вкушает плоды свободы, процветания и народной любви дома и вдобавок свободно разъезжает по свету, не стесняя себя в средствах.

То есть Маяковский выступал за границей в качестве "агента влияния" , а по временам, вероятно, и просто агента. В Париже у Маяковского было близкое, почти родственное существо - некогда влюбленная в него Эллочка Каган , Элик, а в ту пору уже парижская гражданка Эльза Триоле, младшая сестра Лили Брик.

Когда произошел Октябрьский переворот, Эллочке стало очень страшно и неуютно в российском разоре, и она срочно вышла замуж за веселого француза Триоле , который обещал увезти ее на Таити. Выйдя замуж, Элик уехала за границу, даже не дожидаясь, пока француз кончит службу. Позднее они с мужем жили на Таити, а потом вернулись в Париж и разошлись. Эллочка (теперь ее звали Эльза, Эльза Триоле) жила в маленьком отельчике "Истрия" на улице Кампань-Премьер близ Монпарнаса.

Отельчик этот существует и ныне, и, гуляя близ Монпарнаса, я захожу иногда в него поболтать с симпатичным и очень интеллигентным консьержем Фабрисом. В 20-е годы в отеле этом жили поэты-дадаисты, художники, композиторы, бывшие жены художников и новые их любовницы. Эльза говорила, что нигде не чувствуешь себя такой свободной, как в Париже на Монпарнасе. Хотя, честно сказать, свобода ей уже к тридцати годам надоела, хотелось найти своего Маяковского, как старшей сестре, выводить его в люди и самой выходить туда же. Приезжая в Париж, Маяковский останавливался в "Истрии", подолгу беседовал с Эльзой и пытался посильно удовлетворять любопытство собратьев-авангардистов по поводу новой райской жизни в России, свободы творчества и процветания левого искусства. Конечно, делать это ему было нелегко, потому что он не говорил ни на одном иностранном языке и вообще не был так находчив, как Осип и Лиля. Но все же он должен был как-то "отрабатывать" зарубежный вояж - приходилось мучиться. Здешние бедолаги-авангардисты видели, что их русский собрат процветает, что денег у него куча, но добиться от него внятных объяснений не могли. Вот как вспоминает сюрреалист-коммунист Андре Тирион о встрече Маяковского с собратьями:

"Ничего не вышло из его встречи с сюрреалистами. Разве что подтвердили взаимное расположение. Было у него две или три беседы с Бретоном. Языковые трудности, даже при наличии переводчицы, свели эти разговоры к обмену банальностями и общими фразами... Я с ним встретился у Нюты Симон. Маяковский утверждал, что генеральная линия партии столь же достойный источник поэтического вдохновения, как все романтические сюжеты, вместе взятые".

Бедному Тириону не верилось, что все так просто. Конечно, у Тириона не было под рукой хитрого Осипа Брика, который бы постоянно объяснял ему колебания генеральной линии партии, то есть перипетии борьбы за власть, в частности, и борьбы за покровительство партийной власти между левыми - группами авангардистов (О.М. Брик был искусный интриган и опытный чекист).

Честно говоря, Маяковскому в Париже было гораздо интереснее ходить по кабакам и магазинам, шить себе у портных новые модные костюмы, играть на бильярде и в карты, чем толковать о свободе творчества с заумными сюрреалистами, о которых он писал Лиле с отвращением.

А вот азартные игры Маяковский очень и очень любил. Когда после его гибели Эльзе Триоле пришлось писать воспоминания о нем, она долго мучилась (писать было еще нельзя ни о чем) и в конце концов сочинила хитрую детективную историю.

Вот, мол, в 1925 году Маяковский, собравшись в важную агитпоездку по Америке, заехал по дороге в Париж и привез с собой кучу денег для путешествия (25 тыщ). Эльза повела его в банк, и они положили все деньги на его счет. Но когда она утром зашла, чтоб вести Маяковского на завтрак, он, похлопав себя по карманам, вдруг сказал, что у него украли все деньги. Выяснилось, что зачем-то он вернулся в банк накануне, снял все деньги со счета, положил их на стол в номере, сам убежал в уборную, и вот какой-то хитрый вор выследил поэта, поселился "в комнате напротив", дождался, пока поэт выйдет по маленькому, и украл все деньги и документы. "Узнав об этом", Маяковский повел себя странно, и это, если верить Эльзе, привело ее в восхищение. Он дал телеграмму в Москву, чтоб ему выслали много денег, попросил денег в советском постпредстве, а потом встал у входа в советский павильон декоративной выставки и стал у всех входящих просить денег. И кто ему не давал, становился его врагом на всю жизнь. Было от чего Эльзе прийти в восторг...

Я зашел недавно в отель "Истрия" и убедился, что никаких "комнат напротив" там не было и нет. И вообще, отчего бежать в банк и снимать всю эту кучу денег в тот же день со счета, если ты только не хочешь "отыграться"? К тому же все телеграммы Маяковского в тот горячий денек противоречили друг другу. То он писал, что у него все украли. То сообщал, что документы, визы и билеты целы... Эльза была великая выдумщица...

В Америке в упомянутом выше 1925 году Маяковский очень сблизился со своей переводчицей Элли Джонс . А в 1928-м она приехала в Ниццу, чтобы показать Маяковскому побочный продукт его пропагандистских выступлений и ее синхронного перевода - их маленькую дочку .

1928 год был, как можно понять, во всех отношениях "год великого перелома" : Сталин пришел к власти, Маяковскому захотелось жениться, а Эльзе выйти замуж. Эльза нашла кандидатуру - красивого, безвольного, бисексуального поэта-сюрреалиста Арагона (такого же мазохиста, как Элюар и сам Маяковский). Эльза решила поставить "своего поэта" на ноги, найти ему прочную поддержку в компартии (какую уже нашел до него столь же безвольный Элюар ), в общем, сделать из него Маяковского. Но сперва еще нужно было поэта завоевать, отбить его у мальчиков, сделать своим. Эльза пообещала познакомить Арагона с самим Маяковским, и она выполнила свое обещание. Однако неожиданная поездка Маяковского в Ниццу вызвала беспокойство в Москве. В этом странном состоянии Маяковский мог жениться на матери своего ребенка, поставив под угрозу благосостояние семьи Бриков. А он ведь обещал привезти много новых тряпок, косметики, костюмов и даже купить... автомобиль . Я лично не против частных автомобилей с наемными шоферами, я только хочу напомнить читателю, что в 1928 году украинские крестьяне уже мерли от голоду , опухшие люди ползли к линии железной дороги, и поезда шли с закрытыми окнами: умирающие крестьяне ползли в города... Сбывалось страшное предсказание Достоевского - антропофагия: большевики привели страну к людоедству . В деревнях сожрали собак и кошек, ели трупы, ели детей... Маяковский не мог не знать об этом. У него был друг, комиссар Украинского ГПУ (тов. Горожанин ), они вместе разъезжали по украинским дорогам, писали детективный сценарий. Конечно, не о борьбе тов. Горожанина против украинских крестьян - о происках английских шпионов. Наверное, Маяковский знал и то, что уморить тружеников-крестьян голодом (называют цифру в шесть миллионов убиенных) намерены были не британские шпионы, а свои мудрые лидеры: для ограбления деревни и коллективизации им нужна была покорная масса. Тем временем власти продолжали экспортировать продукты питания на Запад - из подыхающей Украины. Впрочем, Маяковскому это, судя по его стихам, было до фени, так что вернемся к нашим баранам.

В Москве у процветающих Бриков (и в Париже у послушной Эльзы) были свои заботы. Надо было выбрать цвет и марку "автомобильчика" для Эльзы и надо было уберечь Маяковского от "американской опасности". Понятное дело, Маяковский пытался темнить. Писал в письмах Лиле, что ему невыносимо без нее оставаться в Париже, что он рвется на север, в Москву. Но, отправив письмо Лиле, он тут же сел в поезд и помчался на юг, в Ниццу - встречаться с американкой (и играть в рулетку в Монте-Карло).

Но конечно, от шпионки Эльзы (его переводчицы) ему не удалось ничего скрыть, так что обо всем скоро узнали в Москве (и где надо).

Из столицы поступил сигнал к действию, и по возвращении Маяковского (все деньги, конечно, проигравшего) из Ниццы Эльза приняла меры. Как объясняет дочь Татьяны , со слов матери, именно тогда, по возвращении Маяковского, Эльза и решила познакомить его со сногсшибательной молодой блондинкой. Дочь Татьяны ставит это в прямую связь с "американской опасностью". Эльза признает в своих крошечных мемуарах, что инициатива знакомства принадлежала ей. Но она сделала это как бы шутки ради, потому что увидела где-то Татьяну , которая была очень высокая, под рост Маяковскому. Цитирую затейницу Эльзу:

"Я познакомилась с Татьяной перед самым приездом Маяковского и сказала ей: "Да вы под рост Маяковскому". Так, из-за этого "под рост", для смеха, я и познакомила Володю с Татьяной". Значит, хотела познакомить еще и до приезда, но сделала это много позже, как бы случайно. В гостях у врача, в гостиной. Прочитав об этом однажды, Татьяна сказала, что все, конечно, вранье: она тогда и не заметила низкородную коротышку Эльзу. Но потом Татьяна решила, что насчет встречи у доктора - это неплохая выдумка врушки Эльзы. Позднее, впрочем, Татьяна стала украшать эту выдумку подробностями, и напрасно: лишние подробности губят любую выдумку. Татьяна рассказывала однажды, что Эльза разузнала, когда у Татьяны свидание с врачом, и явилась к нему в кабинет с Маяковским. Потом ей пришел в голову новый вариант: она спешила к врачу и встретила на улице Эльзу с Маяковским. Маяковский предложил подвезти ее на такси и тут же стал объясняться в любви. Он снял дорогое пальто и укутал ей ноги, потому что день был холодный. Еще вариант: он довез ее до дому и тут же на тротуаре встал на колени и признался в любви (режиссер бы еще заставил его бросить пальто на тротуар)... Варианты множились, история теряла правдоподобие. А главное - было стихотворение Маяковского, написанное по следам первой встречи и тоже не укладывавшееся ни в одну дамскую схему. Противоречия эти сразу почувствовал молодой друг Татьяны, ленинградский историк балета Геннадий Шмаков . В старости, под конец жизни (она умерла в 1991 году), Татьяна Яковлева-Либерман подружилась с ленинградцами-эмигрантами Михаилом Барышниковым, Иосифом Бродским, Геннадием Шмаковым, супругами Штерн. Любимец Татьяны Геннадий Шмаков хотел написать книгу о жизни знаменитой "музы Маяковского" и записал на пленку свои беседы с ней, а позднее прислал их В.В. Катаняну . Отрывки из расшифровки этих бесед Катанян опубликовал ("отредактировав в минимальной степени") В журнале "Вопросы литературы" за 1993 год.

"ШМАКОВ (цитирует Маяковского):

"Представьте: входит красавица в зал..." В какой это зал входит красавица?

ТАТЬЯНА: О, это не точно. Я вошла к доктору (смеется).

ШМАКОВ: А почему "в меха и бусы оправленная"?"

Кокетливым смехом престарелая светская подруга Шмакова как бы объясняет, что все это липа: Маяковский не поджидал ее в кабинете доктора. Ну а честный диссидент и эрудит Шмаков в конце концов отказался от своей затеи написать книгу. Он так и объяснял, что "Тата" не хочет сказать правду и писать он не будет. Я-то думаю, что Татьяна (равно как Эльза, как Арагон, как Маяковский, Эренбург, Бабель, Анненков, Кольцов и все другие) не хотела произносить это имя, называть это место вообще.

Потому что, вероятней всего, встреча произошла в Ла Фезандри . Эльза привезла туда Маяковского, зная, что Татьяна приедет непременно. А Эльзе хотелось туда поехать (может, в первый раз) именно с Маяковским - он был желанным гостем в таком сборище, а в Ла Фезандри, хоть он и был "открытым домом", приезжали избранные и желанные: ни Цветаеву , ни Эфрона туда не звали, хотя бывала там, скажем, цветаевская подруга Саломея. Кстати, раз речь идет о Фезандри, запомнившаяся ей история с такси, о котором так настойчиво упоминает Татьяна, становится понятной. Точнее, понятно, почему она врезалась в память. Такси тогда не шло безумной роскошью. Жена русского таксиста Диана Гашутинская рассказывает, что тогда широко пользовались такси - ездили за покупками, в кино, в театр. Да и поклон-1ики Татьяны были не из нищих. И все же в предложении Маяковского взять такси и отвезти Татьяну домой из самого что ни на есть загородного Ла Фезандри, признаем, был определенный размах и так высоко ценимый пензенской девушкой шик. Вот как это звучит в рассказе Татьяны Шмакову о Маяковском:

"У него были удивительные манеры. Он спросил: "Могу ли я отвезти вас домой?" Я помню, что кашляла совершенно невероятно, я не могла говорить от кашля, и он был в ужасе". Итак, по моему мнению, красавица, оправленная в меха и бусы (модели Шанель), вошла именно в зал старинного охотничьего дома Ла Фезандри (может, и дрова потрескивали в камине по случаю холодной погоды). Но отчего все же об этом умалчивают обе дамы и все кавалеры? Об этом непременно скажу дальше, а пока проследим очень кратко историю любви и гибели Маяковского, а также дальнейшее развитие судеб хотя бы нескольких из наших героев.

Маяковский стал бурно ухаживать за Татьяной. Он решил на ней жениться (повторяю, что ему пришло время жениться). Он неоднократно делал ей предложение выйти за него замуж, уехать с ним в Советскую Россию, где он Великий и Главный Поэт, однако согласия на брак он так никогда и не получил. Думаю, главное было не в том, что Таня боялась ехать в Советскую Россию: слухи об ужасах тамошней жизни в присутствии богатого и свободного поэта, да еще в фезандрийской говорильне, да еще на фоне эмигрантского убожества - теряли ощутимость. Дело и не в том, что она боялась неведомой повелительницы Лили (и зря не боялась) или что она была "антибольшевистски" настроена. Главное было в том, что она не любила Маяковского достаточно для брака, не доверяла ему, не считала такой брак самым завидным, что у нее были другие брачные планы. Даже в старости, почти через 60 лет после его гибели, когда она смогла перебрать в памяти всех своих былых поклонников, среди которых он оказался самым знаменитым, когда ей даже стало казаться, что он был главной любовью ее жизни (как ее дочери кажется сейчас, что именно Маяковский был ей "родной") - даже тогда она все же не могла сказать, что любила его по-настоящему. "Я его любила, он это знал, - но я сама не знала, что моя любовь была недостаточно сильна, чтобы с ним уехать. И я совершенно не уверена, что я не уехала БЫ - если бы он приехал в третий раз. Я очень по нему тосковала. Я, может быть, и уехала бы... фифти- фифти" (беседа со Шмаковым). Итак, даже в свете трагической окраски "отказа ему в третьей поездке" и его самоубийства, даже после всех воспоминаний и неизбежных старческих сожалений - ей удается натянуть лишь на любовь "может быть", на любовь "фифти -фифти", с серединки на половинку. Но тогда, и в 1928-м и в 1929-м, все выглядело еще менее очевидно. "У меня сейчас масса драм, - писала Татьяна матушке в Пензу.

- Если бы я даже захотела быть с Маяковским, то что стало бы с Илей, и кроме него еще есть 2-й. Заколдованный круг". Из трех здесь названных претендентов на руку Татьяны Маяковский явно не главный ("если бы я даже захотела", а она не хочет). Понятно, что ей льстит бешеная влюбленность Главного Поэта Советской России, ей нравятся его щедрость, его сытая элегантность ("он был одет скорее на английский лад, все было очень добротное, он любил хорошие вещи. Хорошие ботинки, хорошо сшитый пиджак, у него был колоссальный вкус и большой шик. Он был красивый").

Ей нравится его робость - он помогает "сберечь ее девственность" (и мы верим в то, что мазохисту Маяковскому это удавалось, хотя недоумеваешь, как это удавалось лихим Манташеву , Шаляпину и всем прочим, да и ей самой - в 23 года, после сворвавшейся с цепи Пензы). В ее письмах к матери больше всего молодого тщеславия, кокетства, того, что ее дочь называет ныне "фривольностью" или "легкомыслием". В одном из писем к матери есть даже намек на то, что и матушка Татьяны, Любовь Николаевна , тоже умела кружить головы, была, что называется, роковой женщиной Петербурга и Пензы. "Не забывай, что твоей маленькой доченьке уже 22 и что немногим женщинам за их долгую жизнь выпадало столько раз быть любимыми, как мне за мою короткую. (Это я унаследовала от тебя. Здесь у меня репутация "femme fatale".)" Так или иначе, этот необычайный роман льстил Татьяне, ей все нравилось, даже стихи Маяковского, особенно те, что были посвящены ей лично... В этой части рассказа не выдержал интервьюер- диссидент Шмаков. "ШМАКОВ: А тебя не смущало, что у него такой налет советизма, что он такой глашатай, ведь он написал "Владимир Ильич Ленин"!

ТАТЬЯНА: Меня это нисколько не волновало. Во-первых, при мне он глашатаем не был, он был страшно скромный. Во-вторых, я сама только три года как выехала. Меня это еще не шокировало. Я находила это более или менее нормальным...

ШМАКОВ: О чем вы говорили?

ТАТЬЯНА: О литературе, о поэзии... Я до сих пор не понимаю, по каким делам он был в Париже (Восемь раз подряд! У Маяковского был любимый, вполне хамоватый, ответ на трудные вопросы в разгар его публичных выступлений: "На этот вопрос вам ответит ГПУ". Умри - лучше не скажешь. - Б.Н.) - по издательским, в командировке?..

...ШМАКОВ: Но он же был политический поэт!

ТАТЬЯНА: Он был политическим поэтом по надобности... Мы никогда не говорили о политике, о его убеждениях..."

Легко поверить, что малообразованная модница Татьяна вывезла в эмиграцию весь пензенский комсомольский набор ценностей. Труднее поверить, что она вовсе не слышала, о чем говорит Маяковский в Париже. Той же осенью, перед отъездом поэта-пропагандиста из Парижа, состоялось его знаменитое выступление в кафе "Вольтер" на площади Одеон. Присутствовало много людей, в том числе левые евразийцы и семейство Цветаевых в полном составе. По завершении победоносной декламации Маяковского Марина Цветаева заявила о своем открытии: "Сила - там!" (в Советской России). Эту же декларацию она повторила в первом номере нового евразийского журнала, что привело к расколу евразийского движения. Левые евразийцы встали на службу советской пропаганды, и уже вскоре муж Цветаевой, ее дочь и их соратники стали платными агентами ГПУ , а саму Марину Цветаеву перестали печатать в лучшей эмигрантской газете ( Милюков еще не готов был тогда признать, что сила солому ломит).

Думаю, с точки зрения заказчика, выступление Маяковского должно было считаться успешным и полезным. Татьяна не могла не присутствовать при этом триумфе ее поклонника. Что же до знаменитых стихов Маяковского, посвященных Татьяне и вызывавших у нее вполне понятный восторг, то у них до сих пор есть и почитатели, и хулители. Могут нравиться или не нравиться их безупречная партийность и "заседательский юмор" (выражение Ю. Карабчиевского) нашего славного "поэта революции" или "поэта резолюций" (выражение Е. Эткинда). Как бы прикрывая интимное чувство стыдливым юмором, Маяковский объяснял в стихах свое чувство к Татьяне острой потребностью большевистского хозяйства эпохи коллективизации в длинноногих:

"Мы теперь к таким нежны - спортом выправишь немногих, - вы и нам в Москве нужны, не хватает длинноногих".

Непримиримый критик Маяковского (он, как и сам поэт, наложил на себя руки полвека спустя) сравнивал эти стихи с "отчетом о профсоюзном собрании в борделе":

"...ничего иного не приходит в голову. Не хватает длинноногих, недовыполнен план, кое-какие коротконогие выправлены, но этого все еще мало, и в соответствии с нуждами народного хозяйства длинноногих приходится выписывать из Парижа, разумеется, временно, пока не будет налажено собственное, отечественное, производство... (Ура, налажено, коротконогие Лиля и Эльза стеснялись бы нынче войти в вагон московского метро. - Б.Н.) ...прямо, без подмены оснований и мотивов, Маяковский написать не мог. Лицемерие?.. Не лицемерие, а неправда, маска, личина - как единственный способ существования. И действительное слияние личного с общественным - личной неправды с общественной пошлостью" ( Ю. Карабчиевский ). Дальше в стихотворении слияние это принимает еще более пошлые формы. Предвидя отказ девушки ("оставайся и зимуй"), поэт предупреждает: "И это оскорбление на общий счет нанижем". Оказывается, у поэта и большевиков уже есть счет к нищим, измордованным, все потерявшим русским изгнанникам. Голос поэта поднимается до угрозы. Поэт грозит забрать девушку силой, вместе со всем Парижем. Это уж вполне партийная угроза всемирной революции, без которой тогда в России не начинался ни один доклад на партсобрании... Итак, Маяковский уехал осенью, походив еще вместе с Татьяной по магазинам. Он накупил кучу дорогого тряпья и даже купил "автомобильчик" "рено" с четырехцилиндровым двигателем. На обратном пути, вероятно, он почти искренне сочинял стихи, утешая своих нищих читателей:

"Мне и рубля не накопили строчки". Вернулся он снова в Париж в феврале, а уехал в Москву в апреле, так и не получив согласия от Татьяны и пообещав вернуться в октябре того же 1929 года.

Но все повернулось иначе. Лиля и Ося взялись за ум: ситуация грозила отнять у семьи главного кормильца, а у Осиной литературно-политической игры - главную фигуру (не на Кирсанова ж ставить!). Лиля, вероятно, интимно шепнула в волосатое ухо Агранова о том, что за возвращение Володи в Париж не может быть речи: сбивают с толку поэта. Да Агранов и сам все знал - от нее и других агентов. Ося взялся за дело не мешкая - планов у него было, как всегда, "громадье". Для начала он поискал женщину ("cherchez la femme"). Он вообще был один из первых сексологов коммунизма, в его романах вполне малохудожественно изложена краткая программа свободного сожительства ("У коммунистов нет жен. Есть сожительницы... Мы - коммунисты, не мещане... Никакой супружеской верности я от тебя не требую. Но делить тов. Сандрарова с какой-то там буржуазной шлюхой я не намерена и т.д."). Если бы Брик написал на манер мемуаров Эльзы, что он увидел на съемках молоденькую актрису и решил "ради смеха", что она "под рост" Маяковскому, никто б ему не поверил. Брик был серьезный человек и сотрудник ГПУ. Сам Луначарский называл его "злым демоном Маяковского". Тов. Брик провел расследование, у него, наверно, составилось досье. Он сделал выбор. Но молоденькая актриса МХАТ Вероника Витольдовна Полонская была очень удивлена, когда ей вдруг позвонил малознакомый товарищ Брик и пригласил ее прогуляться с ними на бега, где он познакомит ее с самим великим Маяковским. Актриса согласилась, она была польщена: ею интересуются. А тов. Брик ставил на беспроигрышную лошадку.

Норочка была искренней, настоящей, прелестной, неотразимой. Вдобавок она была замужем, была влюблена в свой театр (МХАТ), а муж ее был заметным актером в этом театре ( Яншин ). Так что можно было отвлечь Володю от парижского наваждения, а его жениховским глупостям тут противостояли очень серьезные препятствия (и вообще "у коммунистов нет жен", а сожительствовать - сколько угодно, возьмите хотя бы их с Лилей...).

Через десять лет после гибели Маяковского Нора Полонская написала воспоминания. Там она сообщила простенько, без всяких "фифти-фифти":

"Я любила Маяковского, и он любил меня". Еще двадцать лет спустя молодой журналист Семен Черток с другом посетили в Москве отставную актрису В.В. Полонскую, и она передала им копию своих воспоминаний, предупредив, что один экземпляр уже похоронен в тайном ящике музея Маяковского (кто ж разрешит такое печатать, пока Лиля и ее друзья всесильны?). Еще четверть века спустя эмигрант С. Черток первым опубликовал текст этих воспоминаний (предварив их большим очерком) в эмигрантском издательстве "Эрмитаж" (в США). Ну а тогда, в 1957-м, возвращаясь от Полонской, молодые журналисты шли "по крутой булыжной мостовой к метро "Таганская", стараясь перещеголять друг друга в эпитетах: обаятельная, тактичная, деловая, милая, красивая..."

Воспоминания Полонской и правда звучат очень искренне и конкретно, да и где ей было угнаться за суперсветскими мемуаристками - Лилей, Татьяной, Эльзой с их умолчаньями и самоцензурой. "Я познакомилась с Владимиром Владимировичем 13 мая 1929 года на бегах..." Поразительно, что и Маяковский с первой встречи оценил нежность, настоящесть, искренность, простоту бедной актрисули (так и оставшейся до конца жизни на вторых ролях). Роман их развивался стремительно (Маяковский созрел для любви и для брака, может, уже совсем освободился от Лили, но все еще ее побаивался, и не зря...). Влюбленные встречались в отдельной квартирке Маяковского на Лубянке, встречались и в Сочи. Поскольку Норе не нужно было хранить девственность, она скоро забеременела, но сделала аборт. Об этом пишет дочь Татьяны Франсин дю Плесси Грей . Единственное, что смущает Франсин, недавно напечатавшую в "Нью-йоркере" большой очерк о своей матери и ее романе с Маяковским, так это то, как мог Маяковский летом 1929 года писать обеим дамам влюбленные письма и засыпать их исступленными телеграммами, обеим предлагая руку и сердце. Но это ведь так по-мужски, дорогая Франсин. Обожая Денисьеву, Тютчев продолжал нежно любить жену. Если б он мог быть женатым на обеих, он не остановился бы перед затратами. И не только французские короли или арабские шейхи позволяли себе многоженство, но и нищий эмигрант Бунин , живущий на подачки еврейских меценатов. А уж что до смущающего левую американку обстоятельства, что Маяковский, вероятно, привирал в своих письмах (или был не до конца искренним), так он и Лиле регулярно привирал в письмах из Парижа. Он вообще был типичный советский "двоемысл", doublethink: думаем одно, говорим другое и еще при этом "делаем вид" (они делают вид, что они нам платят, мы делаем вид, что мы работаем).

Ну кого из наших родных "двоемыслов" удивит это вот письмо Маяковского из Москвы Татьяне: "16.7.29. "Родной и любимый Таник! Прости, что я так зачастил с письмами. Видишь, я не считаюсь с тем, что ты молчишь. Чего же ты, родная, считаешься с моими письменными принадлежностями? Пиши! Пиши!.. Опять сильно заработался. У нас сейчас лучше, чем когда-нибудь и чем где-нибудь. (Ну да, где же еще, кроме Украины, трудовые крестьяне жрали тогда человеческие трупы, кошек, крыс и младенцев? - Б.Н.) Такого размаха общей работищи не знала никакая человечья история. Радуюсь, как огромному подарку, тому, что и я впряжен в это напряжение. Таник! Ты способнейшая девушка! Стань инженером. Ты, право, можешь. Не траться целиком на шляпья. Прости за несвойственную мне педагогику. Но так бы это хотелось! Танька-инженерица где-нибудь на Алтае. Давай, а? ...Детка. Пиши и люби... Скорей бы увидеть..."

И вот нынешний удивленный комментарий Татьяниной дочери:

"Мысль о том, что моя легкомысленная, обожающая роскошь мамаша вернется в становившуюся все более скудной Россию, чтобы строить социализм, работая инженером в Средней Азии, всегда казалась мне комичной". На наш простецкий взгляд, комичны тут только комментарии авторши о географическом положении Алтая и о русском ласкательном эпитете "родной", на анализе которого Татьянина дочь строит свои ностальгические поиски нового отчима (а как же "наше родное советское правительство", "Белоруссия родная, Украина золотая", "родной и любимый товарищ" С, тов. X., тов. Б., тов. А., тов. Ч.? А чем менее семейно, чем "родная", американско-ласкательное "mуЬаЬу"?). Конечно, это агитпроповское письмо Маяковского ужасно. Но оно написано было беднягой поэтом в нелегкое для него время. Роман с Норой был в разгаре, а тут еще ее беременность... На самом деле начхать ему было на "рабочего Козырева", на Алтай, на инженериц и на их оклады жалованья. А тут еще ближе к октябрю стало выясняться, что его загранпаспорт просрочен и ему не хотят давать новый. Что его не хотят выпускать. Что он "в отказе" . Как же так, он поэт революции, он друг ГПУ, у него от ГПУ разрешение на оружие, он друг самого Аграныча , а Аграныч - главный друг Лили... Лиля и Ося вдруг сделались очень уклончивы - откуда им знать...

А кому ж тогда знать? Осенью Лиля блестяще разыграла "сцену с письмом". Маяковский забежал к ней по пути на вокзал, и она стала читать якобы только что полученное письмо от Эльзы (кто видел это письмо?). Там сообщалось, что Татьяна выходит замуж за виконта Бертрана дю Плюсси . Были и подробности о предстоящей свадьбе. А на дворе был еще только октябрь... Измена. И еще вдобавок - виконт... Нельзя сказать, чтоб Татьяна с упорством ждала, пока Маяковский все же добьется разрешения на "третий приезд". Что она ждала, "когда наводят грусть желтые дожди". С другой стороны, Эльза уже давным-давно доложила ей, что Маяковский влюбился в красавицу актрису и сделал ей предложение. Такое раннее оповещение входило в планы хитроумного Брика . Да ведь и о том, что Маяковскому откажут в выезде, Эльза, наверное, знала раньше, чем узнал он сам.

Думаю, что Маяковскому стало очень страшно, когда он стал " рефюзником ". Он больше не был "свой", он больше не был Главный, не был "абсолютно надежный", он упал с большой высоты. Он уже знал, что Лилины друзья делают с теми, кто упал с большой высоты, знал, что с ними делает Аграныч. Остававшиеся ему полгода жизни Маяковский провел в истерике. Он доказывал "им" и всем, что он по-прежнему абсолютно надежный, что он "свой". От лефовцев он перебежал к казавшимся такими надежно "своими" для "них" жлобам-рапповцам. Он стал устраивать какую-то персональную выставку по какому-то непонятному поводу. Он должен был "им всем" (тем, кто решает судьбу жизни и смерти) доказать, что он "свой", что он "самый пролетарский".

Иногда казалось, что все идет на лад. Он читал в Большом театре отрывок из поэмы "Владимир Ильич Ленин" (которую так неуважительно помянул диссидент Гена Шмаков): Сталин и Молотов аплодировали стоя. Теперь надо их пригласить на его персональную выставку, куй железо... Они придут, об этом напишут в "Правде", и все убедятся...

Но никто "из них" не пришел к нему на выставку, даже коллеги-писатели не пришли. Маяковский не скрывал того, что это его задело. Думаю, скорей даже испугало. Он стал нервным, истеричным. Брики предпочли в этой ситуации слинять за границу - навестить в Лондоне мамашу Каган , может, выполнить какие-то важные поручения. Нынешний литературовед В. Скорятин нашел и опубликовал выездную анкетку Бриков. В графе "оправдательные документы" у голубиной пары стоит: "удостоверение ГПУ". Может, и у поэта было такое же, но потом отобрали...

В последние месяцы Маяковский стал невыносимым. Он был болен. Он без конца объяснялся с Норой, требовал, чтоб она немедленно, сегодня же, сейчас же ушла к нему от мужа, ушла из театра. Она была нежной, любящей, просила дать ей день-два... "Я просила его дать мне слово, что он пойдет к доктору, так как, конечно, он был в эти дни в невменяемом, болезненном состоянии. Просила его уехать куда-нибудь в дом отдыха..."

14 апреля, сразу после очередного объяснения с Норой, Маяковский застрелился . Среди своих наследниц Маяковский назвал Лилю и Нору. Лиля сумела подтвердить свои права и разделаться с бедной актрисой. Вот как об этом вспоминает В.В. Полонская :

"В середине 1930 года мне позвонили из Кремля по телефону и попросили меня прийти... Принял меня работник ЦИК тов. Шибайло. Он сказал:

- Вот Владимир Владимирович сделал вас своей наследницей, как вы на это смотрите? Я сказала, что это трудный вопрос, может быть, он поможет мне разобраться.

- А может быть, лучше хотите путевку куда-нибудь? - неожиданно спросил Шибайло. Я была совершенно уничтожена таким грубым заявлением". Наивная Нора. Попала бы она на прием к Яше Агранову, он бы ей показал, как посягать на Лилины деньги...

Татьяна узнала о смерти поэта в Варшаве. "Это было больше, чем огорчение, - вспоминала она через полвека. - Это было ужасное горе". Имени Татьяны в ту пору почти никто не упоминал. Впрочем, Василий Каменский написал Таниной матушке в Пензу, что "Таня явилась одним из слагаемых общей суммы назревшей трагедии". Думается, были в этой "общей сумме" и более веские слагаемые - по большей части изготовленные Осиком, Лилей, Эльзой... Был в этой сумме и охотничий дом Ла Фезандри . Но там жизнь била ключом и после смерти поэта...