СУДЬБА РОССИЙСКОГО ИНТЕЛЛИГЕНТА (О гражданской позиции И.Е. Тамма)

Физический институт им. П.Н. Лебедева РАН Игорь Евгеньевич Тамм был личностью, замечательной во многих отношениях. Уже написано о нем как об ученом и человеке, участнике становления нашей физики. Но есть одна сторона его личности, которую в прошлые времена нельзя было ни достаточно полно осветить, ни понять. И о ней молчали. Я имею в виду его общественно-политическую, гражданственную позицию, его судьбу как элемент судьбы российской интеллигенции XIX-XX веков.

Формирование, развитие и трансформация этой позиции и его мировоззрения характерны для определенного крыла интеллигенции. Нельзя сказать, что он был "типичный русский интеллигент", потому что сама интеллигенция была отнюдь не однотипна. И в то же время была общая для нее черта, которая отличала ее от массового типа интеллектуалов других стран. Эта черта - обостренное чувство боли за народ, чувство вины перед ним. Его породила сама особенность истории страны, прежде всего долго сохранявшееся крепостное рабство (и после того как оно рухнуло - крайняя бедность, культурная отсталость подавляющего большинства населения), а также уже давно невозможная в Европе абсолютная власть самодержавия. Жизнь образованного русского аристократа первой половины XIX века была обычно с детства связана с бытом народа (по крайней мере, дворовых). Мыслящий, духовно развитый человек не мог не понимать кричащей бесчеловечности крепостного рабства, его существования в период все более укреплявшихся на Западе демократии и гражданского правосознания. Но болезненного чувства вины перед народом сначала не возникало. Характерно, что мы не ощущаем его даже у сверхчуткого Пушкина. Но начиная с середины XIX века, когда стал разрастаться круг также и разночинной интеллигенции, резко усилилось понимание уродливости, несправедливости российской жизни.

На Западе общество веками привыкало к сосуществованию бедности и богатства при воспитанном гражданском самосознании и правах личности (вспомним мельницу в Потсдаме, которую не мог отсудить у ее владельца сам Фридрих Великий ), при существовании обширного среднего класса. Соответственно и разрыв в культурном и духовном уровне между двумя полюсами общества был меньше.

У нас же только резкий переход к западному образцу в эпоху великих реформ в 60-80-х годах XIX века открыл прекрасные перспективы. Однако реализовались они прежде всего в пользу хозяев экономики и интеллигентов, отчасти в пользу средних классов и "выбившихся в люди" бывших крепостных и т. п. Другими словами, разрыв между двумя полюсами общества при этом не смягчался существенно. Как мог воспринимать эту метаморфозу интеллигент, конечно, понимавший ее грандиозное значение?

Здесь можно различить три пути, три психологических и общественных позиции. Были те, кого называли славянофилами . Боль за судьбу низов общества находила у них выход в надежде на то, что у России, благодаря общинному укладу в деревне и православию, есть особый путь. При дальнейшем развитии в конце XIX века эта славянофильская позиция все больше приобретала религиозно-философскую направленность и выход виделся в моральном (религиозном) совершенствовании личности и общества. Это движение представляли многие выдающиеся писатели и философы.

Большая часть интеллигенции, однако, не предавалась надеждам на особенности России и ее пути. Она с энтузиазмом приняла реформы Александра II и видела свою задачу в том, чтобы догнать Запад, влиться в общий мировой процесс. А для этого, полагали эти люди, нужно строить, лечить, учить, внедрять земское самоуправление, культуру труда и гражданское правосознание, т. е. по существу совершить культурную революцию . Эта деятельность приносила прекрасные результаты, но задача была так грандиозна, а отсталость масс столь велика, что времени, отпущенного на нее историей, не хватило, хотя полвека до начала первой мировой войны были использованы с огромным успехом. Появились талантливые предприниматели, блестящие адвокаты, славящиеся во всем мире инженеры. Но основу составляла подлинно трудовая среднеобеспеченная интеллигенция. Именно этот слой как-то естественно сам выработал неписаный моральный кодекс, определявший понятие порядочности поведения.

Его составляли как раз те черты личности, которые были свойственны Игорю Евгеньевичу. Он вышел именно из этой среды и был лишь одним из тех, в ком такой моральный кодекс реализовался с особой законченностью.

Из этой же трудовой интеллигенции со всеми ее достоинствами сформировался третий слой - интеллигентов нетерпеливых и революционно настроенных. Не случайно Юрий Трифонов назвал свой роман о народовольцах "Нетерпение". По существу ими двигала идея немедленного уравнительного передела общества со скорым переходом к социализму. Великие реформы Александра II не удовлетворили нетерпеливых. А новая власть на рубеже XX века ответила на нужды народа, искавшего у нее заступничества, нелепой, ненужной ему, позорной японской войной , кровавым воскресеньем и бездарно руководимой русско-германской войной. За это непонимание нужд страны и нежелание идти дальше по пути реформ ультраконсервативное самодержавие поплатилось не только жизнью слабого царя, но и гибелью самой монархии, а страна - жестокой революцией и кровавой гражданской войной.

Как сильно должно быть "нетерпение", чувство вины перед народом у графини Софьи Перовской , у инженера Кибальчича , их сподвижников и последователей, у всего революционно ориентированного крыла интеллигенции, если их основным принципом было: "моя жизнь принадлежит народу, революции", и это не было пустой фразой - они с готовностью отдавали революции свои жизни.

Предчувствию и страстному желанию революции, которая должна восстановить справедливость, не могло помешать даже понимание того, что без предварительной "культурной революции" это будет, как писал Валерий Брюсов , пришествием гуннов:

А мы, мудрецы и поэты,

Хранители тайны и веры,

Унесем зажженные светы

В катакомбы, пустыни, пещеры.

Бесследно все сгинет, быть может,

Что ведомо было одним нам,

Но вас, кто меня уничтожит,

Встречаю приветственным гимном...

Александр Блок , с той же болью за народ и с тем же ожиданием

трагической революции, писал в начале десятых годов:

Да, так диктует вдохновенье:

Моя свободная мечта

Все льнет туда, где униженье,

Где грязь, и мрак, и нищета.

Туда, туда, смиренней, ниже,

Оттуда зримей мир иной...

На непроглядный ужас жизни

Открой скорей, открой глаза,

Пока великая гроза

Все не смела в твоей отчизне, -

Дай гневу правому созреть,

Приготовляй к работе руки...

Не можешь - дай тоске и скуке

В тебе копиться и гореть.

Но даже революционно настроенная интеллигенция недооценила то, что могут совершить люди, прошедшие через огонь страшной трехлетней "германской" войны. Эта война научила их, какое простое дело - убийство, когда уничтожение миллионов одних людей другими миллионами стало нормой существования, когда обесценилась "жизнь-копейка", слово "убить" перестало обозначать нечто чудовищное и значительное, заменилось простецким "шлепнуть", "пустить в расход", "пришить" и стало повседневным, рядовым понятием.

Будущее страны определилось тем, что в революции победило самое крайнее крыло нетерпеливых - большевики и левые эсеры . Очень важно, что они сами были дополнительно нравственно искалечены тяжелой атмосферой подполья с его неизбежной взаимной подозрительностью, провокациями с обеих сторон, с неизбежно возникающей убежденностью в допустимости любых методов действия для достижения великой цели.

Так выросли бесы Достоевского . Но они сумели (и в этом им с огромной эффективностью помогла уже упомянутая трехлетняя война) увлечь за собой массы народа.

Игорь Евгеньевич в юности был меньшевиком, т. е. тоже принадлежал к "нетерпеливым", но не к бесам. Все же он не смог после революции оставаться на этой позиции, хотя влияние идей молодости сказывалось на нем в течение всей жизни.

Игорь Евгеньевич родился почти за год до Ходынки , когда во время коронации Николая II было задавлено около 2000 человек, а царь не только не заказал молебен, но вечером отправился на бал к французскому послу. И.Е. было девять лет, когда шла японская война (и он не мог не слышать постоянные разговоры, осуждающие тех, кто ее затеял), когда с согласия царя в Кровавое воскресенье расстреляли шествие к нему рабочих с хоругвями и его портретами в руках. И царь снова даже не заказал молебна.

В 10 лет Игорь Евгеньевич узнал о восстании в Москве, всеобщей забастовке и появившейся конституции. Несколько лет затем крестьяне жгли помещичьи усадьбы, их расстреливали (вспомним рисунок, казалось бы, далекого от политики В.А. Серова), вешали в таком количестве, что петлю на виселице называли столыпинским галстуком , и т. д. Об этих событиях шли возмущенные разговоры во всех интеллигентских семьях и вообще по всей России.

Родители Игоря Евгеньевича отнюдь не были революционно настроены. Это была трудовая интеллигентная семья. Но, зная страстный характер Игоря Евгеньевича, можно ли удивляться тому, что уже в гимназические годы определилась его политическая позиция? Конечно, революционная. Он уже тогда начитался социалистической литературы и считал себя убежденным марксистом, был связан с социал-демократической средой. "Политика", как Игорь Евгеньевич называл свою желанную будущую деятельность, уже покорила его. Однако со стороны настроенных более мирно его родителей и испытывавших опасения за жизнь темпераментного сына он встречал резкое противодействие. Было достигнуто взаимное компромиссное соглашение.

И.Е. поедет после окончания гимназии на один год учиться за границу. О его пребывании в Эдинбурге мы многое узнаем из сохранившихся писем И.Е. к его будущей жене Наталии Васильевне Шуйской . В начале лета 1914 года Игорь Евгеньевич вернулся домой и поступил на физико-математический факультет Московского университета .

И почти сразу грянула страшная первая мировая война , перевернувшая судьбу России, да и всего мира. Студентов в течение первых двух лет не призывали на военную службу. Но убеждения и сам характер И.Е. не позволяли ему оставаться в стороне. По-видимому, очень скоро он занял резко антивоенную позицию. Многие умные люди даже из монархического лагеря понимали, что война не нужна России.

Еще в феврале 1914 года бывший министр внутренних дел, член Государственного совета П.Н. Дурново в обширном письме убеждал царя в ненужности и даже вредности для России завоевания новых территорий. Он предупреждал, что в любом случае - в результате победы или поражения - на Россию обрушится смута небывалого масштаба. По существу он поразительно точно предвидел многое из того, что произошло через три года. В частности, он писал, что простому народу не нужна политическая революция. Ему нужна земля и работа на фабрике. Что в случае революции народ обратит свою ярость прежде всего на тех самых либералов и демократов, которые зовут его к революции.

Однако революция, которой пугал Дурново и которая так именно и осуществилась, была как раз тем, что хотел И.Е. и вся "нетерпеливая" интеллигенция. Но прежде всего, до всяких политических расчетов, И.Е. знал, что на фронте проливаются потоки крови, и не мог оставаться безучастным. Поэтому весной 1915 года он пошел добровольцем - "братом милосердия". Под снарядами переносил раненых, ухаживал за ними и с удовлетворением писал в письме, что даже под бомбами "вполне можно держать себя в руках". Однако через несколько месяцев все же пришлось вернуться в университет. Все изменилось, когда свершилась февральская революция. И.Е. с головой окунулся в политическую деятельность. Он выступал на многочисленных антивоенных митингах и как оратор имел успех. Печатал и распространял антивоенную литературу. Наконец, был избран делегатом от Елизаветграда на 1-й Всероссийский съезд советов рабочих и солдатских депутатов в Петрограде. Он принадлежал к фракции меньшевиков-интернационалистов и настойчиво продолжал антивоенную борьбу. Когда на знаменитом заседании 19 июня (2 июля) было объявлено о начале нового наступления на фронте и была предложена (и принята) резолюция, одобряющая его, И.Е. оказался единственным небольшевиком, голосовавшим против этой резолюции. Но его партийная принадлежность не была вполне определенной. С одной стороны, в более раннем письме он писал:

"Как тебе нравится грязный провокаторский поход на нас (большевиков) либеральной печати?.. Студенчество же... превзошло все мои ожидания. Только и слышишь:

"провокаторы, немецкие шпионы, враги отечества, жиды"".

С другой стороны, ведя политическую работу на Пресне, он, вопреки запрету руководства партии (неясно - какой, видимо, меньшевистской), старается создать объединенную социал-демократическую организацию (меньшевиков и большевиков), а с третьей - описывая свои впечатления от Съезда Советов, подытоживает:

"Все линии и очертания воззрений политических стали гораздо отчетливее и яснее. Правда, изменений во взглядах и отношениях не произошло у меня - только укрепился. В одном только отношении изменился - воочию дважды убедился, что большевизм в массе существует только как демагогический анархизм и разнузданность. Конечно, это не относится к его вождям , которые просто ослепленные фанатики, ослепленные той истиной, действительно большой истиной, которую они защищают, но которая мешает им видеть что бы то ни было помимо ее".

Однако, когда в Москве начались бои, И.Е. оказался изолированным от них: он жил вблизи Никитских ворот, и когда попытался выйти и пробраться к Красной гвардии, то был арестован белым отрядом. События этих дней И.Е. подробно описывает в письмах к Наталии Васильевне, которые публикуются ниже. После революции все пошло не так, как он думал. Разгон Учредительного собрания , быстро развертывавшийся террор , разгул "демагогического анархизма" и вскоре начавшаяся гражданская война трагически отрезвили многих "нетерпеливых" интеллигентов.

Александр Блок , ранее писавший десятки стихотворений в месяц, после вдохновенной поэмы "Двенадцать", еще оправдывавшей пришествие "гуннов" высокой целью, написал только два стихотворения. Первое из них ("Скифы") по существу обнаружило охватившее его смятение, он все еще в парадоксальном виде пытался оправдать наступивший ужас, но потом, видимо, сдался и сломался. За три оставшихся ему года жизни он написал только одно стихотворение - "Пушкинскому дому". Он сам сказал Чуковскому про себя: "Я труп". Не сопротивляясь, он шел навстречу своей смерти.

А ведь именно тогда, когда он создал воспевавших революцию "Двенадцать", И.Е. заявлял, что занимает "еще более левый фланг в меньшевизме", т. е. еще более близкий к большевикам. Но и для него скоро пришло отрезвление. После окончания университета жизнь бросала И.Е. по разным городам. Несмотря на весь прошлый "почти большевизм", то, что он увидел и пережил, заставило его навсегда отказаться от "политики" и остаться "просто" физиком-теоретиком. Однако хоть он и видел, что возникшая новая Россия была карикатурой на социалистический идеал его молодости, тот прежний идеал оставался у него в душе всю жизнь. Поэтому он с жадностью ловил те элементы в последующем преобразовании страны, которые все же говорили о социализме. Они, по-видимому, оставляли у него надежду, что когда-нибудь злые силы угаснут и продвижение к "светлому будущему" осуществится.

Революция, гражданская война и террор перевернули все основы прежнего положения и прежней позиции интеллигенции. Откровенно презираемое "сословие второго сорта" было тем не менее нужно государству, нужны были "спецы" . Интеллигенция испытывала пресс власти наравне со всем народом, иногда - еще более сильный. Поэтому то чувство вины перед народом, которое характеризовало дореволюционную интеллигенцию, уже не могло иметь места. Боль стала болью за всю страну и за самих себя. Три части интеллигенции, о которых говорилось в начале этой статьи, испытали разную судьбу.

Те, кого мы условно назвали славянофилами , нераздельно связанные с православием, были либо высланы из страны (писатели, философы и многие другие выдающиеся люди), либо задавлены, вместе с церковью, обрушившимся на них террором, либо, если уцелели, ушли в молчащую, спасающую себя и свою культуру внутреннюю эмиграцию. То, что чудом сохранилось главным образом через детей и внуков, - оживает на наших глазах в еще более тесной связи с возрождающейся неумолимо консервативной церковностью.

Те, кто принадлежал к самому крайнему революционному крылу интеллигенции, в большинстве приняли революцию полностью и слились с властью. Но вскоре (левые эсеры почти сразу, остальные - в течение одного-двух десятилетий) все равно были уничтожены. Как и предсказывал Дурново, не прошедшие "культурной революции" низы обрушились на либералов и демократов, звавших народ к революции. Основная же масса трудовой интеллигенции никак уже не могла проявить политической активности и работала, пытаясь сохранить свой моральный кодекс, но это было очень трудно, и многие перешли на положение "попутчиков", более или менее пытающихся слиться с господствующей идеологией и найти ей оправдание.

Существование интеллигентов (в дореволюционном смысле) в значительной мере определялось теперь возможностью найти такую нишу, в которой они могли профессионально или, еще лучше, творчески работать, сохраняя себя как личность. Конечно, никакая такая ниша не была гарантией того, что на голову не обрушится топор палача. В новых условиях гуманитариям, писателям, людям искусства было гораздо труднее найти эту нишу, чем инженерам, ученым-естественникам и прочим "спецам", необходимым государству сейчас, в данный момент, и идеологический пресс в первое время можно было к ним еще не применять в такой мере, как к гуманитариям. Но Пастернак уже в 1923 году писал:

Мы были музыкой во льду.

Я говорю про ту среду,

С которой я имел в виду

Сойти со сцены и сойду.

Здесь места нет стыду. Он обрушивал сарказм на тех интеллигентов, которые страстно поверили в новый строй ( Брюсов ? Маяковский ?):

А сзади, в зареве легенд,

Дурак, герой, интеллигент

В огне декретов и реклам

Горел во славу новой силы,

Что потихоньку по углам

Его с усмешкой поносила...

Идеалист интеллигент

Печатал и писал плакаты

Про радость своего заката. И все же он не мог скрыть понимания известной закономерности происходящего и своего изумления личностью Ленина , чьим "голосовым экстрактом... история орет". И признавал, что Ленин "управлял теченьем мысли и только потому страной". Но:

Предвестьем льгот приходит гений

И гнетом мстит за свой уход. Прошли годы, прежде чем эта известная двойственность перешла в окончательный вывод:

Я льнул когда-то к беднякам

Не из возвышенного склада...

Хотя я с барством был знаком

И с публикою деликатной,

Я дармоедству был врагом

И другом голи перекатной...

Но я испортился с тех пор,

Как времени коснулась порча...

Всем тем, кому я доверял,

Я с давних пор уже не верен.

Я человека потерял

Затем, что всеми он потерян. С разными вариантами этот процесс преобразования в умах охватывал едва ли не всю интеллигенцию дореволюционной закваски.

Ученым-естествоиспытателям было легче. Несмотря на многие потери от террора, на усиливающийся идеологический пресс невежественных "руководителей", они все же могли дышать чистым воздухом своей науки, которая была нужна новой власти и потому быстро развивалась. Научные институты, высшие учебные заведения росли как грибы. Всеобщее среднее образование при всех его недостатках неизбежно рождало поколения людей, способных думать. Часто, конечно, это приводило лишь к "образованщине" (меткое слово, принадлежащее, если не ошибаюсь, Солженицыну), а не к подлинной интеллигентности.

Власть нуждалась в этих людях, но и опасалась их и потому держала в постоянном страхе. Интеллигент ученый-естественник, нашедший свою нишу, более других был склонен видеть в режиме положительные стороны. Не случайно молодой Ландау громогласно - и дома, и за границей - объявлял себя материалистом и даже марксистом. Еще в 1935 году он опубликовал в газете "Известия" большую статью, в которой, в частности, заявлял, что советский строй более благоприятен для развития науки, для выявления талантов в народе, чем буржуазный, где университеты доступны лишь для выходцев из состоятельных семей. Не случайно смелый и непреклонный Капица подчеркивал положительные стороны этого же строя. Не случайно и И.Е. во время своих поездок за границу в 1928 и 1931 годах убеждал в том же зарубежных коллег и, по-видимому, сагитировал даже Дирака .

Все это решительно изменилось в период "большой чистки" конца 30-х годов. Весной 1938 года Ландау принял участие в составлении листовки для распространения во время первомайской демонстрации. В ней говорилось, что Сталин предал идеалы Октябрьской революции и установил режим, родственный гитлеровскому. После года тюрьмы и мучений следствия Ландау был все же освобожден (чудо, которого добился смелый и мудрый Капица, поручившийся за него).

В эти годы люди, в том числе физики, исчезали, многие навсегда. Шли чудовищные публичные процессы. На одном из них появился в качестве "свидетеля" крупный донбасский инженер Л.Е. Тамм - любимый брат И.Е. Во всех газетах были опубликованы его невероятные признания в том, что по указанию Пятакова он готовил к взрыву коксовые батареи. Его показали, увезли в тюрьму и расстреляли . Еще раньше были уничтожены близкий друг детства Борис Михайлович Гессен и друг-ученик, талантливый теоретик Семен Петрович Шубин . Одним из отвратительных "обычаев" того времени были "проработки" неугодных личностей на собраниях сотрудников учреждения, в котором они работали. На людей, имевших "ужасные" пороки - репрессированных родственников или друзей, плохое прошлое (а И.Е. ведь был меньшевиком), социальное происхождение или родственников за границей, - бдительные активисты набрасывались, как свора собак.

Ожидалось, что "прорабатываемый" осознает свои ошибки и покается в них, осудит "разоблаченных" уже друзей или родственников, "отмежуется" от них и т. п. Самое нелепое было в том, что почти никогда не знали, в чем именно обвинен репрессированный "враг народа" (например, тот же Гессен) - "органы" об этом не сообщали. И здесь, на собрании, вспоминали факты из их деятельности, за которые старались зацепиться как за свидетельство их вредительства, вражеской работы, которую прорабатываемый не разоблачил и должен еще разоблачить.

Но такое разоблачение подходило только для лиц, про которых сочинили известный парафраз:

"Он по-марксистски совершенно мог изъясняться и писал,

легко ошибки признавал и каялся непринужденно". В самом деле, почему бы не отречься, не проклясть друга, который уже расстрелян и ему ни помочь, ни повредить уже нельзя? Но это было невозможно для российского интеллигента, и ни И.Е., ни многие другие, в том числе ученые, пойти на это не могли.

И.Е. держался в таких ситуациях, не теряя лица, хотя переживания его были очень тяжелы. Ни от кого не отрекся, никого, разумеется, посмертно не осудил и вообще оставался Таммом, которого знали все. Внешне держался хорошо, и лишь близкие понимали, чего это ему стоило. Однако организационная мера была все же принята:

Теоретический отдел ФИАНа , созданный и руководимый И.Е., был ликвидирован, а все его сотрудники распределены по другим лабораториям. Но это была формальность, которую необходимо было выполнить, чтобы хоть как-то удовлетворить начальство. Научный семинар теоретиков продолжал еженедельно работать под руководством Тамма, научные контакты полностью сохранялись, а впоследствии, после возвращения института из эвакуации в 1943 году, как-то незаметно прежний Теоретический отдел был восстановлен. Такое вялое реагирование дирекции института было возможно, конечно, только потому, что директором был С.И. Вавилов . Но вот разразилась война. Перед лицом гитлеровского нашествия всю страну, включая интеллигенцию, охватило чувство подлинного патриотизма. Хотя многие понимали, что Сталин, как деспот, сродни Гитлеру, огромную роль сыграла национальная идея. Ведь Гитлер открыто объявил своей целью порабощение славян, уничтожение евреев и не просто завоевание, а покорение страны, установление господства "высшей расы". Что касается нашей интеллигенции, то Сталин, несмотря на все свое презрение к ней, даже ненависть, проявил мудрое понимание необходимости сохранить ее для будущего страны.

Решением Государственного комитета обороны от 15 сентября 1941 года было категорически запрещено брать на фронт (и вообще использовать не по специальности) всех преподавателей вузов и научных работников. Поэтому патриотические чувства ученых реализовались в страстной работе над тем, что могло помочь обороне. Такие работы развернулись и в ФИАНе.

Но И.Е., посвятивший все последние годы крайне абстрактным, как тогда считали, вопросам теории ядра и элементарных частиц, оказался не у дел. Он искал приложения своих незаурядных возможностей, и то, что он делал, было действительно нужно. Но все сводилось к мелким в его масштабе вспомогательным работам. Однако в 1943 году начались и быстро развивались советские работы по созданию атомного оружия .

Хотя благодаря упомянутому решению ГКО ученые и в этой области были сохранены, и они в конце концов справились с этой задачей, для такой огромной проблемы их все же было мало. Казалось бы, вот тут и необходим был Игорь Евгеньевич с его широтой охвата самых разных областей физики, с его блестящим талантом. Однако он сначала не был привлечен к этой сверхсекретной работе. Причину можно усмотреть только в его политической "неблагонадежности". Кроме всех его "пороков", упомянутых выше, возможно, влияла и личная неприязнь А.А. Жданова - идеологического руководителя во всех областях культуры. Она проявилась и позже, в 1946 году, когда выбирали новых академиков . В то время списки кандидатов просматривались предварительно в ЦК партии, и необходимо было, чтобы кандидат получил его одобрение. Тогда члены партии были обязаны голосовать за него, а многие беспартийные подчинялись из страха (описанный порядок выборов сохранялся до перестройки).

Благодаря влиянию тогдашнего президента Академии С.И. Вавилова удалось получить одобрение и избрать действительно хороших физиков. Но кандидатуру И.Е. из списка вычеркнул самолично Жданов. Этот "знаток науки", критически высказывавшийся против квантовой механики, видимо, считал невозможным допустить "буржуазного идеалиста" Тамма в Академию, хотя для ученого мира это выглядело нелепостью.

Только в 1946 году Тамма привлекли к рассмотрению некоторых вопросов, более "безопасных" с точки зрения секретности. Так появилась его работа "О ширине фронта ударной волны большой интенсивности", разрешенная к опубликованию лишь через 20 лет. Такова же судьба его работы о взаимодействии ускоряемых частиц в ускорителе (эти вопросы тогда тоже относились к атомной проблеме).

Прошло, однако, всего два года, и то ли потому, что Жданов умер, то ли благодаря личному влиянию И.В. Курчатова (научного руководителя всей проблемы) положение изменилось. Тогда возникла задача создания еще более страшного оружия - водородной бомбы .

Игорю Евгеньевичу было предложено организовать в Теоретическом отделе ФИАНа группу для изучения вопроса, хотя сама принципиальная возможность создать такое оружие казалась еще очень проблематичной. Игорь Евгеньевич принял это предложение и собрал такую группу из молодых учеников- сотрудников. В нее вошли, в частности, В.Л. Гинзбург и А.Д. Сахаров , уже через два месяца выдвинувшие две важнейшие оригинальные и изящные идеи, которые и позволили создать такую бомбу менее чем за пять лет, и притом раньше американцев.

В 1950 году Тамм и Сахаров переехали в сверхсекретный город-институт, известный теперь всем как Арзамас-16 (с ними поехал и Ю.А. Романов ; других сотрудников, которых Тамм хотел взять с собой, не пустили "по анкетным данным"). Работа над реализацией основных идей была необычайно напряженной и трудной. Она требовала решения множества проблем из самых разных областей физики - физики ядра, гидродинамики, газодинамики и т. д. В Арзамасе-16 Игорь Евгеньевич сыграл огромную роль и своими собственными исследованиями, и как руководитель коллектива теоретиков. Он даже был одним из участников реального испытания первого "изделия" летом 1953 года. Как известно, в этом институте тогда работало много физиков, выдающихся и своими научными талантами, и высокими моральными качествами. Это сотрудничество было замечательным, и Игорь Евгеньевич прекрасно "вписывался" в него и был одним из признанных лидеров. Мне Игорь Евгеньевич рассказывал, с каким сильнейшим, давящим чувством ответственности он и еще кто-то из специалистов изучали метеорологические данные, чтобы решить, можно ли производить намеченные испытания. Ведь от метеообстановки зависело, ляжет ли опаснейший радиоактивный след в нужном направлении - так, чтобы не поразить населенные места. В конце концов они дали добро и оказались правы.

Успех всего дела изменил в корне положение Игоря Евгеньевича во мнении "власть имущих". Авторитет его резко возрос в их глазах. Игорь Евгеньевич вернулся в Москву, в ФИАН , и сразу интенсивно и страстно продолжил свою работу над фундаментальными проблемами теории частиц и квантовых полей вместе со своими молодыми сотрудниками. Он стал много выезжать за границу как в научные командировки, так и для участия в Пагуошских конференциях ученых по предотвращению ядерной войны . Мне не кажется, что он высоко оценивал значение этих совещаний либеральных ученых, людей прекрасных человеческих качеств, но имевших дело с советскими участниками, которые строго, детально контролировались и инструктировались высшими партийными боссами. Но он не счел возможным уклониться от участия в них.

И все же... все же... у широкой публики постоянно возникают два неизбежных вопроса. Во-первых, как могли Тамм и другие ученые принять деятельное участие в создании чудовищного оружия, которое уже почти полвека наводит страх на все человечество?

Во-вторых, как он и другие наши ученые могли создавать такое оружие для Сталина (как раньше, когда И.Е. еще не участвовал в этом, создали атомную бомбу)?

Ответ на первый вопрос сравнительно прост. Многовековое развитие науки неизбежно подвело ее к овладению ядерной энергией. Если не в одной стране, то в другой это неизбежно произошло бы, разве что с задержкой в несколько лет. Обвинять в этом ученых, даже совершивших последний шаг, несправедливо. Они сами понимали последствия их открытия.

И все же замечательно, что раздираемые почти первобытной дикой враждой страны нашли в себе силы договориться, и вот уже полвека дамоклов меч висит, но не падает. Это очень обнадеживает. Человечество учится быть разумным, подавлять звериные побуждения. Обвинять ученых так же нелепо, как обвинять Прометея, принесшего на Землю огонь, который стал не только огромным благом для человечества, но и породил зло.

Несчастье состоит в том, что развитие науки опередило моральное и социальное развитие человечества, оказавшегося неспособным использовать благо грандиозного научного открытия и в то же время подавить его зло.

Сложнее ответ на второй вопрос. Здесь действовали два фактора. Во- первых, наши ученые работали не для Сталина, а для человечества и для нашей страны. Сталин и его режим не был для них загадкой. Конечно, подсознательно подстегивало и чисто научное увлечение грандиозной физической проблемой. Ферми выразил это трезво и сознательно: "Прежде всего - это хорошая физика". Но для подавляющего большинства важно было не это, а понимание того, что есть только один путь предупреждения зла: ликвидация монополии одной стороны и установление равновесия ядерных вооружений. Тогда никто не решится развязать ядерную войну, в которой не может быть победителей. Ландау неоднократно говорил мне: "Молодцы физики, сделали войну невозможной". Следует также вспомнить, что Нильс Бор еще в 1944 году, до первого испытания атомной бомбы, пытался убедить государственных деятелей, что необходимо поделиться с Советским Союзом секретами атомного оружия (и, конечно, это не было только его одного мнением), иначе после победы над Гитлером возникнут опасные осложнения. Однако правители играли им как мячиком. Рузвельт вроде бы соглашался, но отослал к Черчиллю . Тот возмутился и хотел даже интернировать Бора. Этого не произошло, но оба эти лидера сразу же договорились, что никакого разглашения допустить нельзя.

Когда приподнялся "железный занавес" , в Москву, в 1956 году, на сессию Академии наук по мирному использованию атомной энергии впервые прибыло очень много западных ученых (человек 40). Я был сначала поражен тем, как мгновенно восстановились старые и завязались новые дружеские связи между людьми, создававшими по обе стороны "занавеса" ядерное оружие для своих стран. Встречи происходили в радостной атмосфере. Но вскоре понял: они считали, что делали общее дело, предотвращая ядерную войну. Для наших ученых важен был и другой фактор - инерция патриотизма, возникшего во время войны и резко усиленного речью Черчилля в Фултоне , с которой началась "холодная война". Он, конечно, прекрасно понимал, что агрессивность политики Сталина не окончилась после войны, и от него можно ожидать чего угодно. За этим последовали многочисленные высказывания в США, призывавшие покончить с коммунизмом, обрушив на СССР атомные бомбы, пока на них есть монополия у Запада. Как известно, монополия окончилась в 1949 году и Сталин сразу начал войну в Корее .

Это, конечно, оправдало предвидение Черчилля и опровергает утверждение, что при равновесии ядерных сил война вообще невозможна. Но она возможна только "обычными" средствами, атомное оружие и в Корее оставалось неиспользованным. В то же время монополия неизбежно ведет к искушению применить ядерное оружие. Это доказала бомбардировка Хиросимы и Нагасаки , которая, по мнению многих критиков во всем мире, с военной точки зрения уже не была необходимой. Конечно, опасность ядерной войны не исчезла. Но полувековой период молчания ядерного оружия укрепляет оптимистические надежды ученых. Пожалуй, так можно ответить на второй вопрос.

Игорь Евгеньевич скончался в 1971 году. До конца дней он оставался верен моральному кодексу российской интеллигенции и ее идеалам (за год или два до смерти, когда мы с ним обсуждали тяжелое положение в нашей стране, он сказал: "Да, но все же нельзя отрицать, что экономика преобразована на социалистических началах"). Сильные стороны российской интеллигенции, ее слабости и ошибки, ее горести и радости, как я пытался показать, полностью повторялись и в нем.

Но такое разоблачение подходило только для лиц, про которых сочинили известный парафраз:

"Он по-марксистски совершенно мог изъясняться и писал,

Но такое разоблачение подходило только для лиц, про которых сочинили известный парафраз:

"Он по-марксистски совершенно мог изъясняться и писал,

Ссылки:

"НЕ БЕЗДУМНЫЕ КИЛОМЕТРЫ" (ТАММ И.Е. 1908-1915)

Информационная поддержка: ООО «Лайт Телеком»