 |
ЛЕФ, "Про это", 1923
Маяковский и Лили провели несколько дней в Петрограде, в гостинице, чтобы "разные Чуковские" не узнали об их пребывании в городе - им не нужны были сплетни сродни тем, которые так щедро распространял Чуковский пять лет назад. Когда Рита навестила Лили в день их возвращения в Москву, та ее встретила словами: "Володя написал гениальную вещь!" Уже вечером несколько друзей и коллег пришли послушать авторское чтение нового произведения, а на читке, состоявшейся следующим вечером, квартира была набита битком. Новость распространилась быстро:
Маяковский написал гениальную вещь. Среди первых слушателей "Про это" были Луначарский , Шкловский и Пастернак .
"Впечатление было ошеломляющее, - вспоминала жена наркома , "Анатолий Васильевич был совершенно захвачен поэмой и исполнением". Чтение поэмы "Про это" окончательно убедило его в том, что Маяковский "огромный поэт". Наиболее известная публикация "Про это" - книжное издание, вышедшее в начале июня 1923 года, с фотомонтажами Александра Родченко .
Но в первый раз поэма была напечатана еще 29 марта в журнале "Леф" . Леф - Левый фронт искусств - был новой попыткой создания платформы для футуристической эстетики. Во время разлуки с Лили Маяковский не только работал над поэмой, но и по мере возможностей участвовал в подготовке первого номера журнала вместе с Осипом, навещавшим его чуть ли не ежедневно. Лили тоже была задействована - для первого номера она перевела тексты Георга Гросса и драматурга Карла Витфогеля .
Незадолго до разлуки с Лили Маяковский обратился в Агитпроп с просьбой разрешить издание журнала, и в январе 1923 года Госиздат дал положительный ответ.
Движущей идеологической силой "Лефа" был Осип , но Маяковский являлся лицом журнала и его главным редактором. В лефовскую группу вошла значительная часть русского авангарда поэты Николай Асеев и Сергей Третьяков , художники Александр Родченко и Антон Лавинский , теоретики Осип Брик , Борис Арватов , Борис Кушнер и Николай Чужак , театральный режиссер Сергей Эйзенштейн (в это время еще не начавший снимать кино) и кинорежиссер Дзига Вертов .
"Леф" пропагандировал новую эстетику, которая не отражала жизнь, а помогала "строить" ее - "жизнестроение" было ключевым словом. Если раньше литература в лучшем случае была бестенденциозной, а в худшем - антиреволюционной, то новая литература должна служить потребностям социализма. Но какой бы "утилитарной" она ни была, чтобы влиять на читателя, она должна подняться на высший формальный уровень - а такую гарантию качества могли дать только футуристы.
В области искусства этой эстетике соответствовали конструктивизм и производственное искусство: вместо живописи следовало заниматься практическим делом, художники должны приблизиться к работе заводов и фабрик: рисовать рабочую одежду, расписывать ткани, оформлять лекционные залы. "Укрепляется убеждение, что картина умирает, - писал Осип в программной статье "От картины к ситцу", - что она неразрывно связана с формами капиталистического строя, с его культурной идеологией, что в центр творческого внимания становится теперь ситец, - что ситец и работа на ситец являются вершинами художественного труда". Образцами считались работы Александра Родченко , претворявшего идеи "Лефа" в жизнь своим новаторским графическим оформлением (кроме поэмы "Про это", он оформлял и обложки "Лефа"). Филологов ОПОЯЗа призвали уделять больше внимания социологическим аспектам литературы. В области кино подчеркивались формальные и технические возможности за счет сюжета; "киноглаз" с его "зрительной энергией" и техникой монтажа должен не отражать, а создавать новую действительность, художественный артефакт. Вокруг этой эстетической платформы теперь объединились футуристы в надежде занять передовую позицию в советской культурной жизни.
Но это была иллюзия, поскольку ведущие партийные идеологи, совладав с эстетической растерянностью первых послереволюционных лет, уже сделали поворот в другую сторону: к реализму XIX века. В этом же направлении смотрел и Луначарский . Иными словами, решение партии финансировать "Леф" не являлось знаком одобрения, а диктовалось чисто практическими соображениями. В условиях нэповского плюрализма важно было поощрять группы, принявшие революцию; к таким группам принадлежали лефовцы, но и их явные противники - пролетарские писатели, чей журнал "На посту" также получил правительственную поддержку. И среди самих футуристов наблюдались серьезные противоречия. Воспевая "утилитарное" искусство, "Леф" одновременно публиковал экспериментальную поэзию традиционно- футуристического толка, но к числу его сотрудников принадлежал и Борис Пастернак , чья поэзия воспринималась многими как индивидуалистическая и эстетствующая.
Внутриредакционный конфликт стал явным сразу же после выхода первого номера, и причиной тому послужила поэма "Про это". "Леф" ставил своей целью борьбу с бытом - "неодолимым врагом" Маяковского в "Человеке".
В одном из трех манифестов, опубликованных в первом номере, утверждалось, что "Леф", который боролся с бытом до революции,
"[будет] бороться с остатками этого быта в сегодня". "Наше оружие, - утверждалось в конце манифеста "В кого вгрызается "Леф", - пример, агитация, пропаганда". Именно на этом пункте программы основывалась критика поэмы, с которой во втором номере "Лефа" выступил Николай Чужак :
"Чувствительный роман... Его слезами обольют гимназистки... Но нас, знающих другое у Маяковского и знающих вообще много другого, это в 1923 году ни мало не трогает. Здесь все, в этой "мистерии" - в быту. Все движется бытом. "Мой" дом. "Она", окруженная друзьями и прислугой. <... > Танцует уанстеп <... > А "он" - подслушивает у дверей, мечется со своей гениальностью от мещан к мещанам, толкует с ними об искусстве, сладострастно издевается над самим собой <... > и - умозаключает: -"Деваться некуда"! <...> И еще - последнее: в конце, мол, поэмы "есть выход". Этот выход - вера, что "в будущем все будет по другому", будет какая-то "изумительная жизнь". <...> Я думаю, что это - вера отчаяния, от "некуда деться", и - очень далекая от вещных прозрений 14-го года. Не выход, а безысходность.
Быт всегда был экзистенциальным врагом Маяковского, и с, ужасом обнаружив, что после революции ничего не изменилось, он возобновил атаки на всяческие проявления его. В стихотворении "О дряни" (1921), к примеру, революции угрожает советский мещанин с портретом Маркса на стене, канарейкой в клетке и греющимся на "Известиях" котенком.
Третья революция, к которой Маяковский призывал в "IV Интернационале", так и не произошла.
Негибкий идеолог Чужак был глух к тонким интеллектуальным рассуждениям, не говоря о поэзии; но в данном случае он попал в точку.
Маяковский действительно считал, что "краснофлагий строй" не предложил ничего лучшего по сравнению с дореволюционной жизнью. Сила, управлявшая бытом и любовью раньше, осталась у власти и при коммунизме. Поэтому единственная надежда - далекое будущее тридцатого века, который "обгонит стаи / сердце раздиравших мелочей".
Чужак считал святотатством сомнение в возможности победы революции над бытом: "Период брудершафтов с Большими Медведицами для футуризма прошел. Нужно уже не махание руками в "вечности" (фактически уже, фатально - во "вчера"), а самое упрямое рабочее строительство в "сегодня"..." В дискуссиях, последовавших за этой критикой, Маяковский приглушил лирические мотивы поэмы "Про это", утверждая, что ее главная тема именно быт - "тот быт, который ни в чем не изменился, тот быт, который является сейчас злейшим нашим врагом, делая из нас - мещан".
Но каким бы искренним ни было желание Маяковского победить быт, в глубине души он знал, что это демагогия: сила, олицетворенная в "Человеке" как Повелитель Всего, не социальный феномен, а часть самого человека, человеческой природы.
Ненавижу всяческую мертвечину!
Обожаю всяческую жизнь!
Маяковский. "Юбилейное"
Николаю Чужаку было трудно понять, как Маяковский мог соединять теории "Лефа" о производственном искусстве с индивидуалистическим настроем поэмы "Про это". Критика носила идеологический характер, и в ее основе лежало жесткое требование соблюдать каноны учения. Помимо этого Маяковскому пришлось в очередной раз услышать, что поэма "непонятная". Критика по поводу "непонятности", которой он подвергался на протяжении всей своей жизни, была вызвана его стремлением обновить арсенал поэтических средств. До революции от подобных упреков можно было отмахнуться, сославшись на то, что они отражают "реакционный" или "буржуазный" вкус, но теперь, когда критика шла со стороны пролетариата, Маяковский воспринимал ее болезненно, так как своим заказчиком он считал рабочий класс. "Понятность" ? это вопрос знания, отвечал на критику Маяковский. Читая поэму "Про это" перед рабочей аудиторией в Москве в начале мая, он сказал: "Первое, на что я обращаю внимание товарищей, это на их своеобразный лозунг "не понимаю". Попробовали бы товарищи сунуться с этим лозунгом в какую-нибудь другую область. Единственный ответ, который можно дать: "Учитесь".
По убеждению Маяковского - и "Лефа", - рабочие и футуристы вели одну и ту же борьбу: рабочий класс как социальный авангард истории ставил своей целью построение коммунизма, в то время как футуристы стремились создать культуру, которая была бы гармонична новому обществу. Проблема заключалась в том, что чувства не были взаимными: если футуристы предпринимали все возможное для того, чтобы переманить рабочих на свою сторону, то рабочие считали футуризм воплощением буржуазной по сути эстетики...
Хотя Маяковский пытался оправдать поэму "Про это" тем, что она - о борьбе против быта, критику, обвинявшую его в тематическом отступлении от канонов учения, он признал. Отныне он отдавал почти всю свою энергию сочинению "производственных стихов", став в известном смысле поэтическим журналистом. Это соответствовало теории "Лефа", согласно которой журналистика считалась образцовым жанром в борьбе за повышение уровня народного сознания и образования. До конца года Маяковский сочинил около сорока стихотворений - исключительно на злободневные темы. В связи с Пасхой он агитировал против церковных - за коммунистические - праздники ("Коммуны воскресенье - /25 октября. / Наше место не в церкви грязненькой"), написал не менее трех первомайских стихотворений, обрушивался на Англию и Францию за их враждебную по отношению к Советам политику, сочинял сатиры на политических лидеров этих стран, восхвалял недавно созданный советский Воздушный флот.
Когда в марте 1923 года в печати появились первые бюллетени о болезни Ленина, Маяковский выступил с отчаянным комментарием в стихотворении
"Мы не верим!". Несмотря на то что Маяковский пытался приспособиться в плане тематики, он оставался непоколебим в том, что касалось лабораторной работы над языком. Новое содержание требует новой формы! Одно из трех первомайских стихотворений - напечатанное, соответственно, в "Лефе" ? представляет собой развернутое размышление о формах поэтического языка: в то время как большинство первомайских стихотворений состоят из истертых клише, Маяковский задается целью воспеть Первое мая хотя б без размеров, хотя б без рифм".
Однако и в плане содержания стихотворение несет в себе сюрприз: в этот Первомай Маяковский хочет воспеть декабрь: "Да здравствует мороз и Сибирь! / Мороз, ожелезнивший волю". Не весенний месяц май, а ссылки в холодную Сибирь заставили когда-то рабочий класс восстать. Прием оригинальный, но по-настоящему новым в этом первомайском стихотворении было нечто иное: здесь, впервые в творчестве Маяковского, проступает большевистская непримиримость:
Долой нежность!
Да здравствует ненависть!
Ненависть миллионов к сотням,
ненависть, спаявшая солидарность. Был ли агрессивный слог попыткой приспособиться к тому уровню, который могли понять "массы", попыткой выразиться "понятно"? Независимо от мотива выбор слов свидетельствует о том, что даже такой поэт, как Маяковский, не был в состоянии обороняться от ужесточения политики и языка, происходившего после захвата власти большевиками. Попытка сочинять нерифмованные стихи была бы естественной для поэта, который постоянно экспериментирует с формой, но поскольку мастерство Маяковского выражалось, в частности, и в тонко оркестрованных и структурированных рифмах, она стала исключением в его творчестве. Тематически, однако, он продолжал борьбу за реализацию идей "Лефа". Наиболее яркое выражение его антилирических настроений мы находим в поэме "Рабочим Курска, добывшим первую руду, временный памятник работы Владимира Маяковского". Название отсылает к Курскому рудному месторождению , которое начали разрабатывать в 1923 году. Написанная осенью поэма вышла в четвертом номере "Лефа" в январе 1924-го. От названия веяло XVIII веком, и поэма действительно являлась своеобразной одой, одой нового типа - к шахтерам и рабочему классу в целом. Как и поэма "Про это", произведение посвящено Лили, что можно считать еще одним подтверждением того, что Лили служила источником вдохновения для всех его стихов.
В поэме "Рабочим Курска" противопоставляются ориентация на будущее, характерная для тогдашней добывающей промышленности, и застой, господствующий в литературе. Луначарский только что призывал писателей "учиться у классиков" - однако ни у кого не возникла бы идея призвать шахтеров оставить железо и вернуться вспять к "слоновой кости, / к мамонту"! Поэтому Маяковский иронизирует по поводу писательских юбилеев и писательских памятников, украшающих бульвары Москвы, - против той судьбы, которая, подразумевалось, ожидает и его самого. Как выглядел бы памятник 30 тысячам рабочих Курска? "На бороды домов, / на тело гулов / не покусится / никакой Меркулов", - пишет Маяковский, насмехаясь над ведущим скульптором того времени. Рабочим не нужны традиционные восхваления, памятник в их честь - это скорый поезд, построенный из добытой ими руды и мчащийся вперед с такой скоростью, что на него не успевают нагадить вороны. Сладкозвучные юбилейные речи рабочим также не нужны; в их честь "разгромыхает трактор" - самый убедительный оратор из всех. Поэма развивает одну из постоянных тем творчества Маяковского: памятник как символ застоя и реакции, символ старого общества.
Эти новые стихи с такой верой в грядущее молодежь восприняла бурно- восторженно", - вспоминала Наталья Брюханенко, которая присутствовала при чтении Маяковским поэмы в студенческом клубе.
"Рабочим Курска" представляла собой полную противоположность поэме "Про это" и знаменовала отступление от лирики и переоценку значения литературы как таковой, в том числе теорий "Лефа". При сравнении вклада шахтеров в строительство коммунизма со вкладом лефовцев преимущество отдается первым: "Лучше всяких "Лефов" / насмерть ранив / русского / ленивый вкус, / музыкой / в мильон подъемных кранов / цокает, / защелкивает Курск".
Созвучная антипоэтическим лозунгам Лефа формулировка добавила еще один камень в фундамент той саморазрушающейся постройки, которую в борьбе с собственным лирическим началом уже начал возводить Маяковский; таких камней будет немало.
Ссылки: