Пьеса Галича "Матросская тишина"

Пьеса Галича "Матросская тишина" сюжет Пьеса Галича "Матросская тишина" некоторые эпизоды 25 февраля 1956 года в Москве завершался XX съезд Коммунистической партии. В этот день на закрытом заседании Хрущев прочитал свой знаменитый доклад о "культе личности" Сталина. Хотя доклад был крайне осторожным, а по нынешним меркам - и просто лживым, но даже то, что было сказано в нем, произвело на людей ошеломляющее впечатление. Когда же из тюрем и лагерей вышли на свободу миллионы заключенных, у многих появилась иллюзия, что партия навсегда очистилась от своего прошлого и больше ничего подобного не повторится. Многие писатели - например, Окуджава - даже вступили в партию. Галич в партию не вступил, так как понимал больше других, но все же и у него затеплилась надежда, что жизнь в стране наконец наладится, и он дописал к "Матросской тишине" заключительный - четвертый - акт, который придавал пьесе оптимистическое звучание. Можно сказать, что в "Матросской тишине" в сжатом виде отразилась вся почти сорокалетняя (на тот момент) история режима. В 1946 году пьеса состояла из трех актов, каждый из которых был привязан к конкретному историческому периоду: 1929, 1937 и 1944 годам. Теперь добавился еще один акт, действие в котором происходит в мае 1955-го - в десятую годовщину победы над гитлеровской Германией. И оставшиеся в живых персонажи наконец встречаются друг с другом. Из магаданского лагеря вышел Мейер Вольф, дядя Давида Шварца. Седой, хромой, со стальными зубами, но, несмотря на это, "он был даже красив - внушительной и спокойной стариковской красотой". Освободившись, Вольф прислал письмо в Москву на имя Давида, но ему ответил его сын - тоже Давид. После чего Вольф прилетел в Москву и был поражен их сходству. Бывший секретарь партийного бюро Московской консерватории Иван Чернышев во время их встречи рассказал, что 20 декабря 1952 года его исключили из партии "за потерю бдительности и политическую близорукость", но буквально накануне восстановили. В течение более двух лет он, по его собственному признанию, думал: надо ли ему подавать на пересмотр или нет? На этом месте в посевовском издании 1974 года Галич добавил сноску, где в нарушение законов жанра напрямую обращается к своему персонажу, делясь с ним жизненным опытом: "Не надо было подавать на пересмотр, Иван Кузьмич, теперь-то я могу вам сказать со всею определенностью - не надо было подавать! Если вы честный человек - а мне, автору, хочется думать, что вы, хоть и наивны и даже, может быть, глуповаты, но честны,- так вот, если вы честный человек, то уже через несколько лет вам снова придется расстаться с вашим партийным билетом, вас заставят умереть, как заставили умереть старого большевика, писателя Ивана Костерина, вас загонят в "психушку", как генерала Петра Григоренко. Впрочем, и об этом, в ту пору, мы еще не знали, а догадываться и думать - боялись." [ 230 ] Действительно, мало кто мог тогда предположить, что уже к середине 60-х годов в стране снова наступят "заморозки" и возобновятся показательные процессы. Кстати, "старого большевика, писателя", упомянутого Галичем, звали не Иван, а Алексей Костерин (17.03.1896-10.11.1968) . В четвертом действии Галич дописывает биографии своих персонажей и делает их всех положительными. К примеру, Иван Чернышев, который в первых трех действиях выглядел убежденным коммунистом и вполне типичным партработником, теперь прозревает и на реплику сидельца Мейера Вольфа о том, что молодежь должна принимать в наследство от своих отцов "только добрые дела, только подвиги", возражает: "Вы сказали - добрые дела! (В упор взглянул на Вольфа. ) А заблуждения? Преступления? Ошибки?! Нет, нет, погодите, дайте мне договорить! Вчера мне вернули партийный билет! И вот я шел из райкома и так же, как и вы, заглядывал в лица встречным. Когда-то я воевал на гражданской, потом учился, был секретарем партийного бюро консерватории, начальником санитарного поезда, комиссаром в госпитале. Работал в Минздраве. После пятьдесят второго мне пришлось, как говорится, переквалифицироваться в управдомы? <...> Нет, Мейер Миронович, не так-то все просто!.. И они, эти молодые, они обязаны знать не только о наших подвигах? Мы сейчас много говорим о нравственности. Нравственность начинается с правды! (Посмотрел на портрет старшего Давида. ) Вот ему когда-то на один его вопрос я ответил трусливо и подло - разберутся! Понимаете? Не я разберусь, не мы разберемся, а они там разберутся!" Кроме того, выясняется, что Давид Шварц умер не в санитарном поезде, как можно было бы подумать, исходя из концовки третьего акта, а в челябинском госпитале на руках у того самого Ивана Чернышева. В конце четвертого акта 14-летний Давид - сын Тани и погибшего на войне Давида Шварца - беседует с 10-летним мальчиком Мишей, сыном Ханы, которая в свое время была безответно влюблена в старшего Давида. Младший Давид беседует с Мишей явно снисходительно и свысока (это проявляется даже в авторских ремарках: со смешком, презрительно, явно уклоняясь от ответа, сурово ), так же как и 24-летний Александр Гинзбург беседовал в 1942 году в Ташкенте с 17-летним Сергеем Хмельницким: "Со мной он поговорил раза два или три о чем-то необязательном, приветливо и со слабо скрытым высокомерием. Терпеливо выслушал мои стихи про Врубеля и Рериха и высказал что-то сурово- патриотическое,- дескать, такое время, и как же я могу". Автобиографичность, как говорится, налицо. В редакции 1956 года пьеса заканчивается описанием торжественного салюта за окнами дома и словами младшего Давида: "Знаешь, мама? Мне почему-то кажется, что я никогда не умру! Ни-ког-да!.." Тогда для подобных эйфорических настроений имелись все основания: десять лет назад закончилась самая кошмарная в истории человечества война, массовые репрессии, казалось, безвозвратно отошли в прошлое, и раз уж после всего этого ты остался жив, то как же не поверить в то, что тебе суждена вечная и счастливая жизнь?! Однако сам Галич в "Генеральной репетиции" (1973) безжалостно разделается с иллюзиями, возникшими и у него, и у многих других после XX съезда: "И опять мы поверили! Опять мы, как бараны, радостно заблеяли и ринулись на зеленую травку, которая оказалась вонючей топью!" Там же он назовет свою пьесу "почти наивно-патриотической" и подробно расскажет, с какими непреодолимыми препятствиями столкнулись попытки поставить ее в Москве и Ленинграде. "Генеральная репетиция"- так назывались воспоминания Галича, посвященные событиям вокруг постановки "Матросской тишины". Дописав четвертый акт, Галич прочитал пьесу нескольким друзьям. Хотя, наученный горьким опытом, он решил не предлагать ее в театры, но однажды к нему домой пришли двое - актер Центрального детского театра Олег Ефремов и выпускник школы-студии МХАТа Михаил Козаков , работавший в Московском драмтеатре имени Маяковского, где уже сыграл главную роль в пьесе Галича "Походный марш" .

В "Генеральной репетиции" Галич так описывает их визит: "Они сказали, что достали у кого-то из моих друзей экземпляр пьесы, прочли ее на труппе, пьеса понравилась, и теперь они просят меня разрешить им начать репетиции с тем, чтобы Студия открылась как театр двумя премьерами: пьесой В. Розова "Вечно живые" и "Матросской тишиной". Так начался год нашей дружной, веселой, увлекательной работы?" Однако со слов Михаила Козакова выходит, что их совместная работа продлилась от силы несколько месяцев - с осени 1957-го до января 1958-го, когда состоялась вторая генеральная репетиция: "Галич дал мне ее прочесть, полагая, что главные роли могут сыграть Л.Н.Свердлин - отца, и я - сына. Я, как говорят актеры, загорелся. Дал пьесу Свердлину, тот - Охлопкову . Последовал категорический отказ. Я стал уговаривать Николая Павловича. Он:

- Забудь и думать. Еврейский вопрос.

- Но ведь все кончится, как надо.

- Да, но эта пьеса в нашем театре не пойдет.

Сюжет пьесы Галича "Матросская тишина"

Пьеса Галича "Матросская тишина": некоторые эпизоды

В то время я уже шустрил в "Современник" и даже бывал у них на репетициях в маленьком зале Школы-студии, где им была предоставлена возможность работать. Осенью 57-го я присутствовал там на обсуждении репертуара, с которым у них было не густо. <...> Я рассказал о "Матросской тишине". Чуть ли не в тот же вечер мы приехали к Галичу, и он прочел пьесу, которая была принята в репертуар" [ 231 ]. О существовании этой пьесы Козаков объявил им так: "Ребята, я знаю очень хорошую пьесу Галича. Мы в нашем театре уже играли его "Походный марш". Я с ним познакомился, он дал почитать пьесу. "Матросская тишина" называется. Попросите у него, почитайте" [ 232 ]. Однако, по словам Олега Табакова, реплика Михаила Козакова была куда более эмоциональной: "Прилетел откуда-то Миша Козаков, и смысл его речи был таков: "Что вы вообще репетируете?! Вот у меня пьеса "Матросская тишина"! Мы прочли ее - действительно было впечатление разорвавшейся бомбы" [ 233 ]. Как вспоминает Игорь Кваша , "Матросская тишина" произвела на всех огромное впечатление. Вот она - наша пьеса. Надо немедленно начинать работать. Пьеса была залитована [ 234 ], правда, не общесоюзным, а ленинградским литом. Ее, по слухам, собирались ставить в Театре имени Комиссаржевской, но то ли не разрешили, то ли не получилось, однако лит был. И добиваться разрешения на нее было не нужно. "В поисках радости" отложили.

Мы начали репетировать. Если раньше нами руководило главным образом отрицание существующей театральной практики и существующей драматургии, которую мы считали лакировочной, то здесь определяющими стали художественные задачи" [ 235 ]. Поскольку у студийцев не было своего помещения, они проводили репетиции в здании МХАТа, когда у них был выходной день - понедельник. И если до этого во МХАТ приходило не так много зрителей, то теперь по понедельникам был настоящий аншлаг! [ 236 ] А потом МХАТ арендовал для них Дом культуры издательства "Правда", где можно было свободно проводить дневные репетиции, что они и делали "по двенадцать часов с маленькими перерывами на обед" [ 237 ]. У "Матросской тишины" был разрешительный номер Главлита, и ее репетиции шли не только в Москве, но и в Ленинградском театре имени Ленинского комсомола, чей худсовет в конце мая 1957 года принял пьесу к постановке, а 29 мая состоялся прогон спектакля. Однако какое-то очень высокое начальственное лицо вызвало директора театра и приказало ему прекратить репетиции. Тот растерялся: "Но, позвольте, спектакль уже на выходе, что же я скажу актерам?!" Подобные мелочи начальственное лицо не интересовали, поэтому оно лишь усмехнулось и ответствовало: "Что хотите, то и скажите! Можете сказать, что автор сам запретил постановку своей пьесы!.." [ 238 ] В результате спектакль был снят с репертуара. То же повторилось в нескольких московских театрах. У них также имелось разрешение Главлита, но все знали, что пьеса запрещена, хотя чиновники и не говорили это прямо, а всего лишь "не рекомендовали" ее ставить и предлагали "одуматься". Постепенно большинство постановок было свернуто, и единственным местом, где продолжались репетиции, оставалась небольшая школа-студия МХАТа, группа выпускников которой собиралась премьерой "Матросской тишины" отметить открытие театра "Современник" . На первых порах им даже оказывал поддержку секретарь парткома МХАТа Николай Сапетов , но и это не помогло, а сам Сапетов впоследствии получил строгий выговор с предупреждением - за потерю бдительности и политическую близорукость. 15 апреля 1956 года студийцы показали свою первую самостоятельную работу - спектакль Олега Ефремова "Вечно живые" по одноименной пьесе Виктора Розова. И вскоре начались репетиции "Матросской тишины" под руководством того же Ефремова, который решил дать пьесе другое название: "Моя большая земля" - по последним словам Давида в третьем действии. Именно это название было указано в программке, отпечатанной для зрителей генеральной репетиции. Но для начала предстояло выработать концепцию спектакля. "Кто-то принес "Матросскую тишину", которая всем безумно понравилась,- рассказывал в одном из интервью Игорь Кваша.- Решили делать ее. Но долго даже с первых реплик не могли сдвинуться. <...> Первый период репетиций был очень подробный, жутко мучительный, но очень радостный, потому что мы понимали, что находим что-то свое. Конечно, нас вел Ефремов , предлагал методику, путь, но работали все вместе. Все сидели на репетиции. Независимо от того даже, занят ты в пьесе или нет. <...> Хотелось сказать со сцены правду! У нас был тогда термин - мы его у Немировича-Данченко взяли: "мужественная простота". Как воплотить это на сцене? Что он имел в виду? В "Матросской тишине" мы пытались это понять и добиться этой "мужественной простоты". Мы знали, что у "Матросской тишины" есть ленинградский "лит", разрешение тамошней цензуры - значит, пьеса разрешена к представлению. Но когда мы вчерне сделали первый акт, пришел Солодовников - директор МХАТа и сказал, что лит с пьесы снят. Соответственно, играть нельзя. Но мы очень быстро - не то что мы схалтурили, но уже было такое понимание, чего мы хотим от этой работы, и так был проработан первый акт, что второй, третий и четвертый акты сделали месяца за полтора-два. И показали целиком пьесу" [ 239 ]. Более подробно эту ситуацию Игорь Кваша описал в своих воспоминаниях. Над первым актом пьесы студийцы проработали примерно полтора месяца - старались нащупать "настоящие человеческие связи". А когда первый акт был предварительно готов, - пришел Солодовников .

- Дело в том, что с пьесы снят ленинградский лит, надо подумать, что делать. Может быть, вам не надо репетировать эту пьесу и найти что-то другое? Мы на дыбы - это совершенно невозможно!

- Хорошо, давайте так: сделайте какую-нибудь болванку всей пьесы и покажите, мы посмотрим и после этого что-то решим. Только надо сделать срочно. Невозможно существовать в подвешенном состоянии. И потом - я же несу ответственность, вы под крылом Художественного театра" [ 240 ] . За следующие полтора-два месяца студийцы сделали еще три акта, причем особые трудности у них возникли с четвертым ("оптимистичным"), Галич также участвовал в этом процессе и постоянно переделывал свою пьесу.

Наконец без разрешения начальства был сделан первый прогон спектакля. На нем присутствовало человек 400-500, среди которых были друзья мхатовцев, а также многочисленные студенты. Успех был грандиозный, но Солодовникова разозлило, что спектакль был сыгран, несмотря на запрет. Кваша вспоминает: "Взорвался Солодовников : "Как вы посмели позвать людей без нашего разрешения? И до того, как показали нам?". Назначили день приемки. Привезли билетеров из МХАТа, они стояли вокруг зала, все двери закрыли, внутрь никого не пускали. Дошло до того, что не пустили Мизери, участницу спектакля. Она была занята в первом действии, потом свободна, хотела посмотреть спектакль из зала, но ей решительно преградили путь" [ 241 ]. "Приемка", или вторая генеральная репетиция , состоялась в январе 1958 года в Доме культуры издательства "Правда". В зале действительно было мало публики: представители Министерства культуры; горкомовское начальство; сам автор пьесы Галич вместе с женой Ангелиной; создатель спектакля Ефремов; ленинградский режиссер Георгий Товстоногов , о роли которого во всем этом действе будет сказано особо; режиссер и актер МХАТа Григорий Конский; драматург Леонид Зорин; искусствовед Виталий Виленкин, который присутствовал на всех ночных репетициях "Матросской тишины" [ 242 ] (по словам Игоря Кваши, если бы не Виленкин, театр "Современник" вообще мог не возникнуть), и еще несколько человек. Кое-кому, правда, удалось прорваться на репетицию нелегально, как, например, Елизавете Исааковне Котовой , которая в 1963-1977 годах будет заведовать литературной частью "Современника": "Состоялся закрытый просмотр. Понаехали из ЦК, из горкома. Ни одного постороннего не пустили в зал. Меня ребята из "Современника" протащили в оркестровую яму" [ 243 ].

Роли в спектакле распределились следующим образом. Евгений Евстигнеев играл старика Абрама Шварца; Игорь Кваша - Давида Шварца; Олег Табаков - пианиста Славку Лебедева (во 2-м акте) и раненого солдата-антисемита Женьку Жаворонкова (в 3-м); Николай Пастухов - Митю Жучкова (школьного приятеля Давида); Лилия Толмачева - Таню; Светлана Мизери - Хану; Людмила Иванова (будущая Шурочка в "Служебном романе")- Людмилу; Галина Волчек - старуху Гуревич; Михаил Зимин - Мейера Вольфа; Олег Ефремов играл парторга Чернышева и выступал в роли Рассказчика. Важность пьесы для того времени точно сформулировала в одном из интервью Людмила Иванова : "Серьезным событием стала "Матросская тишина", тогда вот я и познакомилась с ее автором, Александром Галичем. В его пьесе жила правда, мне до боли известная. Мою семью репрессии миновали. Но когда говорят, что о них ничего не знали, не догадывались даже, верится с трудом. У нас в семье обо всем догадывались: в доме опечатывались соседские двери, исчезали люди. Мама была до смерти напугана и боялась всего. Так что все события, описанные Галичем, я ощущала остро". А Галина Волчек , в 1957 году ставшая женой Евстигнеева , вспоминала: "На заре "Современника" мы репетировали пьесу А. Галича "Матросская тишина", где Евстигнеев играл старика-еврея, попавшего в гетто. Там была сцена, в которой он как бы видением является бредящему умирающему сыну и рассказывает о своей гибели. В его очень обыденном повествовании был такой подлинный трагизм, что каждую репетицию мы, его партнеры, толпились в кулисе и хлюпали носами. Хотелось заорать: "Сволочи! За что же вы его убили?!" [ 244 ] Во время второй генеральной репетиции в первом ряду зала сидели два самых главных зрителя: дамочки с почти одинаковыми фамилиями - Соловьева и Соколова . Первая была представителем Московского горкома КПСС, вторая - инструктор ЦК КПСС. В своих воспоминаниях Галич пишет: когда заканчивалось третье действие, ему показалось, что в темноте кто-то всхлипывает, но по окончании этого действия он увидел, что ошибся - "никто и не думал плакать", а Соловьеву "окончательно расхватил насморк". Однако Олег Табаков утверждает, что Соловьева с Соколовой именно плакали, а не сморкались: "Это были две женщины - я не буду называть их фамилии,- которые не знали, что делать. Талант Евстигнеева был так мощен, что и они плакали" [ 245 ]. О том же свидетельствует Владимир Кардин: "Моя мать едва не всю жизнь проработала в школе рабочей молодежи этого издательства. Школа помещалась в тыльной части Дома культуры. Мне не составило труда проникнуть внутрь и стать свидетелем того, как номенклатурные дамы, платочком промокая слезоточивые глаза, следили за спектаклем" [ 246 ]. Между тем публично эти дамы высказались так, как им полагается по должности. По окончании первого действия в зале зажегся свет, и Соловьева сказала на весь зал: "Никакой драматургии. Ну совершенно никакой драматургии!.."

Перед началом третьего действия в бой вступила тяжелая артиллерия. Режиссер Георгий Товстоногов , которого отделяло от Галича несколько рядов, вдруг обернулся к нему и громко - чтобы всем было слышно - объявил: "Нет, не тянут ребята!.. Им эта пьеса пока еще не по зубам! Понимаете?!" Так эту фразу воспроизвел Галич в своих воспоминаниях "Генеральная репетиция". Для сравнения приведем еще несколько ее версий. Первая принадлежит Михаилу Козакову: "Пьеса неплохая, но молодые актеры "Современника" художественно несостоятельны"[ 247 ] ; вторая - Олегу Табакову : "Пьеса такая хорошая, а ребята такие молодые. Пройдет несколько лет, и сыграют они это всё лучшим образом" [ 248 ] ; и третья - Игорю Кваше: "Мы играли при пустом зале, а ведь до этого уже ощутили реакцию публики на первой генеральной. Тогда зал дышал вместе с нами. А тут - мертвая тишина. Кончился прогон, мы разгримировались, пришли к ним, они уже посовещались немного без нас и, очевидно, приняли решение. А при нас что-то вякали-мякали, потупив взор. Удивил Товстоногов. Думаю, он жутко заревновал. И придумал, к сожалению, формулировочку, за которую чиновники тут же уцепились. Мол, вы замечательные ребята, прекрасно играете. Но зачем вам это нужно, зачем из десятого класса - сразу в выпускной курс института? Для вас это слишком сложный материал. Ну, они и стали на это напирать. Мол, вам рано это играть. Вдобавок пьесу к тому времени уже запретили литом, то есть цензурой" [ 249 ]. Спорить с вердиктом признанного мэтра - главного режиссера Ленинградского БДТ имени Горького - двадцатилетние актеры "Современника", вчерашние студенты, конечно, не могли. А находившийся рядом Солодовников был счастлив: теперь можно смело запрещать пьесу! На вечере в Доме кино (27.05.1988) выступавший после Михаила Козакова сценарист Леонид Агранович возразил ему: "Миша, мне Александр Аркадьевич сказал однажды, что Солодовников придумал хорошую формулу для запрещения "Матросской тишины": "Это может вызвать нежелательную реакцию как с одной стороны, так и с другой стороны" (то есть со стороны евреев и антисемитов). Вполне возможно, однако эта формула наверняка была произнесена Солодовниковым уже после того, как высказался Товстоногов. Галич в своих воспоминаниях пишет, что, "сам того не желая, Товстоногов подсказал спасительно обтекаемую формулировку". В действительности же Товстоногов прекрасно знал, что говорил. В 1987 году были опубликованы воспоминания Солодовникова, которые проливают свет на эту загадочную историю. Начисто забывая о своей решающей роли в запрете "Матросской тишины", он, тем не менее, приводит один любопытный документ, помогающий понять мотивы, которыми руководствовался Товстоногов, вынося свой вердикт. Документ представляет собой письмо Солодовникова от 27 сентября 1957 года министру культуры СССР Н.А.Михайлову по поводу необходимости создания "Современника" : "Художественным руководителем Театра молодых актеров предлагаю назначить Г.А. Товстоногова. Для этого с 1 января 1958 г. Товстоногова надо перевести в штат Художественного театра, где он должен до конца сезона поставить спектакль и тем творчески утвердить себя. С Г.А. Товстоноговым на этот счет имеется полная договоренность, и надо лишь преодолеть возможное сопротивление ленинградских организаций" [ 250 ] . На следующей странице Солодовников дает свой комментарий. Оказывается, в том же 1957 году Товстоногов "получил звание народного артиста СССР. К тому же ленинградские организации выдвинули его кандидатом в депутаты Верховного Совета. Я получил (уже после записки министру) письмо Товстоногова, содержавшее деликатный отказ от ранее данных заверений. Георгий Александрович писал, что его отзыв из Ленинграда теперь может быть решен только в самых высших инстанциях". Итак, Товстоногову было неловко за то, что он подвел Солодовникова, нарушив договоренность с ним, и поэтому режиссер решил эту неловкость загладить. По просьбе Солодовникова он приехал в Москву на генеральную репетицию "Матросской тишины" и, посмотрев спектакль, произнес нужную фразу, после чего пьеса была снята с репертуара. Вот и вся история. Когда закончилось третье действие, Соколова повернулась к Солодовникову и произвела, как говорится, контрольный выстрел в голову: "Как это все фальшиво!.. Ну ни слова правды, ни слова!.." Тут уже Галич не выдержал и крикнул ей: "Дура!" Однако номенклатурные дамочки нисколько не обиделись - Соловьева только покачала головой, а Соколова даже улыбнулась. В конце генеральной репетиции Галич, по словам драматурга Леонида Зорина, "сидел мертвенно-бледный, с осунувшимся, отрешенным лицом. Жена его шепнула мне на ухо: "Этого дня он не переживет". Пережито было еще немало" [ 251 ]. После запрета спектакля Ефремов уговорил Галича попроситься на прием к Соколовой, чтобы спасти ситуацию. Галич так и сделал и через десять дней имел с ней приятную беседу в ее служебном кабинете в здании ЦК КПСС на Старой площади. Пересказывать содержание этой беседы во всех деталях не имеет смысла - Галич подробно описал ее в своих воспоминаниях. Но некоторые наиболее характерные выражения, показывающие истинную причину запрета спектакля, нельзя не процитировать:

"Вы что же хотите, товарищ Галич, чтобы в центре Москвы, в молодом столичном театре шел спектакль, в котором рассказывается, как евреи войну выиграли?! Это евреи-то! <...> Вот, говорят, я сама слышала, будто мы, как при царском режиме, собираемся процентную норму вводить!.. Чепуха это, поверьте!.. Никакой процентной нормы мы вводить не собираемся, но, дорогие товарищи, предоставить коренному населению преимущественные права - это мы предоставим!.." Особенное негодование вызвала у Соколовой сцена в санитарном вагоне, где раненому Давиду является его покойный отец: "То он жуликом был, то вдруг в герои вышел - ударил гестаповца скрипкою по лицу! Да не было этого ничего, товарищ Галич, не было! <...> А можете ли вы, товарищ Галич, гарантировать, что на вашем спектакле - если бы он, конечно, состоялся - не будут происходить всякие националистические эксцессы?! Не можете вы этого гарантировать! И что же получится? Получится, что мы сами, своими, как говорится, руками даем повод и для сионистских, и для антисемитских выходок?" После запрета спектакля на сцене МХАТа актеры и режиссер пытались его отстоять. Они написали письмо в горком партии. И когда их пригласили на прием, Олег Ефремов взял с собой Олега Табакова , Петра Щербакова и Людмилу Иванову , которая славилась своим умением ставить в тупик чиновников, ловко жонглируя цитатами из Маркса и Ленина. Но и тут ничего не получилось [ 252 ]. В 1964 году Галичу сообщили, что обнаружился молодой человек, который идет по его стопам. Этим человеком был 30-летний прозаик Эдуард Шульман , написавший повесть "Красная звезда" . Одна сцена в ней напоминала сцену в "Матросской тишине": там тоже старик бросается на охранника. При встрече Галич посоветовал Шульману поменять название повести - не "Красная звезда", а что-нибудь другое. Тот загрустил, но Галич его подбодрил: "Нит гедайге! Не огорчайтесь! Это не мы изменили советской власти. Это советская власть, как женщина, изменила нам" [ 253 ]. В самом деле, по позднейшему признанию Галича, вторая редакция пьесы "Матросская тишина" была его "последней иллюзией, последней надеждой, последней попыткой поверить в то, что все еще как-то образуется", и после запрета спектакля эта надежда рухнула окончательно.

Однако Олег Табаков спрятал пьесу у себя дома [ 254 ] и в 1970 году, став директором "Современника", предпринял еще несколько попыток возродить спектакль - сначала обратился к председателю Госкомитета по радио- и телевещанию Сергею Лапину , который был назначен на эту должность 17 апреля: "я был настолько глуп, что послал эту пьесу Сергею Лапину. Дескать, вот сейчас отпускают евреев, а мы давайте расскажем, какие они хорошие. Лапин вызвал меня и сказал: "Надо найти человека, который бы вам объяснил, как нехороша эта пьеса", - и предложил сразу же альтернативу: литературный текст Вадима Кожевникова "Знакомьтесь, Балуев" . Я застеснялся и ушел. Также пошел к ныне покойному П. Тарасову - начальнику Главного управления театров Министерства культуры. Дескать, давайте. <...> Тот уже был более пунктуален - с большим количеством замечаний красным карандашом на страницах пытался доказать, как это неверно" [ 255 ].

Ссылки: