Пьеса Галича "Начало пути" ("Походный марш") не прпущина цензурой

В 1946 году была написана пьеса "Начало пути" - драматическая поэма в трех действиях, как указано на ее титульном листе [ 127 ]. Она получила визу Главреперткома и была принята к постановке в Государственном Московском камерном театре, где 30 ноября состоялось ее обсуждение [ 128 ]. Все выступавшие высоко отзывались о художественных достоинствах пьесы, и в самом конце прозвучала такая фраза: "Пьеса трудна и режиссерски, и актерски, но и в этом ее огромное обаяние". Кстати говоря, именно в 1946 году появился литературный псевдоним "Галич" , образованный из букв фамилии, имени и отчества: Гинзбург Александр Аркадьевич. Выбор такого псевдонима был обусловлен еще и тем, что на Руси существовали два древних города с красивым названием Галич. А кроме того, учителя словесности Александра Сергеевича Пушкина в Царскосельском лицее звали Александр Иванович Галич [ 129 ]. Однако пьесу "Начало пути" обсуждали еще как произведение Александра Гинзбурга [ 130 ]. Замысел пьесы был подсказан статьей Василия Гроссмана "Треблинкский ад" , написанной им после того, как он в числе нескольких корреспондентов посетил бывшие немецкие лагеря смерти, и изданной в 1945-м отдельной брошюрой. Об этом Галич рассказал 8 июля 1957 года на встрече с коллективом московского рабочего самодеятельного театра Дворца культуры имени С.П.Горбунова, собравшимся делать спектакль по его пьесе: "Статья очень горячая, темпераментная, произведшая на меня очень сильное впечатление. И мне пришла мысль показать это в театре. Но как показать это в театре, как показать в театре уничтожение таким путем людей? <...> И тогда мне пришла в голову мысль - написать пьесу о том, как могли бы жить эти люди, то количество человеческих жертв, людей, биография которых загублена в этих лагерях в самых страшных муках. <...> Если представить необъятное количество этих людей, то среди них были, хотя, может быть, и не все Пушкины, но могли быть люди - вершители больших дел и судеб, больших дел, которые не были сделаны" [ 131 ]. Работая над пьесой, Галич решил использовать одновременно и стихотворную, и прозаическую форму: смерть людей, которых вели в концлагерь на уничтожение, написать прозой, а остальные эпизоды - когда главные герои мечтают о своем будущем, если они останутся в живых,- стихами. Собравшись ставить пьесу Галича, режиссер Камерного театра Александр Таиров написал об этом небольшую заметку: "В новом 1947 году на сцене Камерного театра выступит в качестве дебютанта молодой драматург Александр Галич, над пьесой которого "Начало пути" мы работаем в настоящее время. В лице Галича - я убежден в этом по нашей совместной работе - советская драматургия обретет талантливого и взыскательного художника, обладающего настоящей творческой пытливостью, подлинным чувством театра. Галич строго и самокритично относится к своему труду. <...> Пьеса называется "Начало пути". Название это символично и для пьесы, и для автора. От души желаю, чтобы многообещающее начало пути нового советского драматурга оказалось не единственным его успехом" [ 132 ]. Однако все оказалось далеко не так просто, особенно если учесть, что к тому времени уже были запрещены три пьесы-сказки Галича ("Улица мальчиков", "Северная сказка" и "Я умею делать чудеса"). Сам автор называл эту пьесу попыткой романтической трагедии на военную тему: "Пьеса была написана в стихах и в прозе, как ни странно, довольно легко прошла Главрепертком, который в ту пору заменял цензуру. Единственное замечание было - нельзя ли сделать в конце так, чтоб было не очень понятно, погибают герои или не погибают. Чтоб люди думали: может быть, они остались живы. Это очень типичное замечание тех лет, потому что считалось, что для советского человека смерть - это нечто совершенно нехарактерное?" [ 133 ] Галич переделал концовку, и она стала такой, какой просил репертком, а заодно поменял название на "Походный марш". Однако цензоры этим не ограничились. В протоколе от 21 ноября 1946 года [ 134 ] старший политредактор Т. Родина , в целом оценившая пьесу положительно, в заключение написала: "Разрешить к работе Камерному театру с последующим представлением окончательного варианта сценического текста и с купюрами на стр. 98, 99". То же самое гласила приписанная ниже от руки резолюция начальника ГУРК (Главного управления репертуарного контроля). У читателей может сразу возникнуть вопрос: что же там такого криминального на страницах 98 и 99? А вот что - диалог между студентом Инженерно-строительного института Глебом Украинцевым и врачом Ильей Левитиным, который содержит ряд мыслей, совершенно не вписывавшихся в тогдашнюю идеологию:

ИЛЬЯ ( медленно снял очки, подышал на стекла, покашлял ). Ты, очевидно, забыл другое, Глеб? А я помню! Я, как сейчас помню - первый год войны, Киев, бомбу, угодившую в здание школы. И чижиков-приготовишек! Я помню, как они лежали и пальцы у них были вымазаны чернилами. И, знаешь, порой мне приходит в голову, что если когда-нибудь такое повторится - то в этом будет лично моя вина.

ГЛЕБ. Как так?

ИЛЬЯ. Лично моя вина! Значит, плох я был, профессор Левитин! Слишком легкие пути выбирал, сделал мало - если новая нелюдь не побоялась полезть на меня с оружием, глупо, да? Чего меня-то бояться? Штатский человек и притом в очках? Но пусть каждый из нас так думает! Это лучше и честнее, чем сидеть за чаем и твердить с постными лицами о веке атомной бомбы. А по-моему, уж коли на то пошло, то в век атомной бомбы надо быть человеком прежде всего.

ГЛЕБ. Ты прав! Да и века-то такого, в сущности, нет. Век начала коммунизма - так еще можно сказать!

ИЛЬЯ. Да? А клиника? Что ж, клиника дело хорошее. Там ученики у меня остались. Придется кое-кого сюда перетаскивать. И, вообще говоря, какого черта ты меня вздумал пугать? Что улыбаешься?

ГЛЕБ. Давно не слышал, как ты скандалишь!

ИЛЬЯ. Да, да. Только так себя и можно вести. И здесь, и там!

ГЛЕБ. Где там? На Большой Земле?

ИЛЬЯ (разошелся). На большой земле! На чужой земле! Надо стучать кулаком по столу! Надо плевать на всех любителей улыбок и тонкостей! Плевать! Справедливости не требуют шепотом. Вот такой фрагмент. В последующих публикациях пьесы от него останется жалкий огрызок: "Я очень хорошо помню первый год войны - Киев, бомбу, угодившую в здание школы, и чижиков-приготовишек. Я помню, как они лежали, и пальцы у них были вымазаны чернилами! И когда теперь я просматриваю газеты, слушаю радио и вижу, что новым нелюдям не терпится повторить то же самое,- я понимаю, что я обязан быть готов! И я хочу, чтобы они там знали, что я - доктор Илья Ильич Левитин - готов стать в строй и что я не дам им в обиду наших чижиков! Тебе смешно это, да? Казалось бы, чего уж им меня-то бояться?! Штатский человек, и притом в очках? Но я хотел бы, чтобы каждый из нас думал именно так!" [ 135 ] И это всё. А самое главное бдительные цензоры вырезали - как раз те важнейшие мотивы, которые в 1960-е годы появятся в творчестве Галича-барда и в пьесе "Начало пути" произносятся от лица еврейского интеллигента Ильи Левитина, фактически являющегося alter ego автора.

Во-первых, это мотив личной вины ("если когда-нибудь такое повторится - то в этом будет лично моя вина. Лично моя вина!"), который в 1968 году будет развит в песне "Бессмертный Кузьмин", причем именно в связи с войной: "Пришла война - моя вина? Моя война, моя вина, / И сто смертей мои!.. И пусть опять - моя вина, / Моя вина, моя война, / И смерть опять моя!" Во-вторых, довольно необычная для советского времени мысль о том, что "в век атомной бомбы надо быть человеком прежде всего". В песне "Еще раз о чёрте" (1968) это будет выглядеть так: "В наш атомный век, в наш каменный век / На совесть цена - пятак". Словосочетание "на большой земле" через десять лет превратится во второе название пьесы "Матросская тишина" ("Моя большая земля"). А заключительное высказывание Ильи насчет того, что "справедливости не требуют шепотом", представляет собой, по сути, квинтэссенцию всего песенного творчества Галича. Вспомним название его первой зарубежной пластинки "Крик шепотом" и некоторые поэтические строки: "Если даже я ору ором, / Не становится мой ор громче", "Но докричись хоть до чего-нибудь, / Хоть что-нибудь оставь на память людям", "Но я же кричал: "Тираны!" / И славил зарю свободы" и т.д. Но цензура на то и цензура, чтобы не допускать на сцену такое идеологическое безобразие, поэтому от Галича потребовали убрать из пьесы вышеозначенный фрагмент, что ему и пришлось сделать. После этого Таиров взялся поставить пьесу у себя в театре. А в театре этом, как было принято в ту пору, за репертуаром следил сотрудник КГБ (МГБ)- в данном случае им оказался драматург Всеволод Вишневский , автор "Оптимистической трагедии". И вот он пригласил к себе Галича и начал сыпать ему комплименты: мол, как хорошо, что в театр приходят новые молодые силы; мол, ваша пьеса мне очень нравится и т.д. С этой встречи Галич ушел окрыленный. Но однажды в его квартире раздался телефонный звонок - позвонила секретарша Таирова и сообщила, что Александр Яковлевич просит его срочно зайти. Когда Галич пришел, Таиров, стараясь не смотреть ему в глаза, объяснил ситуацию: "Знаете, Саша, нам звонили из Комитета по делам искусств и приказали прекратить репетицию без объяснения причин. В общем, я сказал, что я не очень понимаю, в чем там дело, ведь так они восторженно поначалу отнеслись к пьесе, и я просил Юрия Сергеевича Калашникова (в 1944- 1948 годах занимавшего пост начальника Главного управления театров Комитета по делам искусств.-М. А. ) на ближайшем заседании Комитета, там будет обсуждаться вопрос о летних гастролях театров, я просил вторым вопросом поставить обсуждение вашей пьесы, и Соломон Михайлович Михоэлс, и Юрий Александрович Завадский,- они обещали поддержать пьесу, и может быть, что-нибудь нам удастся сделать, хотя бы добиться разрешения постановки ее в одном нашем театре" \ [ 136 ]. Но дело не дошло даже до обсуждения пьесы, так как большую часть времени они потратили на первый вопрос, и Калашников предложил перенести обсуждение "Походного марша" на другой раз. А что произошло в другой раз, стало известно из письма Таирова, которое он написал Вишневскому 5 марта 1947 года: "Ведь до этого ты сам высказывал мнение, что пьеса Галича талантлива, а в пьесе Штока есть талантливые места, что раз авторы хотят работать, их, в интересах роста нашей драматургии, нельзя просто отбрасывать, что они должны быть обсуждены на художественном совете и т.д. и т.д. Почему же на заседании они вдруг превратились в "мальчишек", нагло подсовывающих какие-то эрзацы, за которые их надо чуть ли не четвертовать" [ 137 ]. Таиров никак не мог понять, что Вишневский был в первую очередь чиновником, а уже потом - человеком: в частном порядке он мог как угодно восхищаться пьесой, но если было задание ее публично уничтожить, то делал это с таким же энтузиазмом, с каким до этого хвалил. После разгромного выступления Вишневского репетиции спектакля были прекращены. В 1949 году Таирова отстранили от руководства Камерным театром, в 1950-м разогнали театр, а еще через год Таиров, не выдержав этих потрясений, умер. Однако в 1947 году пьесу Галича в Ленинградском Новом театре сумел поставить режиссер Рафаил Суслович - это была единственная постановка пьесы в то время. И лишь через десять лет, к 40-летию Октябрьской революции, она была издана отдельной книжкой и поставлена во многих театрах страны. Еще когда Таиров собирался ставить у себя "Походный марш", Галич написал стихотворение "Комсомольская прощальная". Композитор Соловьев-Седой положил его на музыку, и хотя спектакль не состоялся, но песня побила все рекорды популярности: "Протрубили трубачи тревогу! / Всем по форме к бою снаряжен, / Собирался в дальнюю дорогу / Комсомольский сводный батальон. / До свиданья, мама, не горюй, / На прощанье сына поцелуй. / До свиданья, мама, не горюй, не грусти, / Пожелай нам доброго пути!" [ 138 ]

Ссылки: