Львовский Михаил

Зимой 1940 года, во время советско-финской войны , выпускник Литинститута Михаил Львовский привел на репетицию группу молодых поэтов: Павла Когана , Бориса Слуцкого , Михаила Кульчицкого , Бориса Смоленского , Сергея Наровчатова , Евгения Аграновича , Розу Тамаркину , Николая Майорова и Давида Самойлова (тогда еще - Кауфмана) . Вскоре они стали горячими поклонниками студии и после репетиций в холодном гимнастическом зале школы с деревянного помоста читали свои стихи. Многие из них были полны веры в светлое будущее и говорили о грядущей справедливой войне, которая должна установить коммунизм по всему миру. Об этом вовсю трубила тогдашняя пропаганда: к примеру, в 1937 году появилась песня "Если завтра война" 

Миша Львовский поэзии не изменил (об этом я потом еще скажу подробнее), но официальный статус поэта - в отличие от двух более удачливых своих друзей Слуцкого и Самойлова - не сохранил. Он ушел - "в драматурги".

Случилось это так. Когда кончилась война, демобилизовавшись из армии, Миша устроился на работу на радио. И вот однажды шел он на работу и остановился у газетного стенда, взглянуть, что нынче интересного пишут в газетах. И прочел леденящее душу сообщение, в котором фигурировала "известная американская шпионка Анна Луиза Стронг ". Сообщение это ошеломило Мишу совсем не потому, что его потрясло коварство неведомой ему Анны Луизы. Сенсациями такого рода в те годы (последние годы жизни Сталина) нас было не удивить: мир вокруг нас кишел разоблаченными шпионами, среди которых были люди куда более знаменитые, чем пресловутая Анна Луиза. Скорее уж удивить Мишу могла некоторая несообразность газетного сообщения, заключавшаяся в том, что Анна Луиза, если исходить из точного смысла прочитанной им фразы, была широко известна как шпионка задолго до своего разоблачения. Не совсем понятно было в этом случае, что же, собственно, мешало разоблачить ее раньше. Но об этих стилистических тонкостях Миша тогда тоже не задумался. Поразило его до глубины души в этой газетной заметке совсем другое. Среди разоблаченных в шпионаже сотрудников американского посольства упоминался его родной дядя. Встречались они нечасто. Но Миша знал, что тот и в самом деле работает в посольстве Соединенных Штатов Америки. У него даже был с ним на эту тему однажды весьма примечательный разговор. Встретившись с ним как-то на улице и узнав, что он устроился на работу (по какой-то там хозяйственной части) ни больше ни меньше, как в посольство враждебной нам супердержавы, Миша очень этому удивился, на что дядя, многозначительно подмигнув, сказал: "Так надо!". И вот теперь этот дядя оказался американским шпионом. Придя на работу, Миша сразу же, не заходя в свою редакцию, направился к председателю Радиокомитета. Тот, вопреки Мишиным опасениям, сразу его принял. Усевшись напротив высокого начальства, Миша осведомился, успел ли уже министр прочесть сегодняшний номер "Правды". Тот сказал, что да, конечно, он всегда начинает с этого свой день. Тогда Миша спросил, обратил ли внимание министр на ту самую заметку. Министр подтвердил, что да, обратил. - Но вы, вероятно, не придали особого значения тому, что в этом сообщении упоминается некто... Миша назвал фамилию своего дяди. Сейчас я ее уже не вспомню: запомнилось мне только, что это была ничем не примечательная, самая обыкновенная еврейская фамилия. Допустим - "Ройтман". Министр насторожился. Развернув газету, он нашел упомянутую фамилию и на всякий случай подчеркнул ее красным карандашом. - Дело в том, что это мой дядя, - объяснил Миша. И добавил: - Пусть вас не смущает, что у нас с ним разные фамилии. Ройтман - это фамилия моей мамы. Министр, встав из-за стола, торжественно поблагодарил Мишу за важное сообщение, пожал и даже слегка потряс его руку. После чего успокоенный Миша отправился в свою редакцию. Там уже висел приказ о его увольнении. Когда раздавленный всеми этими событиями Миша вернулся домой, на него обрушился шквал телефонных звонков. Звонили родственники - близкие и не очень близкие: их всех тоже уволили. И все они почему-то обвиняли в этом Мишу. И начались для Миши жуткие дни. Он сидел дома и ждал ареста. Томительно тянулись сутки, часы, минуты. Но дело почему-то застопорилось. А Миша, надо сказать, был человек очень впечатлительный. Даже нервный. И он не выдержал. И в один прекрасный день сам отправился на Лубянку. Точнее - на Кузнецкий, в приемную МГБ . Пусть уж лучше, решил он, меня наконец возьмут, чем эта проклятая неизвестность. Как только он заикнулся о причинах своего визита, его - без всякой волокиты - принял какой-то эмгебешный чин. Спокойно выслушав душераздирающий Мишин рассказ, он спросил: - Простите, я не совсем понял: кто сообщил по месту вашей работы, что арестованный органами безопасности гражданин Ройтман ваш дядя? - Я, - сказал Миша. - Вот именно, - сказал эмгебешник. - А мы не сообщали. Не сочли, так сказать, необходимым. А должен вам сказать, что в некоторых случаях мы о таких фактах сообщаем. Так Миша и ушел ни с чем. И так его и не посадили. А поскольку на штатную работу после этого ему устроиться уже не удавалось, он стал сочинять пьесы и киносценарии, надеясь, что когда-нибудь, когда ситуация переменится к лучшему, он опять вернется на радио или найдет еще какую-нибудь штатную работу. Но к тому времени, когда ситуация изменилась, он был уже известным драматургом. Его пьесы с успехом шли в разных театрах, по его сценариям снимались фильмы, удостаивавшиеся разных высоких премий, и устраиваться на штатную работу ему было уже ни к чему. Одной этой истории было бы, наверно, довольно, чтобы дать, пусть не полное, но достаточно ясное представление о том, что за человек был Миша Львовский. Но не могу удержаться еще от одной - из тех, что он сам охотно - разумеется, "в тоне юмора" - о себе рассказывал. Миша был человек очень мнительный. При любом, самом пустяковом недомогании ему рисовались разные жуткие картины, мерещились всевозможные варианты самых ужасных, опасных для жизни осложнений. И вот однажды понадобилось ему удалить зуб. О том, чтобы доверить эту процедуру врачам нашей литфондовской поликлиники, разумеется, не могло быть и речи. Внесут инфекцию. Сделается гангрена, сепсис, мало ли что еще - такие случаи уже бывали. И вот - по большому блату, при посредстве разных влиятельных знакомых - направили Мишу к какому-то зубоврачебному светилу. Профессор назначил ему день и час. Миша явился точно вовремя. Его встретила молоденькая девушка, то ли медсестра, то ли практикантка? Сам маэстро выглянул на секунду, сухо Мише кивнул, дал девице короткие указания и скрылся в недрах своего кабинета. Девица усадила Мишу в зубоврачебное кресло и стала как-то нерешительно перебирать инструменты. Появился профессор. - Ну? - сказал он. - Почему замешкалась? Девица вполголоса что-то ему сказала. - Пустяки, - возразил он. - Ничего сложного? Смелее! Этак ты никогда ничему не научишься? И опять удалился. Девица наложила щипцы на обреченный зуб. Что-то хрустнуло. Боль, - рассказывал потом Миша, - была адская. Отломив верхнюю часть зуба, практикантка долго возилась с корнями. Их было целых три. Она их долбила, потом выдирала каждый по отдельности. Продолжалось это довольно долго. А когда вся эта мучительная процедура была наконец завершена, она уложила полуживого Мишу на кушетку и велела полежать минут двадцать, не двигаясь. Но долго отлеживаться и приходить в себя Мише не пришлось. Минуты через три вновь появился профессор. Взглянув на часы, он сказал: - Ну, ладно. Заканчивайте. Ко мне сейчас писатель должен прийти. Я ему назначил на одиннадцать, но он что-то задерживается. С трудом поднявшись на ноги, Миша пролепетал какие-то вежливые благодарственные слова и поплелся домой. Объяснять профессору, что он как раз и есть тот самый писатель, которому было назначено на одиннадцать, он не стал.

Я без труда мог бы вспомнить еще несколько таких сюжетов из Мишиных устных мемуаров, но и этих вполне достаточно, чтобы вы поняли, что по складу своего характера Миша был слегка сродни чеховскому Епиходову. Добавлю только, что это епиходовское невезенье не только вызвало к жизни разнообразные комические (а иногда и трагикомические) Мишины житейские неудачи, но наложило довольно сильный отпечаток и на литературную его судьбу. Нет, по части официального признания у него все было в порядке.

Пьесы его имели шумный успех. По его сценариям было поставлено около десятка фильмов. Он был заслуженным деятелем искусств, лауреатом Государственной премии. Но лауреатов Государственных премий у нас - тьма-тьмущая, заслуженных деятелей искусств и того больше. А у Миши был и настоящий, не только официальный успех: некоторые его песни (а он написал их около трехсот) были шлягерами: "Глобус крутится, вертится?" , "Вот солдаты идут." А одна из них - самая знаменитая - удостоилась особой чести: она стала народной . Не потому, что ей официально присвоили такое звание, а потому что именно в таком качестве она вошла в сознание тех, кто ее знал и помнил. И публикуя ее в печати - а такое иногда тоже случалось, - о ней так и писали: "Слова народные". Вот они, эти - ставшие народными - слова:

На Тихорецкую состав отправится,

Вагончик тронется - перрон останется,

Стена кирпичная, часы вокзальные,

Платочки белые, глаза печальные.

Одна в окошечко гляжу не грустно я

И только корочка в руке арбузная.

Ну что с девчонкою такое станется!

Вагончик тронется - перрон останется.

Начнет выпытывать купе курящее

Про мое прошлое и настоящее,

Навру с три короба - пусть удивляются,

С кем распрощалась я, их не касается.

Откроет душу мне матрос в тельняшечке,

Как одиноко жить ему бедняжечке.

Сойдет на станции и не оглянется.

Вагончик тронется - перрон останется. Огорчало его не то, что люди пели эту его песню, не запомнив и даже не желая знать имя ее автора. Это бы еще куда ни шло: так бывало со многими даже более знаменитыми песенными текстами. Но он никак не мог смириться с тем, что ее автором постоянно называли кого-нибудь другого. Как правило - Высоцкого, который нередко пел ее вместе со своими. И вот однажды недоразумение это наконец должно было выясниться. Справедливость должна была восторжествовать. На телевидении готовилась большая передача о песнях Высоцкого, и в качестве одного из ее участников был приглашен Миша. По замыслу сценариста он должен был рассказать о том, как родилась эта его песня, и как вышло, что Высоцкий стал петь ее вместе со своими. Миша долго готовился к этому выступлению. Колебался, боялся показаться нескромным, мелочно тщеславным, но утвердиться в качестве истинного автора знаменитой песни ему все-таки хотелось. В общем, поехал на студию, его рассказ записали. Но когда фильм вышел на телеэкран, Миши в нем не оказалось. В последний момент кто-то - то ли режиссер, то ли какой-то телевизионный начальник - решил этот эпизод вырезать. И Высоцкий снова пел эту Мишину песню как свою. А Миша в очередной раз выступил в постоянной своей роли чеховского Епиходова.

Ссылки: