Елагин Николай Сергеевич 1881-1957

Источник: Елагина Е.Н., 2006

Мой отец, Николай Сергеевич Елагин родился 27 июля 1881 года н.с в Москве. Его отец - Сергей Аркадьевич Елагин , был женат на Екатерине Николаевне , принадлежавшей к одной из отдаленных ветвей Елагинского рода.

Отец, младший из братьев Елагиных, гимназистом повстречался на Остоженке со Львом Толстым . Дом у него находился в Хамовниках и он часто прогуливался по Остоженке по направлению к Храму Спасителя. В подпоясанной ремнем просторной блузе, получившей название "толстовки", с внушительной окладистой бородой, неторопливым шагом двигался по улице, заложив руки за спину. Потрясенный значительностью фигуры, остолбеневший гимназист, замерев на месте, удостоин был краткого разговора с великим писателем. Эта встреча произвела на него неизгладимое впечатление, повлияв на решение в выборе дальнейшей профессии. Во взрослой жизни Николая Сергеевича портрет Льва Толстого в старинной обтянутой сафьяном раме всегда стоял у него на письменном столе, а блуза "толстовка" стала излюбленной одеждой.

Николай поступил на исторический факультет Московского университета и под влиянием знакомства с крупнейшим археологом своего времени В.А. Городцовым , увлекся археологией, но специальностью своей ее не избрал. С Городцовым же на дальнейшие годы сохранял самые дружеские отношения. Жил Василий Алексеевич через переулок от Еропкинского в Полуэктовом, переименованным в Сеченовский и отец , направляясь к нему в гости, брал иногда меня с собой. В.А. Городцов был профессором МГУ, заведовал там кафедрой, считаясь одним из самых известных археологов. Летом 1938 года, когда отец жил в Рязани, приезжал туда с группой студентов проводить раскопки кургана у дер. Борки, расположенной на противоположном от города берегу реки Трубеж. Городцов и меня пытался привлечь к этим раскопкам, уверяя, что интереснее археологии никаких других профессий быть не может. Ранним утром уезжали мы с ним в легкой пролетке к Норкам, возвращаясь с заходом солнца на той же пролетке обратно, что мне доставляло наибольшее удовольствие. А днем под палящим солнцем вместе со студентами сметая кисточкой землю на одном из поделенных на квадраты участков, изнывала от жары. После находки маленького черепка все дружно принимались радоваться. На пятый же день раскопок расхотелось мне подниматься вместе с восходом солнца и, навсегда распрощавшись с археологией, получила за свой труд первую заработанную пятерку. По завершении университетского образования, прослушал Николай еще и полный цикл лекций на созданных графиней Бобринской курсах по краеведению и экскурсионному делу , снискавших серьезное к себе отношение и вызывавших большое уважение к окончившим их курсантам. Выпускников гр. Бобринская отправляла на средства курсов, в соответствии с их интересами, в различные губернии России и даже в города Италии. Николая привлекала Тульская и поехал он в г. Белев учительствовать в земской школе. Оттуда с делегацией учителей ездили они в Ясную Поляну к Л.Н. Толстому , знакомившего их с методикой преподавания в яснополянской школе. Во вторую встречу с Толстым состоялся у них продолжительный разговор, оставивший неизгладимый след и глубоко запавший в сознание. С того времени Николай стал его почитателем, собирая все издававшиеся дневники и записные книжки как самого Толстого, так и людей из его ближайшего окружения. К тому времени Николай Сергеевич, который более чем на голову был выше своих братьев, становился видным и красивым мужчиной, обращающим на себя внимание. Обладатель прекрасной фигуры с классической во всем соразмерностью, гордой посадкой головы при значительности умного красивого лица, с аристократическими линиями носа и крутого высокого лба. В походке, в фигуре, во всем его облике угадывалась порода, говорившая о дворянском происхождении, что постоянно портило ему жизнь. Это был русский богатырь недюжинной силы, пополам сгибавший подковы. Высокий рост, сильная великолепно сложенная фигура, с рано седеющими светло-русыми волосами и густой огненно-рыжей бородой, очень скоро побелевшей, сразу же выделяли его среди окружающих. Не желая быть голословной, приведу краткую выдержку с беспристрастной ему характеристикой из книги воспоминаний

" Эта долгая, долгая жизнь " старейшего сотрудника Исторического музея А.Б. Закс : "В центре группы стоял прямой как стрела, высоко подняв голову с красивыми правильными чертами лица, Николай Сергеевич Елагин - известный московский краевед, славившийся не только своей эрудицией, но и острым критическим языком. Не знал он тогда, что скоро-скоро ему предстоит исчезновение из Москвы. Надолго!" В заключение добавляя, что обмолвился он каким-то остроумнейшим каламбуром, вызвавшим общий смех.

По всей вероятности вскоре после возвращения из Белева Н. Елагин оказался в армии и был направлен походом в Персию . Об этом периоде никаких сведений не имеется. Известно только, что вернулся он из Персии с ранением на лице и солдатским Георгиевским крестом, которым очень дорожил. Шрам на подбородке скрывался под бородой, а Георгиевский крест во время Отечественной войны разрешено было носить, и он с гордостью прикрепил его на свою толстовку, а вскоре где-то обронил, что надолго повергло его в глубочайшее огорчение. Кроме того, у мамы имелся очень изящный медальон. Этот медальон на шумном персидском базаре в его присутствии и кратчайшее время был выкован и тончайшим образом выточен из одного российского золотого, представляя собой очень красивое золотое украшение.

До женитьбы Николай не имел своего угла и обычно ночевал на диване у своей озлобленной сестры , часто уезжая в различные районы Средней России, набираясь впечатлений, расширяя и углубляя свои знания и увеличивая круг без того-то многочисленных знакомых. В начале двадцатых годов занимал он должность инспектора отдела МОНО , где одновременно с осовремениванием музейного дела проводилась организация охраны памятников старины. Но в ближайшем же будущем идеологическое направление изменилось и наступали трудные времена. Начиналось сворачивание многих краеведческих и местных музеев, за сохранность которых повелись жаркие бои. Приходилось всячески изворачиваться, сливать крупные музеи с мелкими, придумывать экспозиции с революционной тематикой и антирелигиозной пропагандой, только бы не подвергать уничтожению редчайших памятников старины. Много терял он душевных сил и жизненной энергии, отстаивая местные музеи и ценнейшие памятники древнего искусства. Выслушивал при этом упреки и порицания за свое якобы собственное "пристрастие к дворянским интересам". К этому времени Николай Сергеевич известным был доброй половине московской интеллигенции своими докладами, экскурсиями, печатными изданиями и собиравшими большую аудиторию заседаниями Общества "Старой Москвы", в скором времени ликвидированного. Покоренные обширными его знаниями, впечатляюще изложенными образной и яркой речью, люди из различных слоев общества стремились с ним поближе познакомиться. Были среди них и оставшиеся осколки древних российских родов, предки которых за большие заслуги перед Отечеством получали графские и княжеские титулы, к тому времени уже упраздненные. Не пожелавшие эмигрировать эти остатки высшего аристократического общества - Голицины, Шереметьевы и другие, великолепно образованные и понимающие, что создававшиеся для их предков замечательными архитекторами и художниками прекрасные подмосковные усадьбы, разумнее превращать в музеи для широкого посещения экскурсантами, возлагая надежды на Елагина для создания таких музеев.

Одна из ветвей семьи Голицыных жила в Еропкинском переулке, занимая две или три комнаты первого этажа в доме напротив нашего. Благодаря знакомству с Голициными в первое же лето после моего рождения все наше семейство из шести человек поехало на дачу в Никольское-Урюпино. Там поселились в одном из небольших флигелей бывшего княжеского имения, ныне известного сохранившимися остатками памятников старины. Однако в подмосковных дворцах создавать музеев высшее руководство страны не хотело, полагая, что важнее и приятнее для себя превращать наиболее красивые усадьбы в привилегированные свои здравницы и зоны отдыха для своих соратников. Прекрасные художественные плафоны безжалостно забеливались и закрашивались масляной краской, парадные залы перестраивались в убогие комнатушки, которые в ближайшем же будущем опять перестраивались и расширялись. Словом, "по-хозяйски" распоряжались с бесценным достоянием Отечества. Такая примерно участь постигла и принадлежавшую Шереметьевым замечательную усадьбу Остафьево, предназначенную для отдыха высшей партийной элиты. Правда, благодаря этому Остафьево - "гнездо" плеяды русских писателей, связанных с владельцами усадьбы общностью литературных интересов, а отчасти и родственными отношениями - не подвергалось варварскому разграблению и уничтожению. Последние оставшиеся в России потомки созданного Петром Первым графского рода Шереметьевых готовы были поселиться в любом крошечном помещении и безвозмездно выполнять работу служителей при музее, производя уборку, натирку паркетных полов и т.п., одновременно наблюдая за сохранностью красоты и целостности здания. Последние графы Шереметьевы часто бывали на Еропкинском и терпеливо иногда дожидались возвращения моих родителей в коридоре, усевшись на большом сундуке, к ужасу бабушки деликатно отказываясь войти к ним в комнату. Но все эти визиты с подношениями на добрую память своих печатных трудов с тайно надеждой сохранить Остафьево как музей, так и не оправдались. Супругам Шереметьевым предписывалось навсегда покинуть Остафьево. Поселились они в какой-то московской трущобе, а вскоре оба простились с жизнью. Последним потомком этого рода оставался весьма странноватый из-за близкого родства своих родителей их сын - недоросль Василий Павлович . Судьба его складывалась трудно и Мария Юрьевна Барановская , у которой он частенько стрелял рублевки на хлеб, позднее меня с ним познакомила. Поселился он в одной из башен Новодевичьего монастыря, чуть ли не в той же самой, в которой находилась в заточении царевна Софья после расправы Петра над стрельцами. Но об этом очень забавном знакомстве, не имеющем к моим родителям никакого отношения, рассказывать повременю. С созданием в Мураново музея Баратынского-Тютчева складывалось все гораздо благополучнее. Усадьба была маленькая, по своему расположению мало привлекательная и не заинтересовавшая высших партийных боссов. Н.С. Елагин был знаком с братьями Тютчевыми .

В начале тридцатых годов разгоралась острая борьба за сохранность строений Симонова монастыря , представляющих яркий образец военной крепости. В жарко проходивших спорах за отстаивание колоритного памятника старины музейных работников и архитекторов поддержал Нарком Клим Ворошилов . Это помогло не сравнять с землей уникальный памятник, а довольствоваться произведенной там разрухой. А Николаю Сергеевичу опять припомнили его дворянское происхождение и дважды подвергали унизительной чистке . В результате обвинили его в сокрытии своего социального происхождения, указавшего в анкете, что он "сын архитектора". Отстранили от занимаемой должности и остался он безработным.

Николай Сергеевич Елагин возглавлял отдел краеведения МОНО и боролся за преобразование в музеи наиболее интересных по архитектуре и сохранности дворянского быта известных своей красотой усадьб Архангельское, Кусково и др., подвергавшихся разрушению и уничтожению.

Николай Сергеевич был признанным знатоком как Подмосковья, так и Тульской, Рязанской, Орловской и многих других губерний Средней России. Он был превосходным экскурсоводом, проводил интереснейшие экскурсии, надолго остававшиеся в памяти их участников и раскрывающих его эрудицию с глубокими знаниями, которыми привлекал к себе многих людей различного возраста, социального положения и степени образованности. Во время одной из пеших прогулок к Филям, с демонстрацией там церкви Покрова, относившейся к концу XVII века, произошло у них объяснение. По всем правилам старины пожаловал Николай Сергеевич на Еропкинский переулок для судьбоносного разговора с Лелиными родителями. Петр Константинович столь же торжественно пригласил его в столовую и, внимательно выслушав, посчитал нужным поставить в известность, что Леля человек, конечно, умный, талантливый и честный, но при всей ее порядочности обладает неуживчивым и очень вспыльчивым характером, а при таких вспышках совершенно не способна себя сдерживать. Он принял это к сведению, но решения своего не изменил. Все члены семьи Булич и сам Николай Сергеевич были убежденными атеистами, решено было обойтись без венчания и остальных церковных процедур. Для входившего в обиход гражданского бракосочетания отправились они под Рузу , где был хутор у старшего его брата - художника Сергея Сергеевича Елагина .

24 июля 1923 года после занесения в книгу Актов гражданского состояния их узаконенного брака витиеватым почерком престарелого писаря, состоялся торжественный обед, на котором Сергей Сергеевич преподнес в подарок свою акварель с изображением церкви Покрова в Филях. Заключенная в рамку под стекло, с тех пор она висит у нас на стене. Елагинские родственники остались недовольными свадьбой без венчания, определившими их дальнейшие отношения с Лелей, навсегда оставшимися сдержанными и прохладными. В феврале 1924 года родился у них сын, которого назвали Андрюшкой . В тот год Николай Сергеевич проводил консультации по сохранению памятников старины и созданию музея в подмосковном городе Звенигороде , где они временно поселились. В Звенигороде они сблизились и подружились с очень интересным человеком, по профессии биологом, Александром Сергеевичем Серебровским , которого обычно звали Шарочкой. Маленький Андрюшка родился и рос здоровеньким ребенком, становившемся любимцем всей семьи. К осени легкое расстройство желудка закончилось у него диспепсией, которую не смогли распознать лечащие врачи. Пригласили известного профессора-педиатра Краснобаева , он авторитетно поставил диагноз "заворот кишок". Дальнейшее показало, что это была грубая врачебная ошибка, очень подпортившая карьеру самому профессору, а для Андрюшки плачевно закончившуюся. 7 ноября 1924 года он умер, не дожив двух с половиной месяцев до годовалого возраста. Похоронили его на Дорогомиловском кладбище рядом с могилами деда и бабушки Елагиных, на месте которых возведен был позднее кирпичный семиэтажный кооперативный дом членов Дома Ученых. Трагическая ошибка профессора Краснобаева годами обсуждалась в широких врачебных кругах, приводилась и как серьезный отрицательный пример на лекциях студентам медицинских институтов. А для родителей стала первым в их семейной жизни тяжелым горем. После того как отца отстранили от должности и он остался безработным, выручили добрые друзья, предложившие переключаться на создание геологического музея при московском геолуправлении . Идею создания такого музея очень поддерживал известный геолог-тектонист Н.С. Шатский , приходившийся отцу двоюродным братом по материнской линии. Работа над созданием этого музея продолжалась до января 1933 года, когда по доносу молодого геолога Станкевича покатил отец на три года в Алма-Ату отбывать административную ссылку . Далее см. Елагин Н.С. и Катя Елагина до ссылки

После трехлетнего пребывания в Алма-Ате, отец вернулся оттуда в феврале 1936 года, днем ранее дедушке была сделана операция. Прописывать отца в Москве отказались и в поисках работы поехал он в Малый Ярославец , но в этот подмосковный городок стекались многие находившиеся в подобном положении. В поезде узнал о смерти дедушки из некролога в газете, которую читал его сосед.

Задерживаться без прописки в Москве было рискованно и отправился он в Бородино . Там его приняли на работу в Бородинский музей . Директором был недавно появившийся из глухой провинции полуграмотный партвидвиженец. озабоченный тем, что дом, в котором ему дали комнату, подлежал сносу по начинавшейся сталинской реконструкции столицы. Большую часть времени проводили они с женой в Москве, добиваясь получения комнаты в центре.

Почти все лето жили мы с отцом вдвоем посредине Бородинского поля. Здание музея построили к 100-летию со дня бородинской битвы и тогда же поставили разбросанные по местам сражений многочисленные памятники. В двух километрах от музея находилась деревня Семеновское, на таком же расстоянии и село Бородино. Наша комната в помещении музея одиноким окном смотрела на чахленький лесок из ольхи и осины. Отец проводил экскурсии по музею и по Бородинскому полю, а я, сопровождая их, с интересом выслушивала про события 1812 года. На четвертый день, заменивших надели шестидневок, регулярно приезжали из Кубинки большие группы военных, познавать об исторических событиях своего Отечества. В один из таких людных дней понаехало большое количество машин с военными и отец до вечера водил их с экскурсиями. Ближе к вечеру появилась легковая машина с военным при трех шпалах, приравненных к званию полковника, с женой и со взрослым сыном, прослыша про интересные экскурсии. Они очень вежливо просили хотя бы вкратце поведать о происходившем на Бородинском поле. Бросить давно уж ожидавшую группу военных отец не мог и шутливо порекомендовал свою дочь. С радостью ухватились они за такую идею и немало были поражены возрастом новоявленного "экскурсовода"... Тем не менее, покорно проследовали за мной и тут вдохновленная возможностью продемонстрировать приобретенные знания, "входила" в образ отца и, повторяя его движения, обстоятельно излагала события. Решительно повела их на редут Раевского, откуда открывалась широкая панорама на все поле сражения. Насмелилась показать и Шевардино с памятником французам, покатив туда с ними на машине, чем привела отца в большое волнение. По возвращению они столь же вежливо его поблагодарили, пожелав даже занести свою благодарность в книгу отзывов и предложений. А это давало мне повод еще больше собой возгордиться. Но такие многолюдные дни бывали редкими. Обычно по вечерам отправлялись мы с отцом в Семеновское за парным молоком к бывшей монашке Дуне Кирсановой. Ужинать ходили в Бородино. Там у дороги стояла чайная, преобразованная из трактира. Кормили в ней вкусно и сытно, поддерживая высокую марку первых заведений "общепита". Ежедневно купались в мелководной речке Колочь, тщетно пытаясь удить в ней рыбу. В основном же вели войну с несметным количеством появившихся в то лето блох. В дни столетия Бородинской битвы на батарее Раевского торжественно установлен был памятник сложившим головы героям сражения. А в конце двадцатых годов памятник взорвали и вместо высокого редута, воспевавшегося во многих солдатских песнях, образовалась грандиозная яма. При взрыве обнажился склеп с погребенным в нем генералом Багратионом . Оцинкованный гроб куда- то увезли, предварительно вывалив в яму останки героя Бородинского сражения. В этой громадной яме находили мы обрывки от мундира и клочья слипшихся волос. Однако к 125-летаю со дня сражения решено было широко его отмечать и памятник восстанавливать. В газетах появлялись статьи, освещающие давнее событие. А в конце августа для ознакомления с местом будущему памятнику пожаловал на нескольких машинах, вместе с многочисленной свитой, Сам Председатель Моссовета тов. Филатов со своей супругой, дочерями и полагавшейся им "бонной". Интеллигентность речи экскурсовода со слишком уж обширными его знаниями о прочно забытых событиях неприятно поразили величественного Председателя. Он поспешил установить анкетные данные этого сомнительного экскурсовода, и вскоре после визита Филатова отца из Бородинского музея уволили. Менее чем через месяц сам Филатов оказался "врагом народа" и был расстрелян , а дочерям его пришлось распрощаться с "бонной".

После Бородино отец перебрался в Можайск . Давний знакомый по краеведению Валентин Иванович Горохов подыскал ему временную работу.

Помимо него, в Можайске было много добрых знакомых, которые порекомендовали поселиться в доме родителей известного советского живописца С.В. Герасимова , кисти которого принадлежали поступавшие в Третьяковскую галерею патриотические картины "Мать партизана", "Последние часы Гитлера" и т.д.

Сергей Васильевич Герасимов многие годы выл председателем Союза художников. В добротном доме его родителей отец снимал большую светлую комнату. К дому примыкала просторная приусадебная территория, простиравшаяся до самого берега Москва-реки, с протекавшим через нее весело бурлившим ручейком с превкусной водой. Напротив дома на высоком пригорке стоял Лужецкий монастырь, в котором размещался какой-то склад. А на самой территории усадьбы С.В. Герасимов построил себе двухэтажную летнюю студию. Часами разговаривал он с отцом на разные исторические темы, а после приезда сюда на летние каникулы, предложил написать мой портрет. Отец с радостью соглашался, для меня же это стало тяжким и незабываемым испытанием. При живости характера за время позирования долгий час приходилось сидеть в неподвижности, и когда наступал долгожданный перерыв, как сумасшедшая срывалась с места и, стремглав выскакивая за пределы сада, через голову кувыркалась на зеленой лужайке с маргаритками у подножия Лужецкого монастыря. После нескольких мучительных сеансов, категорически воспрепятствовала продолжению истязания к большому огорчению отца. Однако С.В. Герасимов портрет тот дописал, изобразив почему-то синие глаза. Картина под названием "Девочка в красном" выставлялась в Академии Художеств на юбилейной выставке художника и родители остались этим творением довольны. Мне же, находившейся в далекой Сибирской экспедиции, полюбоваться собой не пришлось. Говорили, что ее купили для какой-то частной коллекции.

Дорога до Москвы еще с паровозом-паровиком занимала не более трех часов, но приезжать отцу удавалось редко и не надолго. Наши бдительные соседи тотчас же оповещали управдома о его появлении, спустя краткое время появлялся участковый и препровождал отца в отделение милиции. Иногда там задерживали на всю ночь, чаще отпускали, потихонечку сообщив, что не стали бы тревожить, если б не "доброжелатели" соседи, а не реагировать на сигналы не имели права.

С той поры вселился в меня панический страх перед блюстителями закона, с леденящим внутренним холодом и сотрясающей дрожью, сохраняющимися до сего времени. А отцу приходилось допоздна засиживаться у знакомых и, подходя к дверям своей квартиры, из опасений потревожить чуткий сон бдительного семейства Сущевичей , не пользуясь звонком, стучать во внешнюю стену комнаты Мариши . Потом у нее дожидаться, пока крепкий сон парализует соседскую бдительность. Такое мучительство продолжалось все последующие годы.

Многочисленные знакомые помогали ему находить подходящую работу. Из Рязани поступило приглашение на должность ученого секретаря областного краеведческого музея, создававшегося при его участии. Поселился он в бывшей келье главного архиерейского дома, в котором находился музей, окруженный огромным фруктовым садом. Наименьшая его часть вместе со скороспелыми сортами яблонь отводилась сотрудникам музея под грядки с летними овощами. С приездом на лето в Рязань каждый вечер поливали мы с отцом грядки, собирая с них потом урожай из молодой хрустковой морковки и пупырчатых огурчиков. После приезда матери в отпуск отправились на громыхающей телеге по песчанистой почве рязанщины в Солотчу . Там в помещении бывшего монастыря находился филиал рязанского музея. А на большей части монастырской территории расположился детский дом для оставшихся сиротами детей репрессированных родителей .

Утомленные борьбой с зыбучими песками, к вечеру подкатили мы на телеге к монастырским воротам, запиравшимся на могучие замки и щеколды, и были встречены оживленными возгласами столпившихся детей - "новенькую привезли". Однако, узнав, что "новенькая" приехала и уедет вместе со своими родителями, в детских глазах появилась такая удручающая тоска, что матери едва удавалось сдерживать слезы. Утром, отправляясь умываться на речку, группками подходили к нам ребята и, пугливо озираясь, толкали в бок со словами "счастливица"... Впечатление от безмерно тоскующих детских глаз ускорило наш отъезд из Солотчи. В середине следующего рязанского лета поступил в соответствующие органы донос от сослуживца отца, который до его приезда занимал эту должность и не мог простить своего смещения. С прежней формулировкой о дворянском происхождении с ужесточающим добавлением о 58-ой статье он опять был уволен к большому огорчению остальных сотрудников.

Поехали мы с ним в Касимов по проложенной по противоположному берегу Оки узкоколейной железной дороге до станции Тумы. Паустовский часто упоминает про эту дорогу во многих своих рассказах, посвященных прекрасному мещерскому краю, но ныне уже исчезнувшую. Километрах в двух от Касимова среди могучих дубов на высоком берегу Оки стояла деревня Поповка - излюбленное место летнего отдыха ведущих певцов Большого театра . Эта удивительно уютная деревенька приглянулась главному дирижеру Голованову и замечательным солистам - Неждановой , Обуховой , и рожденным на рязанской земле братьям Пироговым . По утрам даровитые братья выходили на берег Оки и оглашали окские просторы сильными и красивыми голосами. В этой же Поповке жил в собственном доме бывший придворный повар, своими руками приготавливавший изысканные кушанья последнему российскому императору. Много ранее знаком он был с отцом и, повстречавшись с ним на улицах Касимова, пригласил все наше семейство на обед. День был жаркий, есть не хотелось, а он расстарался такой неизведанной вкусноты приготовить званный обед, да еще ухаживать как за царственными особами, что от чрезмерного пресыщения мы едва передвигали ногами и с трудом доплелись обратно. С Касимовым отец распрощался по прежней причине, преследовавшей его как рок.

Летом предвоенного 1940 года оказались мы с ним опять в Бородино . Только теперь не в музее, а на туристической базе. Размещалась она на территории монастыря, основанного в память о Бородинском сражении около знаменитых Семеновских, а после смертельного за них ранения Багратиона, получивших название Багратионовых флешей. Очень тяжелые велись за них бои, в которых погиб молодой красавец генерал Тучков-четвертый. В военной галерее Эрмитажа висят портреты Героев войны 1812 года, среди них братья Тучковы, погибшие один за другим в день Бородинского сражения. Молодая жена погибшего Тучкова-четвертого вскоре приезжала на поле брани в сопровождении монаха Колоцкого монастыря и пыталась разыскать тело погибшего мужа. Но даже останков обнаружить не удалось. На предполагаемом месте его гибели Маргарита Тучкова основала часовню, а после смерти их единственного малолетнего сына приняла постриг и на свои средства рядом с часовней основала женский монастырь, став его первой игуменьей. Дом, в котором она жила, называли "Тучковским домиком", ставшим для меня символическим. Мы с отцом поселились на одной его половине в комнате со старинной изразцовой лежанкой и пристроенной крохотной кухонькой. Вторая половина дома с более просторной комнатой и подобием алькова - покоями самой игуменьи была превращена в музей. Большая часть вещей была разграблена, остававшиеся вместе с красивой мебелью, давали представление о быте той исторической эпохи. Сохранилось кое-какое облачение игуменьи, четки из полудрагоценных камней, да пачка адресованных ей писем с сургучными печатями разного цвета. Красным сургучом, продавленным печаткой с вензелем, извещалось о свадьбах и других радостных событиях, под черным оповещалось о траурных, с желтыми печатями излагались обыденные события. В 1941 году отступающие немцы дотла спалили "Тучковский домик". Частично обгорели и были прорваны подлинные полотна Верещагина с эпизодами Бородинского сражения, поступившие в музей накануне войны к юбилею битвы. Бородинский музей также подвергался разрушению и частично был охвачен пламенем. На туристической базе обедали в бывшей монастырской трапезной, переоборудованной под столовую для туристов. Сотрудников кормили после того, как "откушают" отдыхающие. То лето изобиловало грибами, и по утрам ведрами мы приносили белые грибы. Отдавали их на просушку на кухню шеф- повару по фамилии Гусак. В голодные военные годы бородинские грибы становились для остававшейся в Москве мамы большим подспорьем. С окончанием туристического сезона отец опять оказался безработным и подрабатывал разгрузкой дров на железных дорогах, благо там не спрашивали неблагонадежных анкет. Ночевал то у брата Михаила , то у Маришиного отца Самуила Максимовича Брауде , радостно его встречавшего.

Они настолько подружились, что поделили хозяйственные заботы, Брауде приносил продукты, а гурман отец совершенствовался в приготовлении пищи. При всем сомнительном положении обоих, по вечерам благодушествовали на правах холостяков за затянувшимися до глубокой ночи разговорами. Для сидевшей при входе в парадное консьержки анкетные данные отца были неизвестны, и он без опасений входил в подъезд, поднимаясь в квартиру Брауде, рядом с которой продолжал жить Главный Прокурор . В Москве у С.М. Брауде образовалась великолепная библиотека. Правда, с преобладанием юридической литературы, но идентичной той, что демонстрировали экскурсантам, допущенным в Кремль для посещения кабинета вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина. Приобретая книги, регулярно обходил он центральные книжные магазины, завязав знакомство со многими продавцами. Благодаря этому он приобрел редкое издание собрания сочинений Л. Толстого в ста томах с публикацией не только известных произведений, а также черновиков и отвергнутых самим писателем многих вариантов. Вскоре это издание стало раритетным. При своем отношении к Толстому для отца такое издание представляло наиогромнейший интерес. Чтение вариантов занимало у него образовавшееся и слишком уж затянувшееся свободное время. Как ни приятно протекала их холостяцкая жизнь в доме по Бол. Гнездниковскому переулку, неопределенность положения очень удручала обоих. Чтение лекций от Городского лекционного бюро, в которое отца все же оформили, было периодическим и вынуждало подрабатывать разгрузкой дров. Да и постоянно мозолить глаза хорошему правда человеку, но удрученному собственным положением, представлялось отцу не слишком-то деликатным.

Неожиданно пришло предложение из Перми на работу в краеведческом музее. Уезжать одному на далекий и незнакомый Урал, обрекая себя на длительную оторванность от семьи, не слишком-то улыбалось. Но и ехать туда всей семьей с неизбежной утратой московской жилплощади и постоянной прописки представлялось родителям слишком уж рискованным. За такими раздумьями проходило время, приближавшее к катаклизмам в государственном масштабе. 21 июня 1941 года отец налегке уезжал в Пермь с намерением к осени вернуться. На следующий день началась война, почта работала плохо, и более полугода никаких от него вестей не поступало. Провожая меня на Урал к работавшей там Марише , мама вручила узел с теплыми вещами отца, пролежавшими у нас около года. Оказалось, что в Пермь он не попал, очутившись в удмуртском поселке Фоки , где весь учебный год преподавал в школе-десятилетке историю и конституцию. Вскоре после московской паники 16 октября 1941 года неожиданно появился у нас С.М. Брауде , в чемодане которого, кроме шестнадцати полотенец, не было даже сменного белья. Пробыл он дня три и, купив нам с Маришей в подарок по флакону дорогих духов, которые пока еще имелись в продаже, уехал в Пермь. Оттуда перебрался в Краснокамск и устроился юрисконсультом на эвакуированном туда Госзнаке , получив там даже комнату.

Летом 1942 года от отца пришло письмо, в котором сообщал, что работает в Пермском музее . Получив в экспедиции командировку, покатила я к нему с теплыми вещами. В конторе музея первым делом увидела сидевшего за огромным письменным столом отца в окружении разложенных стопок книг. Он постарел, оброс непомерно большой бородой, удивленно воскликнув "ба- а!" Не здороваясь, встал и широко распахнул двери в соседнюю комнату, где мы поздоровались и обговорили все новости, отправившись потом обедать в плохонькую дежурную столовую. Там за дешевенькие оловянные ложки взимался залог в сто рублей. Несмотря на краткое пребывание в Перми, образовалась у отца обширная компания почитателей, среди которых выделялся Федор Федорович Федоровский . Это был интересный высокий мужчина с седыми волосами и красивыми чертами лица - главный декоратор многих спектаклей Большого театра. Благодаря ему удалось мне побывать на балете Хачатуряна "Гаянэ" и опере "Фауст" в исполнении актеров Мариинского оперного театра, эвакуированных из Питера. На воскресенье поехали с отцом в Краснокамск к С.М.Брауде, снабдившего меня многими необходимыми вещами, в виде кастрюль и т.п. Квартиры отцу пока не давали, и он ночевал в конторе музея, предпочитая коротенькому директорскому дивану его обширный письменный стол. Пермский Обком повысил директора музея в должности, назначив на его место отца и выделив ему хорошую однокомнатную квартиру с просторной кухней. В конце апреля маме предложили поехать сопровождающей тяжело раненного бойца на соседнюю с нашей станцию - Теплую Гору. Она пришла к нам пешком в крошечную деревушку Чизму на берегу реки Чусовой. Днем позднее туда же пришел и отец. Провели они у нас несколько дней и вместе уехали. В конце декабря 1943 года прислали нам с Маришей пропуска для возвращения в Москву. В Перми присоединился к нам отец, направлявшийся в командировку. В Москве отдал свой паспорт на временную прописку и долго его не мог получить. Вернули ему уже новый паспорт с лишением права на жительство во всех областных и союзных городах страны, который по совету знакомых юристов, надлежало в Перми надежно потерять. Вернувшись в Пермь, паспорт он утратил, а новый получать продолжительное время не решался.

К концу 1953 года переехал отец в подмосковный город Звенигород и зажил там полноценной жизнью, читая лекции. В Звенигороде жила семья давних знакомых моих родителей - Баренцевых . Отец у них был фельдшером, работавшим у А.П. Чехова , которому посвятил он один из коротких своих рассказов. Дочери этого фельдшера были местными учителями. Выпускник одной из них стал начальником звенигородской милиции, который по ее просьбе преспокойно прописал отца, многие годы нигде не решавшегося прописываться. А в 1954 году поступило разрешение на его возвращение в Москву . За эти трудные годы он сильно постарел, ослабел и пребывал в Москве на крошечную пенсию. Получая пенсию, просил "подбросить" деньжат, чтобы сходить в " Гранд-Отель ", располагавшийся напротив здания Первой Государственной Думы, где находился музей Ленина. Появившись впервые в "Гранд-Отеле", заказал себе рыбные расстегаи, однако официант, озадаченный скромностью его одежды, приволок ему "нечто", но далеко не подобное. Спокойно пригласил отец главного "метрдотеля", пояснив, что еще в детские годы приходил сюда со своим отцом отведать настоящих рыбных расстегаев, которыми славился "Гранд-Отель". Тот внимательно его выслушал и, попросив разрешения подождать, сам принес великолепный расстегай. С той поры всегда встречал он отца, усаживал на удобное место и сам обслуживал, чем доставлял ему несомненное удовольствие. Скончался отец 10 июля 1957 года от воспаления легких. От начавшегося отека легких увезли его в больницу, и когда к нему пришла мать, улыбнулся, произнеся последние слова: "Николка москвич". С тем и ушел из жизни.

Ссылки: