Семья, детство и юность А. Аджубея

Родился я в знаменитом на весь мир древнем городе Самарканде . Самое раннее детство связано для меня с образом мамы, а потом и отчима. Отца я почти не знал. Иван Савельевич Аджубей оставил семью, когда мне было чуть больше двух лет. Лишь однажды он попросил мать "показать ему сына", и я поехал в Ленинград. Шла война с финнами . Город был затемнен, однако большой тревоги жители, видимо, не испытывали. Работали театры, толпы народа заполняли зимний, припорошенный снегом проспект Кирова , бывший Невский, вновь обретший свое старинное название в 1944 году, когда наши войска прорвали блокаду города. За ту неделю, что я пробыл у Ивана Савельевича, мы никак не сблизились. Было неприятно, когда он целовал меня узкими холодными губами в щеку. Седая щетина отцовской бороды покалывала так, что я съеживался. Иван Савельевич именовал меня ласково - "сыночка", отчего казался и вовсе противным.

Уж коли я пустился в плаванье по семейному морю, расскажу и о том, как очутилась в Самарканде моя мама - в ней текла украинская и русская кровь, с некоторыми "добавками" польской и армянской.

См. Гупало Нина Матвеевна Второй муж матери - Михаил Александрович Гапеев вошел в мою детскую жизнь как дядя Миша. Мы дружили с ним. Он служил юрисконсультом, занимался организацией юридической службы в хлопковых трестах Средней Азии. Мы часто переезжали из города в город. Жили в Бухаре, Новом Кагане, а в зиму 1931 года уехали в Караганду . Дядя Миша держал себя со мной по-мужски, "на равных", случалось, защищал от суровых наказаний матери - она хоть и не часто, но умело работала ремнем. Зима 1931 года в Караганде проходила ужасно. Жили мы в каменном барачного типа доме для ИТР. Вьюга так заносила входную дверь, что по утрам Михаил Александрович с трудом открывал ее и обнаруживал в сугробах замерзших. Голодные люди искали спасения у дверей человеческого жилья, но их голоса поглощала вьюга. Михаил Александрович приехал в Караганду по просьбе своего старшего брата профессора-угольщика, занимавшегося карагандинским угольным бассейном в начале 20-х годов. Он должен был наладить хозяйственно-юридическую службу, а затем мы собирались переехать в Москву. В начале лета 1932 года Михаил Александрович заболел тифом и, так как никакой серьезной медицинской помощи больные не получали, умер.

Мама решила искать счастья в Москве. На несколько месяцев мы остановились у Александра Александровича Гапеева , старшего брата дяди Миши. В начале 30-х с жильем в Москве была полная катастрофа. С трудом нам удалось снять "угол" в переполненной коммунальной квартире, в районе Таганской площади, на Воронцовской улице. Трехэтажный особняк, где мы поселились, принадлежал некогда графу Воронцову . Эта улица до сих пор - Воронцовская, по-видимому, городские власти упустили из виду "аристократическое происхождение" ее названия. Наша хозяйка Александра Васильевна работала трамвайным кондуктором и растила двух дочерей - Зою и Аню. Она отгородила фанерой часть своей комнаты, навесила легкую картонную дверь и положила за проживание ежемесячную плату в 160 рублей. По тем временам - немалые деньги, почти половина того, что мать зарабатывала, но иного выхода у нас не было.

Мать устроилась портнихой в модное тогда ателье "Всекохудожник" и, чтобы содержать семью, пропадала на работе с утра до ночи. В ту пору в Москве властвовали три закройщицы : Батова , Данилина и Ефимова . Очень скоро они позволили Нине Матвеевне занять место рядом с собой. Батова , грубоватая, не чуравшаяся рюмки, сказала: "Становись, Нина, к закройному столу, набирай бригаду, ты еще нас обойдешь".

В большой кухне нашей квартиры шипели и отравляли воздух два десятка примусов и керосинок, стены и потолок усеивали тучи рыжих тараканов. Однако убогое жилье да и быт не отражались на настроении жильцов, не помню, чтобы вспыхивали крупные ссоры, разве что перебранка, если кем-нибудь нарушались сроки уборки мест общего пользования: коридора, крошечного клозета и ванной, в которой стояла дровяная колонка. Топили ее по очереди: мылись по три семьи в вечер.

В 1937 году приехала в Москву из Самарканда моя бабушка Мария Матвеевна . Мне стелили постель на столе, бабушка спала на крошечном диване, а мама располагалась на полу в узком проходе. Москва оглушила меня. Я долго скучал по Самарканду, маленькому саду за домом, где рос урюк, черешня, несколько виноградных лоз. Перед домом - раскидистые тутовые деревья. Когда поспевала приторно-сладкая белая или почти черная ягода, жильцы выносили простыни, натягивали их под ветками и трясли деревья. Потом приходило время грецких орехов. Мальчишки срывали их и очищали плотную зеленую мясистую кожуру о камни. Пальцы у нас при этом становились коричневыми, как у заядлых курильщиков, и не отмывались до поздней осени. Вечером на Ургуцкую улицу приходил поливальщик. Он шел вдоль арыка и, орудуя лопатой-черпаком, бросал воду на мягкую песчаную мостовую. Улица становилась прохладной, и мы носились босиком по этой упругой, холодившей ноги, земле.

В Москве, за особняком графа Воронцова, тоже располагался сад, некогда плодоносящий, но куда ему было до щедрого южного собрата. Культурные яблони выродились. Остались только дички, упрямые и жизнестойкие, как все дети вольной природы. Едва начинали краснеть кислые сморщенные яблоки, как мальчишки и девчонки срывали их и наедались до резей в желудке. Нашим главным развлечением был трамвай. Лихое занятие - прыгнуть на ходу на заднюю площадку второго или третьего вагона. Кондуктор зорко наблюдала за акробатическими прыжками мальчишек. Дергала протянутую под потолком вагона веревку - подавала звонком сигнал вагоновожатому. Случалось, остановив трамвай, вагоновожатый и кондукторша старались поймать нарушителя, бежали за ним до ближайшей подворотни и кричали вслед: "Поймаем, уши оторвем!" Но никакой спринтер не мог бы изловить ловких мальчишек с Таганки.

В квартире, где я жил, кроме меня, мальчиков не было. Дочери нашей хозяйки Зоя и Аня садились вечерами на подоконник и пели под гитару. Они хорошо знали все песни Лидии Руслановой и Клавдии Шульженко. Пели и плакали от томившей их тоски по любви. Две другие девушки-"коммуналки" считались интеллигентками. У Лели отец - инженер-строитель, у Нины - отец и мать именовали себя счетными работниками, попросту говоря, были бухгалтерами. Когда у Зои родился ребенок, пришлось освободить "угол".

Нас приютили Емельяновы , Лелина семья. Ее мама Нина Антоновна и она сама стали для меня родными людьми.

В начале 50-х годов мы с женой навещали Нину Антоновну - маленькую хлопотливую старушку, угощавшую нас чаем с сахарином. Бывало, я просил у Нины Антоновны спички, она долго рылась в своем чуланчике, приносила коробочку - и сахарин, и спички хранились у нее с 20-х годов, от нэпа.

Нина Антоновна очень боялась повторения голода и запаслась "дефицитом" до самой смерти. По вечерам Леля и Нина заводили патефон с записями песен Вари Паниной , модной исполнительницы цыганских романсов, короля городских шлягеров Юрия Морфесси , эмигрантов Петра Лещенко и Александра Вертинского . Вся эта музыка была тогда под запретом. Прежде чем завести патефон, двери плотно закрывали, завешивали окна, иначе можно было прослыть "недобитыми нэпманками". В гости к девушкам, "на танцы" приходили красивые молодые люди, чаще других актер театра Вахтангова Надир Малишевский , балетный либреттист Петр Аболимов . Он одержал верх и стал мужем Нины. После войны Петр Федорович ходил в помощниках Ворошилова , был директором Дворца съездов . Когда ожидался визит молодых людей, девушки норовили отправить мам из дома. Мамы соглашались с условием, что в комнате останется Алеша . Я садился к патефону и выполнял роль диск-жокея. Гости одаривали меня плиткой шоколада или конфетами, чтобы умерить мою бдительность. Память о 1937-м. Мне тринадцать лет, возраст первых раздумий, первых слез от того, что придется умереть. Но это во сне, а наяву? Мы тогда и слов таких не слышали: массовые репрессии. В нашей квартире забрали ночью только одного жильца, угрюмого человека. На кухне у него не было керосинки. "Этот питается по столовкам" - для хозяек примусов и керосинок в этом было что-то ненадежное. Его исчезновение никого особенно не взволновало. Только проходя мимо опечатанной красным сургучом комнаты, вспоминали про себя о жившем здесь человеке. 1937 год в доме, где жила с родителями моя будущая жена, восьмилетняя Рада ,- там другое дело. В романе Юрия Трифонова "Дом на набережной" описано все это иезуитское буйство сталинских репрессий. Он жил там, близ Кремля, а я совсем в другом - рабочем - районе Москвы, в той ее части, где мальчиков одолевали иные заботы. 1937 год. В то время для нас существовала только Испания , бои с фашистами. В моду вошли шапочки- испанки - синие с красным кантом пилотки, а также большие береты, которые мы лихо сдвигали набок. Непривычный запах апельсинов и мандаринов, доселе неизвестных нам фруктов, казалось, донесся на Таганку прямо из жаркой Испании. Мы обжирались этими прекрасными плодами. В мальчишеском жаргоне самым сильным ругательством стало слово "фашист" .

Так мы называли тех, кого ненавидел весь двор: трусов, жадин и доносчиков. От клички фашист "отмывались" в нешуточных драках. Еще была школа. 478-я - трудовая, политехническая , только что отстроенная. Труд здесь был главным, и наш директор Петр Иванович Симаков ценил ребят прежде всего по трудолюбию. Ему не пришло бы и в голову уговаривать или даже просто разговаривать о снежных заносах, преграждавших дорогу к школе, или иных хозяйственных проблемах с учениками, уговаривать взять в руки лопаты - все решали сами ребята. Разводили огонь под огромными чанами, куда ссыпались снежные кучи, "топили" снег - вывозить его на авто было невозможно, не было авто; сгружали уголь для котельных, ремонтировали школу. Это само собой разумелось. В школе реально действовало самоуправление. Да, были суды над Тухачевским, другими высшими военачальниками, были другие оглушительные процессы 30-х. Однако воспитательные акценты расставлялись умело и четко: для мальчишек и девчонок того времени мир делился только на "белых" и "красных". Нам и в голову не приходило раздумывать, на чьей быть стороне. В этом красном мире жили и совершали подвиги полярные исследователи, челюскинцы , папанинцы , Чкалов , Беляков , Байдуков , Громов и его товарищи, только что совершившие беспосадочные полеты в США, отважные летчицы Гризодубова , Осипенко , Раскова , установившие мировой рекорд дальности полета для тяжелых самолетов. В 1939 году в школах усилили военно-спортивную подготовку. Ввели обязательные ночные лыжные походы на длинные дистанции. В одну из ночей сводный лыжный батальон 478-й школы занял позиции вдоль полотна Павелецкой железной дороги, когда в Москву шли поезда с делегатами XVIII партийного съезда. Мы жгли костры на высоких насыпях и грелись в их пламени. Поезда поднимали снежную поземку и пропадали в серебристой темноте, и мы верили, что наша бдительность охраняет старших товарищей от вражеской диверсии. Учителя без тени смущения прославляли смелость донесшего на родителей-кулаков Павлика Морозова , поскольку самым родным каждому человеку были не мать и отец, а великий друг детей - Сталин. Таким существовал наш мир, и ничего уже не переменишь. "Нам нет преград на суше и на море!" - пели мы в ту пору.

В те же годы на Таганской площади произошло два приметных события местного значения. Открылся роскошный магазин с непривычным названием "Гастроном" и не менее прекрасный кинотеатр. В гастрономе за прилавками манили взор небольшие деревянные бочонки с несколькими сортами черной и красной икры разного посола, а еще паюсная - тягучая, липнущая к зубам, надолго оставлявшая во рту терпко-солоноватый вкус. В гастрономе можно было купить колбасные обрезки, они стоили значительно дешевле и состояли из вполне приличных кусочков колбас - отдельной, любительской, языковой, ливерной, буженины, тамбовского окорока и массы других вкуснейших изделий. Продавцы работали в высоких поварских колпаках, и, если покупался фунт или два, услужливо спрашивали: "Вам куском или нарезать?" Отвечая на просьбу "нарезать", хватали длинные тонкие ножи, прижимали колбасный батон большим пальцем и с умопомрачительной скоростью,- так и казалось, что они отхватят себе руку,- нарезали груду ломтиков колбасы или ветчины.

В кинотеатре перед сеансами непременно выступал джаз-оркестр, танцевали Анна Редель и Михаил Хрусталев - блестящая эстрадная пара тех лет. А главное - шли потрясающие фильмы. Многие мальчишки смотрели "Чапаева" по двадцать раз, и героика гражданской войны опаляла наши души. Мальчишки с Таганки редко выбирались в центр города. Мир наших интересов ограничивался ближними московскими заставами - Крестьянской, Абельмановской.

Нина Антоновна была театралкой. Она вывела меня в театр. Я видел в довоенных постановках "Дни Турбиных" Булгакова во МХАТе (Нина Антоновна непременно обливалась слезами), "Отелло" и "Уриэля Акосту" с великим актером Остужевым в Малом театре. Больше всего меня потрясло, когда я узнал, что он глухой. "Принцессу Турандот" у Вахтангова, "Даму с камелиями" в Камерном. Там играла "звезда" театральной Москвы Алиса Коонен , а ставил спектакль Александр Таиров . В 1950-м их судьбы были сломаны, а театр закрыли, подвергнув разносной критике. В доме на Воронцовской жили, естественно, семьи разного достатка, но это не очень бросалось в глаза, да и не принято было, точнее сказать, боялись "выпендриваться". По-настоящему убогую жизнь, как и в голодном Самарканде, я увидел в селе Рыболово, под Москвой , куда в 1937 году мама отправила меня на лето с сыном ее сослуживицы Олегом Иконниковым - он был года на три старше меня. Деревня стояла на голом высоком берегу Москва-реки. В песчаных откосах гнездились тысячи ласточек, а когда мы прыгали с кручи в воду, на нас пикировали растревоженные птицы. Раз в неделю матери привозили нам городские продукты. Раскладывая их на маленькой кухне, бабушка Ольга закрывала окна: "Чтобы не сбежались на запахи соседи". Она отрезала у селедок хвосты и головы, делила на кучки и одаривала потом родню, приговаривая - это им в картофельный отвар для вкуса и запаха. Вдоволь в деревне было только молока и вишен.

Лето и осень 1940 и 1941 годов я проработал в Казахстане в геологоразведочной экспедиции . Добрался до Москвы только в начале октября 1941 года, а в 1942-м ушел в армию. И вот теперь держу в руках номер газеты "Известия" за 15 июня 1937 года. Прошло более полувека. Недавно проезжал по Таганской площади, Воронцовской улице. Нет там знаменитых торговых рядов архитектора Бове, нет кинотеатра "Таганский", сгинул и гастроном. Наш дом обезлюдел, окна его забиты тяжелыми досками. В той "коммуналке", где некогда коптили потолок двадцать керосинок и примусов, была, оказывается, зала графа Воронцова, и там на балах, как говорят, появлялся Пушкин. Я помню, за буфетом Нины Антоновны сохранилась часть росписи потолка - лента из цветов и милые амурчики. И вот теперь дом ждет реставрация.

Ссылки: