Февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б), 1937 г стал "глашатаем" Большого террора

Если 1936 год был прологом к Большому террору, то февральско-мартовский Пленум ЦК ВКП(б), длившийся рекордно долго - почти две недели,- стал его "глашатаем". Дорогу Большому террору под бурные аплодисменты распахнули и докладчики, и выступавшие, и главное - решения партийного форума.

Массовому истреблению трудящихся на нем было дано теоретическое обоснование и оправдание и, что самое любопытное, узаконено физическое уничтожение большинства участников Пленума - как членов и кандидатов в члены Центрального Комитета, так и приглашенных гостей. Общеизвестно, что на Пленуме была даже не предопределена, а решена окончательно судьба Бухарина , Рыкова , Томского , других их сторонников, подлинных и мнимых, а также Ягоды . Напрямую к теме настоящей книги относится рассмотренный на закрытом заседании Пленума вопрос о вражеской деятельности в Наркомате внутренних дел. Главными врагами народа, пробравшимися в НКВД, докладчик Ежов назвал в первую очередь скрытых троцкистов и "агентов польского генштаба". Присутствовавший на заседании Ягода пытался оправдаться, но подвергся сокрушительной - нет, не критике, а откровенной травле со стороны своры своих бывших подчиненных, теперь панически думающих только о спасении собственной шкуры. Чего только не наговорили с высокой трибуны Леонид Заковский , Яков Агранов , Всеволод Балицкий . Ефим Евдокимов предложил привлечь Ягоду к ответственности и снять с него звание генерального комиссара госбезопасности. Лев Миронов возложил на него вину за убийство Кирова .

Генрих Ягода был арестован 29 марта 1937 года Михаилом Фриновским по ордеру, подписанному наркомом НКВД Николаем Ежовым и начальником 2-го (Оперативного) отдела ГУГБ комиссаром третьего ранга Николаем Николаевым-Журидом . А за десять дней до этого, 18 марта, состоялось собрание руководящих сотрудников наркомата. С докладом выступил, естественно, сам нарком, заявивший, ни больше ни меньше, что все ключевые позиции в НКВД захватили шпионы. Одна фраза в докладе вызвала в зале настоящий шок: Ежов от всех потребовал твердо усвоить, что сам Феликс Эдмундович Дзержинский колебался в 1925-1926 годах и проводил иногда колеблющуюся политику { 126 }. То была прямая угроза в адрес старых чекистов, пришедших в органы государственной безопасности при Дзержинском и еще не утративших чести и совести. Фактически Ежов предупредил их, что никакие прежние заслуги, длительный партийный и чекистский стаж, ордена не спасут в случае "колебаний". Примечателен и такой факт: по воспоминаниям некоторых людей, переживших Большой террор в заключении, именно в ночь с 17 на 18 марта по всем следственным тюрьмам, словно по команде, следователи впервые стали жестоко избивать арестованных , требуя от них признательных показаний. Ранее меры физического воздействия применялись относительно редко и как бы втихую, а не столь откровенно, почти демонстративно.

В своем докладе Ежов, разумеется, повторил многое из того, что уже сказал на Пленуме ЦК,- в частности назвал фамилии Сосновского , Илинича , Маковского , других "изобличенных" поляков. Артузов также был приглашен на собрание актива. Не по должности ("научный сотрудник" никак не мог быть причислен к руководящим работникам НКВД), скорее по высокому званию и былому авторитету - так полагал Артур Христианович, не отрешившийся еще от своей уже не смешной, а опасной наивности. Его пригласили, чтобы сделать из него мальчика для битья в присутствии нового наркома.

Один за другим брали слово бывшие коллеги и товарищи Артузова по работе в КРО и ИНО и каких только гадостей не наговорили в его адрес. Разумеется, ему припомнили и "польских шпионов", и отсутствие бдительности, и мягкотелость - все зависело от фантазии очередного оратора. Более всего возмутило Артузова выступление Слуцкого . Уж кто- кто, а его многолетний заместитель прекрасно знал ситуацию в отделе, когда его возглавлял Артур Христианович. Тем не менее, выслуживаясь перед Ежовым, он обвинил Артузова в том, что тот пригрел польского шпиона Илинича, что привел в ВЧК-ГПУ резидента "двуйки" Сосновского, других поляков. Абрам Аронович договорился до того, что обвинил Артузова в угодничестве перед Ягодой только на том основании, что Артур Христианович несколько лет назад получил квартиру в одном подъезде с бывшим наркомом! Сидевшие в зале ветераны ОГПУ, конечно, понимали, что подобный аргумент - полная чушь, но многие новички, Артузова ранее не знавшие, вполне могли принять это заявление за истину. К слову сказать, сам Слуцкий хоть и не в том же подъезде, но свою квартиру получил только благодаря Ягоде, да и своей нынешней должностью начальника 7-го отдела тоже обязан ему же. Надо было отвечать. И не столько Слуцкому или кому-то еще. Надо было честно, самокритично, но достойно высказать свою точку зрения на все происходящее. Артузов действительно поверил, что Сосновский, Илинич и другие сумели обмануть его. Не случайно Фриновский по указанию Ежова "просветил" его на сей счет до собрания. Им нужно было, чтобы Артузов, несмотря на начавшуюся "смену поколений" в ГУГБ, пользовавшийся среди сотрудников большим авторитетом, покаялся в своих ошибках на активе не по-казенному, с дежурными заверениями в преданности партии и ее великому вождю, но искренне, "не за страх, а за совесть". Артузов выступил. Действительно искренне. Но совсем не так, как ожидали и Ежов, и Фриновский. Он признал свою вину (как мы уже знаем - несуществующую), но вышло так, что на самом деле опроверг обвинения в адрес и Сосновского, и Илинича. Выводы же из допущенных им "промахов" сделал, как профессионал, совершенно правильные, какие и следует делать руководителю разведки из провалов, которые неизбежны в работе любых спецслужб. "Я виноват, что, работая в разведке ИНО, не почувствовал, что упомянутый в резолюции Пленума ЦК Илинич был перевербован поляками и начал играть против нас ту же роль, какую агенты "Треста" играли против поляков. Таким образом, поляки взяли реванш за 1927 год в разведывательной работе с нами. Для меня лично тем более тяжело это поражение, понесенное нашей разведкой от поляков, что мы нанесли полякам очень чувствительные удары". Раскаяние вроде бы налицо. Но сидящие в зале профессионалы (а таковые в ГУГБ еще оставались) легко улавливали скрытый смысл сказанного: "Поляки, перевербовав агента Илинича, взяли реванш, нанесли нам поражение" Но какое именно? Ничего конкретного, общие слова. А вот советская разведка "нанесла полякам очень чувствительные удары". Все знали какие. И далее - уже по частному вопросу: кто на самом деле проявлял повышенную преданность Ягоде? Артузов напомнил, что в свое время он был единственным в коллегии ОГПУ, кто на партийном собрании поддержал Акулова, направленного для укрепления руководства Центральным Комитетом ВКП(б). "На очередных выборах нашего партруководства наша партконференция голосовала мою кандидатуру в комитет. Несмотря на очевидную директиву т. Ягоды меня провалить в комитет - я получил почти достаточно голосов и, во всяком случае, проходил в комитет предпоследним по количеству членов комитета, утвержденному конференцией. Вместо того, чтобы переголосовать двух последних кандидатов, президиум выделил оратора, призвавшего собрание "провести" в партком не меня и другого, последнего кандидата, а двух новых по своей общественной работе (Осоавиахим и "Друг детей"), нуждающихся в тесной связи с комитетом. Однако переголосование дало мне и последнему кандидату подавляющее количество голосов. Тогда президиум сократил число членов комитета на двух человек".

Артузов спрашивает зал: достойны ли звания чекиста-большевика такие явления в нашей среде? Присутствовавшие в зале ветераны ГУГБ прекрасно помнили, что секретарем парткома в то время был не кто иной, как именно - Слуцкий . Между тем Артузов взял на себя смелость остановиться на главных недостатках, присущих на тот момент многим членам парторганизации ГУГБ.

"1. Карьеризм, не останавливающийся перед прекращением дела, грозящего выходом наружу ошибок и упущений со стороны карьериста, ни перед наушничеством против своих конкурентов, ни перед использованием аппарата ЧК в целях получения "материала" против конкурентов, ни перед подачками и взятками (под легальным прикрытием) людям, помогающим карьеристу, и т. д.

2. Безответственность и боязнь всякой инициативы в делах. Притупление чувства большевистской тревоги за дело. Боязнь высказаться за прекращение "дела", провалившегося и несостоявшегося только потому, чтобы не подвести начальника, для которого неприятно признать ошибку. Пусть лучше пострадает невинная жертва, чем честь отдела.

3. Преступное бездействие и пренебрежение материалами, затрагивающими политическое лицо того или иного советского вельможи по принципу "с сильным не дерись, с богатым не судись".

4. Взгляд на нашу парторганизацию как на послушный и чиновный придаток наркомата вроде некоего не оперативного отдела. Никогда ранее оперативные, то есть строго секретные дела на общих партийных собраниях не обсуждались. За эту "идею", как помнит читатель, Артузов в свое время раскритиковал Трилиссера . Но теперь, после одного из некорректных выпадов Слуцкого, Артузов вынужден был нарушить этот принцип.

"Я вторично попросил слова, чтобы ответить т. Слуцкому, т. к. он бросил мне упрек, что я пренебрег якобы указаниями т. Сталина. Я не говорил, кроме того, подробно о польских делах, так как и мне внове говорить об оперативных чекистских делах на партийном активе. Тов. Сталин действительно на товарищеском ужине чекистов в Кремле, когда он пил за здоровье каждого из нас, поднимая бокал и за меня, сказал мне:

"Как поживают ваши источники или как вы их там называете, не дезинформируют ли они вас?" Я очень смутился и ответил в том смысле, что постараюсь разобраться в дезинформации и исправить работу. Вы понимаете, что после этого замечания, в котором не было указания, по какой стране т. Сталин подозревает дезинформацию, я не одну ночь не спал, стараясь проанализировать, в каком звене работы нас надувает враг. Верно, мы отнесли замечание т. Сталина к польской работе, т. к. данные источника Илинича особенно резко отличались от точки зрения нашей прессы на польские дела и особенно от точки зрения Радека , который перед этим ездил в Польшу и защищал официальную точку зрения польской прессы о том, что Польша идет на широкое сближение с Советами (поворот в польской политике, а не маневр в сторону СССР). Материалы Илинича говорили, что Польша предприняла просоветский маневр, а на самом деле готовит сближение с Германией, а не с СССР. Следовательно, мы подумали тогда, что хотя Радек и перегнул по обыкновению палку, но т. Сталин считает правильной точку зрения НКВД и нашего посла Антонова-Овсеенко и намекая нам поэтому на дезинформационный характер именно наших польских информаторов (главным образом Илинича). Однако вскоре действительность показала, что Польша в самом деле разыграла маневр с нами, а в действительности пошла на сближение с Германией. Тов. Слуцкий тогда радовался вместе со мной правоте наших материалов и никогда не ставил вопрос о ликвидации как источника Илинича. Ведь вы не поверите, что т. Слуцкий боялся меня, как Ягоду. И Антонов-Овсеенко был снят с поста советского посла в Польше.

Когда три года назад т. Сталин посылал меня в Разведупр, он спросил меня об источнике Илиниче. Он констатировал, что источник предупредил нас о некоторых военных фактах (сближение Польши с Германией, о 36 германских дивизиях { 127 }). Он ни слова не сказал о дезинформационном характере материалов или других данных ИНО. Значит ли это, что я пренебрег предупреждениями т. Сталина?" Далее Артузов кается, что, как руководитель разведки, позволил в случае с Илиничем одурачить себя. Хотя опять не ясно, каким успехом польская разведка компенсировала передачу нам действительно важнейшей информации. Покаяние выглядит слабо, неубедительно. Иначе и быть не могло, потому что в подсознании Артузов отторгал навязанное ему Фриновским "доказательство" измены Илинича, Сосновского и других поляков. Было бы странным, если бы в острой дискуссии Артузов не только опроверг обвинения Слуцкого, но не ответил бы столь же разящим выпадом: "Виноваты ли мы, что нас одурачили? Конечно. И я в первую очередь как тогдашний начальник. Я не говорил сперва о доле ответственности за это также т. Слуцкого и Бориса Бермана . А она имеется. Ведь на театре вербовок Илинича они имели возможность непосредственно наблюдать его работу - они видели его работу в Берлине, где они работали, а я сидел в Москве". Еще один фрагмент из выступления Артузова, который говорит прежде всего о его человеческой порядочности. Вопреки всему тому, что говорилось на Пленуме ЦК и уже здесь, на партактиве в стенах Лубянки. Он не стал топить уже поверженного и отверженного Ягоду , хотя обид на бывшего всесильного наркома у него имелось поболее, чем у кого-либо другого. "Все знают о моих холодных отношениях с Ягодой, но, уверяю вас, у меня не повернулся бы сейчас язык намекнуть вам, что Ягода был больше чем политически близорукий маленький человек. Для утверждения, что Ягода хотел вреда для Советской власти, ведь нет никаких пока оснований. Все знают, что он хороший хозяйственник, организатор, не его вина, а его беда, что он политически не дорос до своего высокого поста". Это было смертельно опасное заявление, особенно в присутствии Ежова. Осознавал ли это сам Артузов? Трудно сказать! Но фактически этими словами он возложил вину за то, что столько лет органами государственной безопасности руководил человек, до этого поста не доросший, на Центральный Комитет ВКП(б) и лично его великого вождя! Автору кажется, что именно эти несколько фраз сыграли роковую роль в судьбе Артузова, во всяком случае, большую, чем его знаменитое завершение выступления, уже не раз цитированное во многих книгах и средствах массовой информации, правда, всегда в усеченном виде.

Автор имеет возможность привести эти слова Артузова полностью. "Да, мы чуть-чуть не превратились в то, чего больше всего боялся наш первый чекист Феликс Дзержинский и против чего он нас неустанно предупреждал: "Будьте всегда прежде всего сынами нашей партии, пославшей нас на ответственный и почетный участок борьбы, бойтесь превратиться в простых техников аппарата внутреннего ведомства со всеми чиновными его недостатками, ставящими нас на одну доску с презренными охранками капиталистов. Помните, что, став на этот путь, вы погубите ЧК, партия будет права, если в этом случае разгонит нас".

Потому-то Дзержинский так боялся всякой лжи со стороны работников- чекистов, всякой провокации в агентурных методах работы, всякого замазывания ошибок и недостатков в работе. А разве, товарищи, не было у нас признаков, показывающих, что при установившемся после смерти Менжинского фельдфебельском стиле руководства отдельные чекисты и даже звенья нашей организации вступили на опаснейший путь превращения в простых техников аппарата внутреннего ведомства?" Еще не остыв от переживаний на партийном активе, Артузов решается на следующий безумный с точки зрения здравого смысла шаг: он пишет длинное, на многих страницах письмо наркому, Николаю Ивановичу Ежову , в котором пока еще видит чуткого партийного руководителя, направленного в НКВД для коренного улучшения работы. Письмо здесь воспроизводится по неполному, сохранившемуся неправленому черновику. Некоторые страницы, возможно, являются черновыми же набросками других писем наркому. Но суть дела от этого не меняется. Мы имеем возможность узнать последние мысли Артузова, высказанные им, что называется, на свободе, по доброй воле. Приводим сохранившиеся фрагменты письма Артура Христиановича наркому от 22 марта 1937 года. См. Письмо Артузова наркому Ежову

Ссылки: