Письмо Артузова наркому Ежову

"После разговора с т. Фриновским я понял, какое несчастье случилось в НКВД по польской работе, понял свою ответственность, счел, что моя собственная судьба и моя работа - мелочь по сравнению со случившейся бедой, что ЦК поступил со мной чрезвычайно бережливо 128 . "Завета Дзержинского - не лгать и не прятать своей вины я никогда не нарушал. Он приучил меня к тому, что при провалах ругать нужно только за то, что не доделано, скрыто работником. Как мудрый хирург, он скальпелем своего диалектического анализа разбирал провал, а работнику, у которого случался провал, помогал, как ассистент, знающий обстоятельства и детали болезни. Ему не боялись работники рассказывать, как Ягоде, о провалах и не боялись также идти на производственный риск в работе, зная, что распекать за него его не будут". Артузов еще раз возвращается к возмутившему его выступлению Слуцкого на партактиве: "Разоблачение Илинича становилось очень трудным. Но мог ли сказать т. Слуцкий, что я сознательно нарушил указание Сталина по этому конкретному вопросу? Совесть надо не иметь, чтобы это сказать на активе. Я не говорил о доле ответственности тт. Слуцкого и Б. Бермана в деле Или- нича. Но ведь они, а не я сидели в Берлине, когда Илинич один или вместе с т. Баранским 1 29 вербовали там людей. Или эти товарищи боялись меня как Ягоду и не решались внести коррективы в работе Илинича? Никто этому не поверит. Когда надо было, они сносились через мою голову с т. Ягодой достаточно часто, а т. Слуцкий много потрудился, чтобы доказать Ягоде необходимость избавиться от меня, как человека, откровенничавшего с т. Акуловым! Он, Слуцкий, дирижировал на партконференции всей техникой недопущения меня в партком. Я посадил Сосновского в тюрьму для того, чтобы сделать его потом своим помощником,- утверждал Слуцкий. Дело Сосновского было не маленькое дело в ВЧК. За него я получил орден. Я знаю, что Дзержинский советовался с Лениным по этому делу. За последние лет десять я отношения к Сосновскому не имел (с тех пор, как ушел из КРО), а ревизовать Слуцкому то, что было до этого, не к лицу, т. к. он слышал об этом только краем уха. В 1920-м году во время войны я поймал Сосновского, который был главным резидентом польского штаба на советской территории. Во что бы то ни стало я должен был добиться его показаний и выдачи его большой сети польских офицеров и прочих шпионов. При аресте эти молодые польские патриоты отстреливались и не сдавались живыми (так был убит один помощник Сосновского. Его мы выследили до поимки Сосновского). Сосновский был первым, которого т. Карин при аресте неожиданно схватил за руку и не дал ему возможности стрелять. От показаний Сосновского зависела судьба военной польской разведки во время войны 1920 года. И я добился показаний. Причем помогли не угрозы (они не действовали), а сила аргументов Ленинской партии.

"Дзержинский разрешил сообщить Сосновскому - не стрелять идейных пилсудчиков из его людей, а выпускать в Польшу под честное слово - не заниматься больше шпионажем против нас. На этом условии Сосновский дал свои показания. Мы сыграли на его революционном романтизме и сняли польскую сеть. Обещанное приказано было выполнить. Несколько польских офицеров было выпущено в Польшу после политической обработки.

Т. Фриновский мне сказал: "Русских стреляли, поляков выпускали по этому делу". Считаю такое утверждение клеветой на Дзержинского. В 1920 году это было политическое дело. Обращение Сосновского к польской молодежи разбрасывалось нашей авиацией над польскими войсками. За раскрытие плана польских диверсантов - помешать эвакуации штаба Тухачевского из Минска - Сосновскому был присужден орден Кр. Знамени. Во время войны 1920 года Сосновский принес вред Пилсудскому. Дзержинский предложил и дальше использовать Сосновского (не на польских делах) и посадить в аппарат. Мой заместитель т. Пиляр протестовал; имел конфликт с т. Дзержинским и уехал после этого на нелегальную работу в Польшу (Верхняя Силезия). В момент моего ухода из КРО Сосновский был начальником 6-го ("белогвардейского") отделения". Далее Артузов еще раз признает свою "вину", искренне, но неубедительно в сравнении с предыдущим пассажем: "Я виноват в том, что после успешных старых дел, поимки Савинкова и Рейли, после успешного насыщения польской разведки дезинформационными материалами, под действием которых мы держали польский штаб до 1927 года (когда произошел провал ?Треста?), я не учел в достаточной мере изменившуюся обстановку. После того как Пилсуд-ский в 1928 г., убедившись на основе провала ?Треста?, что его штаб находился во власти большевистской дезинформации, приказал арестовать всю поголовно свою двойническую разведсеть против СССР,- мы потеряли разведывательный контакт с польской разведкой. Этот ?контакт? мы, по-видимому, не наладили и до сих пор? Наоборот, польский штаб проник в это время в наши важнейшие, в том числе и чекистские органы, насадив сюда своих агентов и двойников". Артузов не был бы самим собой, если бы ограничился в письме к наркому только раскаиванием в своих "просчетах". Даже при столь сложных обстоятельствах он высказывает свои профессиональные соображения по разведывательной работе. В частности, он пишет: "Работая с агентурой, надо тщательно изучать, проверять, анализировать представляемые материалы под углом избежания обмана, дезинформации нас со стороны агентов. Если это враг - он только глубже побольше нас уязвит в решительный момент борьбы, когда меньше всего этого будем ждать". О конкретном агенте Филевиче, также поставленном ему в вину, он пишет: "?Ф. пройдоха и жулик, использовать его, конечно, было рискованно, тем более как вербовщика. Но надо же иметь в виду, что даже в уголовном розыске знают, что к уголовникам надо искать подход через уголовников. Конечно, некоторая смелость в разведке необходима? Заведомый провокатор мог бы нанести нам сильный удар, если бы раскусил мою игру. Я сомневаюсь, сумеет ли Слуцкий через самых добросовестных своих источников, скромных и даже самых проверенных, обмануть польскую разведку. Для этого можно лавировать с распределением ответственности за свои дела, и тем более в случае провала. Для этого самому надо брать на себя ответственность, считаясь, конечно, с тем, что за провал тебя не похвалят. Но иначе трудно научиться работать без провалов и вообще достигнуть какого-либо результата в работе. И если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам. Слуцкий хочет работать в Польше только через евреев, которых там, в Польше, не пускают ни в армию, ни в интересующие нас другие ведомства. Не думаю, чтобы он добился успеха по этим линиям". Артузов объясняет, что Филевич - сам бывший польский офицер, хорошо знающий среду польского офицерства, где полно взяточников, жуликов и растратчиков. Он умеет находить с ними общий язык. Именно через Филевича был завербован ценнейший источник, офицер 2- го отдела (разведывательного) польского генштаба Бураковский. В завершение Артузов пишет: "В работе я всегда наступал и дерзал, Николай Иванович. После смерти Менжинского мне не с кем было делить ответственность за работу. Т. Ягода, как и т. Слуцкий, не любил рисковать. На всякий случай, против всех решительно предложений он возражал, а если когда-нибудь и соглашался, то в случае беды забывал об этом. Поэтому получать санкцию Ягоды на агентурные комбинации было просто бесцельно. Конечно, это неправильно, это анархический принцип, но что же было делать, когда у нас и по более важным делам, чем агентурные комбинации, не привыкли ходить в ЦК? Меня очень тяготит, Николай Иванович, что я не имею возможности перед авторитетным товарищеским чекистским судом изложить все, что наболело, в частности по польским делам.

Только Дзержинский придавал исключительное значение разбору на коллегии (или лично у него) провалов и неудач в работе. На них он учил чекистов. Я бы очень хотел, чтобы и Вы признали этот метод полезным. (Воистину чудак - судьба его висит на волоске, все вокруг, кроме него, это видят, а он еще берет на себя смелость давать советы Ежову, ставить ему в пример Дзержинского!-Т. Г.)

А мне каждый вечер приходится засыпать под гнетом мысли о том, что в случившейся большой беде я виноват, но меня конкретно никто не обвиняет, ничем не помогают в беде. Больших усилий мне стоит новая работа, тихая, спокойная и при других обстоятельствах для меня просто подходящая (я очень устал и изнервничался за последние три года работы в Разведупре). В самом деле, не назначите ли Вы авторитетного разбора польского провала с привлечением меня и всех причастных в качестве ответчиков? Я бы очень об этом просил.

Артузов". И вот что удивительно: Ежов письмо Артузова прочитал внимательно и, как и в первый раз, синим карандашом, размашисто, наложил на нем вполне дельную и спокойную резолюцию:

"1. Ознакомить т. Агранова, Фриновского, Бельского и Бермана.

2. Мысль Артузова о разборе провалов и, в частности провала по польской работе, мне кажется правильной при условии квалифицированного предварительного анализа осведомленного добросовестного товарища.

Ежов". Очень дельная резолюция, знать бы только, что имел в виду нарком под "квалифицированным предварительным анализом"? Не синоним ли это другого термина "с применением мер физического воздействия"? Примечательно, что с этим "анализом", проделываемым весьма "добросовестными товарищами", именуемыми также "молотобойцами" или "костоломами", придется ознакомиться всем четырем указанным в резолюции заместителям наркома и ему самому. Переписка Артузова с наркомом (правда, односторонняя) на этом не прекратилась.

Ссылки: