ЛЕОНИД БЕРНСКИЙ: СВЕТЛЯЧКИ ПАМЯТИ (О И.Е. Тамме)

Долго, лет десять, возвращаясь поздно вечером домой, когда я видел освещенное окно дедушкиного кабинета, мне казалось, что стоит только подняться и тихо приотворить дверь - и я увижу деду Гору, склонившегося над письменным столом, в слоистых облаках табачного дыма, сидящего совершенно неподвижно - только пальцы с авторучкой стремительно бегут вдоль страницы (то чуть быстрее, то чуть медленней), да порою перелетает влево исписанный вычислениями лист... Но и теперь иногда, когда я возвращаюсь поздно домой, если я вижу горящее "его" окно, мне начинает представляться то же. Забыть деда трудно, но вспоминать, оказывается, порой еще труднее.

Два десятилетия моей жизни рядом с дедом спрессовались в памяти труднорасчленимым пластом; а попытки отделить значимые зерна от случайных плевел редко увенчиваются успехом. Вероятно, для яркости воспоминаний необходима определенная дистанция, я же находился слишком близко. Единственное, на что я способен, это наловить в сумерках памяти пригоршню то гаснущих, то вспыхивающих светлячков.

Я вечно мучил деда занимавшими меня "иерархическими" вопросами, которых, следует отметить, он особенно не поощрял. Я приставал к нему:

"Назови мне 5 (10, 20) самых крупных физиков". ("А теперь русских...") Как-то раз дед предложил: "Возьми Nobel Calendar, в нем ты найдешь ровно 75 физиков. Заодно узнаешь, кто из них что сделал. Что не поймешь - я тебе переведу. Но учти: Нобелевские премии начали присуждать с 1901 года. Все великие ученые, которые к тому времени умерли, премий не получили. Еще, Леонидас, прибавь троих, тех, кому премию несправедливо не дали - Леонида Исааковича Манндельштама , Ландсберга и Завойского ... К тому же некоторым присудили премию за что-нибудь случайное, как мне, например". К АДС ( Андрею Дмитриевичу Сахарову ) я относился особенно, возможно, потому, что он никогда в шахматы с дедом не играл. (Хотя, конечно, имело значение и то, что дед относился к Андрею с особой нежностью, и то, что А.Д. был нашим соседом по даче.) Мое воображение потрясало решение АДСом "прикладных задач". Например, какое соотношение каких геометрических фигур получается при шинковании кочна капусты. (У меня это связалось с рассказом о том, как Дирак, промолчав целый вечер за чайным столом, наблюдая за вязанием хозяйки, перед уходом объявил, что он подсчитал, сколько может существовать способов переплетения нитей.)

Во второй половине 60-х АДС очень увлекся "новой поэзией". Приходя, он читал полюбившиеся ему стихи Мандельштама. Те, которых я не знал, он переписывал для меня ("Кремлевского горца", "Еще не умер ты..."). Часто, сидя у постели деда, мы принимались спорить "о политике" втроем. Один наш спор я помню.

Заговорив о роли личности в истории, мы задались "тойнбианским" вопросом, что бы вышло, приди к власти не Сталин, а Троцкий . Дед полагал, что жертв было бы в 10 раз меньше, АДС - в 100, а я - в 1000. Мы подыскивали самые разные аргументы. Дед сравнивал Троцкого с Берией, подчеркивая их рационализм и проницательность, - ему запомнилось, как Троцкому удавалось быстро схватить суть совершенно незнакомых ему вопросов. (Еще будучи наркомвоенмором, Троцкий посетил электроламповый завод, а И.Е. давал ему необходимые пояснения.) Точно так же Берия во время "ядерных" совещаний мгновенно улавливал суть дела и задавал вполне разумные вопросы. Он совершенно игнорировал "неблагонадежность" тех, кто был нужен для дела. Однажды И.Е. сказал, что в группу необходимо включить М.А. Леонтовича . Тотчас над Берией склонился его "референт" и долго шептал ему что-то на ухо. Берия досадливо отмахнулся: "Включить!" Он-то знал истинную цену любому компромату.

Но деда Гора вспоминал и о том, как "фанатик" Троцкий во время гражданской войны раскатывал в залитом электричеством бывшем царском салон-вагоне. Дед был настолько убежден (с 17-го года!) в преимуществах социалистического строя, что даже неоправданные жертвы пытался объяснить "детской болезнью". Как правило, наши споры заканчивались не слишком приятным для АДСа вопросом И.Е.:

"А как с наукой?" (Деда неизменно волновало, как бы правозащитная деятельность совсем не заслонила от А.Д. физику.) Иногда Сахаров смущенно отвечал: "Институтом я манкирую". Вспоминая их обоих, я не знаю, кто из них был большим идеалистом - Сахаров или дед.

После операции дедушка поручал мне ездить поздравлять АДС во 2-й Щукинский .

На сахаровских днях рождения из гостей я помню только внешне почти не различимых братьев Медведевых (Жореса и Роя). Запомнилась "каламбурная" сахарная голова, преподнесенная А.Д. на 50-летие; на ней была синяя обертка с напечатанной цифрой 50 (эта голова, изготовленная к 50-летию Октября, хранилась у кого-то четыре года).

Помню, как Солженицын пришел к деду знакомиться. За чаем касались самых разных тем. Александр Исаевич, никогда не видавший Сталина в Мавзолее (его мумию уже вынесли и сожгли), подробно расспрашивал моего отца о характерных чертах сталинской наружности. Он "ухватился" за необыкновенно крупные сталинские ноздри (очевидно, тогда писался "Круг первый"). Солженицын читал свой "Крестный ход". Я был настолько взбудоражен, что ночью сочинил на него страстную отповедь (от лица молодежи, к которой себя наивно причислял). Солженицыны, уходя, забыли букет, и я полетел их догонять. Когда началась травля Солженицына, дед очень переживал и называл его "бедный Солжик". Помню, как после присуждения Нобелевской премии Александр Исаевич приходил на дачу к деду советоваться, как следует действовать (Солженицын, живший у Ростро- повича, был нашим соседом).

Начисто лишенный организаторского дара (созданный им Теоротдел , собственно, был "саморегулирующейся системой", для успешного функционирования которой требовалось соблюдение двух условий - одаренности и человеческой порядочности сотрудников), дед высоко оценивал этот талант в других. Он особо выделял И.В. Курчатова , В.Ю. Гаврилова и А.Ф. Иоффе . Еще больше его завораживало мастерство конструктора и экспериментатора. Дед восхищался изобретательностью АДС в решении головоломных задач; виртуозностью опытов Ландсберга и Мандельштама , а также, безусловно, Завойского . Как в случае Мандельштама и Ландсберга, так и в отказе Нобелевского комитета присудить премию Завойскому за открытие парамагнитного резонанса, дед усматривал вопиющую несправедливость (он сам неоднократно выдвигал кандидатуру Завойского).

Дед чрезвычайно высоко ставил и третью способность - особый критический дар, которым, по его мнению, были наделены Паули , Эренфест и Ландау . Дед подчеркивал жизненную необходимость и необычайную плодотворность участия "критиков" в здоровом научном процессе: "Без них бы движение вперед чрезвычайно замедлилось! Как жаль, что не все это понимают". В годы "научного бума" дед говорил, что следовало бы понизить оклады научным сотрудникам, дабы всяческие проходимцы не лезли в науку за "длинным рублем". К деньгам он относился совершенно "по-марксистски". "Деньги существуют для того, чтобы их тратить, так сказал Карл Маркс!" ("Любовь Яровая"). С 18-го по 45-й год вечно нуждавшиеся в деньгах И.Е. и Н.В. впоследствии очень легко с ними расставались. Когда после войны на деда стали сваливаться премии, он неизменно предпринимал широкие розыски бедствующих и нуждающихся. "Мне все равно этих денег не потратить". Помню длинные ежемесячные бабушкины списки: фамилии, адреса и суммы, которые переводились по почте. В 58-м дед предложил отдать свою Нобелевскую премию государству, но ему ответили, что это излишне. (Радость ее получения была омрачена двумя обстоятельства-ми: тем, что работу по объяснению эффекта Вавилова- Черенкова он ценил меньше, чем по обменной теории ядерных сил, и тем, что вокруг одновременного присуждения премии по литературе Б.Л. Пастернаку была поднята безобразная свистопляска.)

Разумеется, никаких сбережений у нас дома не делалось. Всем излишкам быстро находилось применение. Например, снаряжение экспедиции на Мата- Таш (ни о каких государственных дотациях тогда речь не шла). Вообще И.Е. была свойственна исключительно деятельная доброта. Узнав о чужой беде, он сразу же спрашивал: "Что я должен сделать? Чем я могу помочь? Что от меня требуется?" Уцелели десятки писем от благодарных "неизвестных". Когда я прибежал к деду, разыскав у Андрея Белого (в "Первом свидании") строки: "Мир рвался в опытах Кюри Атомной лопнувшею бомбой", - дед решительно отказывался поверить, что они напечатаны в 21 году. Я же упивался этим поэтическим пророчеством. Когда речь заходила о порядочности, дед любил приводить слова Леонида Исааковича (Мандельштама): "Человек либо порядочен, либо непорядочен. Если о ком-то говорят, что он очень порядочный человек, следовательно, он человек отнюдь не порядочный".

Надо ли говорить, что дед нередко бывал наивен и доверчив? Например, один попавший в ФИАН "по обмену" сотрудник (он являлся близким родственником руководителя другого института) упросил И.Е. срочно подписать представление для публикации в журнал. Убедившись в справедливости полученных результатов, дед с чистым сердцем написал представление. Ему в голову не могло прийти, что NN в статье за своей единственной подписью изложил все полученные в отделе экспериментальные данные (не столько свои, сколько чужие). Уже после того, как статья была напечатана, из отпуска стали возвращаться "обокраденные" сотрудники. И.Е. сокрушался и очень болезненно переживал свой невольный конфуз. Как-то мы ездили с дедом в подвальную мастерскую В. Сидура (посещение устроил. В.Л. Гинзбург ). Многое у Сидура деда заинтриговало, но многое оказалось и совершенно ему непонятным. Деда оставил равнодушным портрет Эйнштейна, "смотрины" которого и были устроены ему учениками, предполагавшими эту скульптуру подарить И.Е. Позже родилась идея заказать Вадиму Сидуру памятник на Новодевичьем. Сразу завязались нешуточные и изматывающие баталии вокруг этого заказа. Только сплотив все наше семейство, мне удалось подкрепить усилия дедушкиных учеников.

(Дяде Жене больше нравился иной вариант - несколько более привычные "горные пики", но я сумел "обратить в свою веру" и бабушку, и маму с папой.) Решающая битва разыгралась на Петровке, 28. Более всего мы опасались победы наших официальных оппонентов - они предполагали установить бюст работы Иконникова. Иконников в 64-м (кажется) году лепил И.Е. с натуры, а потом отлил в бронзе и выточил в дереве. Но сработал неизменный "эффект Тамма": черты деда, утративши свою вечную подвижность, выглядели совершенно чуждыми. Он был абсолютно "не он". (Другой результат этого же эффекта заключается в том, что на большинстве фотоснимков лицо И.Е. обычно расплывчато, подтверждение чему я недавно обнаружил и у Пайерлса - в его предисловии к шпрингеровскому изданию работ деда.) Мы победили. К сожалению, на Новодевичьем - ввиду его "тесноты" - скульптура Сидура выглядит не столь впечатляюще, как ее модель на чистой поверхности. Но зато она противостоит казенной безвкусице. С неизменной симпатией дед относился к таким еретикам и нонконформистам в биологии, как А.Г. Гурвич , Л.С. Берг и А.А. Любищев , хотя сам был с юности ортодоксальным эволюционистом. Опаснейшим врагом науки дед считал трехглавого дракона: сектантский фанатизм, сознательную лженауку и беспринципное пособничество.

Он ненавидел Лысенко , Лепешинскую , Нуждина и иже с ними, а Опарина , Сисакяна и подобных им презирал. Дед рассказывал, как Лысенко неожиданно выступил против подземных атомных испытаний. Он заявил Хрущеву: "Взрывов земля пужается и перестает рожать. Нельзя ее пужать взрывами". Столь же серьезно "народный академик" объяснял: "Воробушек - птица малая, ножки у него тоне-хонькие, а смотри ты, как в лютый мороз по снегу прыгает! Почему? А потому, что у него в ногах атомная энергия".

Начиная с осени 55-го, после письма, осуждавшего деятельность Т.Д. Лысенко , которое было подписано 24 физиками и химиками и направлено в Президиум ЦК КПСС, он стал внимательно присматриваться к своим врагам. Лысенко угрожал привлечь Тамма (вместе с Дубининым) к суду за клевету и доказывал, что "Тамм - никуда не годный физик. Я это точно знаю. Все крупные физики участвовали в создании атомной электростанции в Обнинске, их фамилии были в газетах напечатаны. Но среди них фамилии Тамма не было. Он фигура дутая. Вот сейчас он только критикой меня популярность себе дешевую добывает".

На общем собрании Академии наук, благодаря выступлениям И.Е. Тамма, А.Д. Сахарова и В.А. Энгельгардта, избрание лысенковского прихвостня Нуждина было провалено. Они выступили, несмотря на то, что им было отлично известно предупреждение, сделанное Хрущевым Келдышу :

"Не выберут Нуждина - разгоню всю Академию". 14 октября 1964 года Н.С. Хрущев был "отправлен на пенсию" , так и не успев разогнать Академию. А накануне ноябрьских праздников в "аллее героев" вдоль Ленинского проспекта произошла неожиданная перемена: на месте портрета Лысенко появился портрет Тамма. Помню стихи, сочиненные по этому поводу:

Там, где висел портрет Трофима,

Мы видим Тамма, идя мимо. "Первое, чему ты должен научиться, - часто повторял мне дед, - это решительно признавать свои ошибки, лишь только их обнаружишь". Ему нравилось киплинговское стихотворение "К сыну":

...И потерпев крушенье, сможешь снова -

Без прежних сил - возобновить свой труд..

И если можешь сердце, нервы, жилы

Так завести, чтобы вперед нестись,

Когда с годами изменяют силы

И только воля говорит: "Держись!" Дед признавался, что, потерпев очередное крушение (порою сотни листов - в корзинку!), несколько дней переживал "похмелье" и... начинал все заново.

И будешь тверд в удаче и в несчастье,

Которым, в сущности, цена одна... ("Не о том ли и у Пастернака, ты не находишь:

...Но пораженья от победы Ты сам не должен отличать..?")

...И если будешь мерить расстоянье

Секундами, пускаясь в дальний бег, -

Земля - твое, мой мальчик, достоянье!

И более того, ты - человек!

("Но и у Пастернака ведь очень похоже:

...Жить так, чтобы в конце концов

Привлечь к себе любовь пространства,

Услышать будущего зов...".) Получая письма от "великих открывателей" (а сумасшедших писем ему присылали множество), дед говорил: "Ну-с, очередной "Gaga""... Ему вспоминалась услышанная в Индии шуточная песенка:

Going Gaga

to the Bhabha

in the Tata-institute. ("Дурак направляется к Х.Д. Бабе в Тата-институт".)

Несмотря на дружбу с Александром Николаевичем Несмеяновым , И.Е. выступил с жесткой критикой его деятельности на посту президента Академии наук. Надо отметить, что Несмеянов счел ее справедливой, и их дружеские отношения сохранились. Еще в ГДР (в 56-м) на банкете А.Н. был заинтригован моим вегетарианством (он сам стал вегетарианцем в 11 лет).

Несмеянов попросил деда привести меня к нему. Деда Гора надеялся, что А.Н. удастся увлечь меня биохимией (так как на пути к биологии непреодолимым для меня барьером стояло резание лягушек). За столом у Несмеянова, когда я уже подносил ко рту бутерброд с его "рукотворной" икрой, Александр Николаевич воскликнул: "О нет, Леня, вы не пробуйте... Я сам ее только пожую и выплюну - она ведь отдушена натуральной!" Несмеянов подарил мне свои статьи о незаменимых аминокислотах, которые я тщательно проштудировал, но тем не менее от биологии решительно ушел. До сих пор помню чудесные переводы из Бернса, сделанные как А.Н., так и его сыном (гораздо лучше, чем у Маршака). Надо сказать, что дед очень чутко и страстно следил за моими увлечениями. Он был очень рад, когда я заинтересовался астрономией. Он специально привез из США светящуюся (фосфоресцирующую ночью) карту звездного неба, с помощью которой мы учились распознавать труд- нонаходимые созвездия. Позже дед старался всячески поощрять мои экскурсы в биологию и генетику. Я настолько "заразился" его войной с Лысенко, что со своим школьным приятелем напечатал на машинке листовки, которые раскидывал из верхних этажей, в частности, высотки на Котельнической.

Дед пытался облегчить мне поиски "всецелопоглощающего". Это мне стало ясно гораздо позже, когда я наткнулся в его гимназических дневниках на свидетельства его собственных поисков. Не лишен его поддержки был и мой интерес к археологии. Готовясь к экспедиции на Мата-Таш, дед совершенно серьезно собирался взять меня с собой. На мамин вопрос: "А чем ты собираешься кормить Леньку в этих "мясных" краях?" - деда Гора невозмутимо ответил: "Наварим котел гречневой каши, и он будет ее постепенно лопать". Не помню, под каким предлогом родителям удалось не отпустить меня с дедом.

Летом 60-го мы с дедом Горой отправились на Кольский полуостров , где мамина экспедиция проводила взрывные испытания. За нами в Кандалакшу должен был приехать газик, чтобы довезти до Ням-озера, расположенного у самой финской границы. Поезд приходил ранним утром, но солнце светило вовсю (в Заполярье стояли белые ночи). Сбросив рюкзаки, мы спрыгнули на гравий. Через три минуты поезд ушел дальше, в Мурманск, пассажиры разошлись, и мы остались совершенно одни на опустевшем перроне. Времени у нас в запасе было много - газик должен был приехать только в середине дня. Сложив вещи на станции, мы решили пойти побродить налегке, осмотреть город и его окрестности. Дед был в светло-серой куртке, широких брюках-гольф, туристских ботинках и в клетчатой кепке с пристегнутыми кнопкой опускающимися ушами. Не успели мы пройти и километра (долго перебирались через запутанные железнодорожные пути), как нас нагнали двое и потребовали предъявить документы. Как назло, все бумаги были в оставленных на станции вещах. Дед начал кипятиться - возвращаться обратно ему страшно не хотелось. Препирательство закончилось печально: те двое взяли деда под руки и повели куда-то.

Увлекаемый в неизвестность дед прокричал мне, обернувшись: "Возвращайся на станцию! Жди меня там!" Мне хотелось следовать за ним, но я послушался и понуро поплелся назад по шпалам. Часа четыре, которые мне показались длиннее целого дня, я прошатался вокруг вокзала, ужасно волнуясь, и не мог догадаться, куда увели деду Гору. Я размышлял о том, как трудно найти друг друга в незнакомом городе, боялся - а вдруг дед забыл дорогу к станции; к тому же я совершенно не помнил, куда и когда за нами приедут из экспедиции. Наконец появился дед, а через несколько минут нас разыскал и мамин сотрудник. Оказалось, что деда приняли за шпиона (ведь на нем был типично шпионский костюм!) и доставили для разбирательства в "органы". Оттуда долго пытались связаться с Москвой, пока не выяснили, что "поймали" академика, Героя, лауреата. Позже - разделяя мое любопытство - дед собирался получить "открытый лист", позволяющий провести раскопки славянских курганов подле нашей дачи. (Увы, они так и остались не раскопанными - болезнь деда стала прогрессировать.) Теперь я понимаю, что деду было интереснее со мной - старшим внуком, потому что я взрослел быстрее. Довольно долго Марина* моя кузина, деда избегала, так как он в нашем детстве "срывался" на нее (за обедом она могла бесконечно долго есть суп). К тому же я жил с дедом в одной квартире, а она в соседней. Позже мои частые попытки уклониться от шахматных баталий (к концу второй партии мне делалось скучно) побудили деда привлечь к шахматам Марину . А Никита и Саша остались скорее объектами его пристальных наблюдений, чем постоянными собеседниками (им в 71-м исполнялось соответственно 16 и 13 лет). Школа не давала им возможности вдоволь пообщаться с дедом, я же был "свободным художником". Осознаю, как мне повезло, что 21 год я прожил рядом с дедом и почти ежедневно с ним общался. За обедом, ужином и вечерним чаем я перевидал всех замечательных гостей деда и был достаточно подготовлен, чтобы впитывать серьезные разговоры. У деда бывали В.П. Эфроимсон , Б.Л. Астауров и многие другие крупные биологи и настоящие генетики. Чаще всех приходил Виктор Юлианович (Гаврилов) . Больше него я обожал только моего крестного отца Николая Владимировича Тимофеева-Ресовского . Нередко бывал Борис Федорович Поршнев , так же страстно, как и дед, увлеченный поисками Иети (снежного человека) . Дед, еще с гимназической поры относивший начало человеческой истории к 2,5 миллионам лет (а тогда это было отнюдь не тривиально), горячо спорил с Б.Ф. о времени появления неоантропа. Поршнев был убежден, что современный человек "не старше" 15- 25 тысяч лет, а ориньякско-солютрейская графика и пластика вовсе не являются искусством. И.Е. высказывал идею, что в "очеловечивании" гоминид, вероятно, сыграли роль мутации, вызванные природной радиоактивностью. (Для африканских центров это действительно представляется весьма правдоподобным.) Перед съемками "Девяти дней одного года" у И.Е. стал бывать незабываемый Михаил Ромм . Дед произвел на Ромма такое сильное впечатление, что он даже носился с мыслью пригласить Тамма на роль старого атомщика Синцова. Не знаю, не привлекало ли Михаила Ильича и удивительное сходство деда Горы со Спенсером Треси ? У нас в доме очень рано стал появляться всевозможный "самиздат" ("Реквием" Ахматовой был переписан дедом еще в 40-х годах, очевидно, у В. Ардова ). По ночам - особенно когда родители бывали на даче - я с головой уходил в Дудинцева, раннего Солженицына, публицистические манускрипты Любищева. Потом появился Рой Медведев . Я удачно пользовался тем, что моя спальня примыкала к столовой, и, даже отправленный спать, вместо сказок бесконечно слушал захватывающие разговоры. На моей памяти в мастерстве рассказа с дедом Горой могли поспорить только двое - Н.В. Тимофеев-Ресовский и Э.Л. Андроникашвили . Я довольно рано проникся "культом Л.И. Мандельштама" . Сколько себя помню, над дедушкиным столом висел прекрасный портрет Леонида Исааковича. Дед неизменно повторял: "Я ему всем, всем обязан". И я с детства с обожанием относился ко всему клану Мандельштамов - Исаковичей - Райских - Арнольдов. Лидия Соломоновна Мандельштам (жена Л.И.) была добрым ангелом нашей семьи. Никогда не практиковавшая, Л.С. была удивительным диагностом. В 39-м, разговаривая с бабушкой по телефону, она усомнилась в том, что у мамы осложнение после ангины, и добилась, чтобы ее отвезли в Басманную больницу. Из-за маминой сдержанности медсестры отнеслись к ней как к "воображале". Но пришедший врач вовремя отправил ее на операционный стол: ей грозил перитонит. Десять лет спустя Л.С. настояла, чтобы мама непременно легла в 4-й роддом (в Леонтьевском переулке). Я рождался перевернутым, и только благодаря этому настоянию Лидии Соломоновны тяжелые роды завершились благополучно.

Я радовался, когда приезжала из Ленинграда очаровательная Нина Николаевна Канегиссер . Она распространяла вокруг себя атмосферу заразительной веселости. Запомнилось, она уморительно рассказывала о своем телефонном разговоре с сестрой ( Пайерлсу был только что пожалован титул лорда). "Когда я услышала, что моя Женька Крикулькина теперь леди, я слова вымолвить не могла, а нахохотала почти на 400 рублей". (В конце 20-х годов среди питерских студентов за Евгенией Николаевной Канегиссер утвердилось прозвище "Крикулькина", что, надо сказать, даже на моей памяти соответствовало действительности. Иногда не совсем справедливо обеих сестер Леонида Канегиссера называли "сестры Крикулькины". Е.Н. славилась своими легкомысленными стихами вроде:

Не хватайте с неба звезды,

Не ищите мест:

Ведь Физические съезды -

Ярмарки невест! В ее случае стихи оказались пророческими. В 31-м она вышла замуж за Руди Пайерлса.) Я не упускал случая пойти в гости к Кларе Ефремовне Папалекси , особенно когда у нее останавливалась Нина Николаевна. С наслаждением вспоминаю приезды Пайерлсов, тем более что они не подвергали меня пытке английским языком. Руди и тетя Женя привозили нам в подарок разные невиданные штучки. Не могу забыть совершенно фантастические "мыльные" пузыри, раздувавшиеся до невероятных размеров, прилипавшие к потолку и в течение многих часов медленно опадавшие. С пайерлсовскими темно-голубыми шарами могли соперничать только "живые" О'Рировские игрушки: гуттаперчевые мячики, скакавшие от удара в пол до потолка и вновь к полу (туда и обратно с постепенно затухающей амплитудой), и шагающие пружины (которые теперь, четверть века спустя, заполонили наши киоски; только те были металлические, а не разноцветно- пластмассовые). Не только внуков, но и деда забавляли и менее эксцентричные игрушки - вроде электрической собаки, бармена, взбивающего коктейли и выпускающего дым из ушей, или незамысловатой пневматической лягушки. Дед исполнил обещание, данное еще в 28-м году, и рассказывал нам, внукам, о своем гениальном друге Дираке . Вспоминаю свое недоумение, когда в 57-м я увидел на вешалке пальто с истрепанной подкладкой и дырявый шарф этого самого Дирака. В моем детском представлении подобная одежда не могла принадлежать гению. Сам Дирак оказался простым и милым, да к тому же не слишком долго мучил меня "английской беседой". Несмотря на обыкновенность дираковского облика (запомнилось, что у него не хватало одного переднего зуба), облачко таинственности вокруг живого гения в моем воображении так и не рассеялось. Помню Фримена Дайсона с каким-то удивительным - "нездешним" - взглядом и правой рукой на перевязи. Едучи в СССР через Финляндию, он (во время продолжительной остановки поезда возле соблазнительного озера) решил искупаться. Ныряя, он сломал руку о нерастаявший лед, коварно замаскированный сверху вешними водами. Как сейчас вижу смуглого, чем-то неуловимо напоминающего мне эллинского героя Мюррея - Гелл-Манна ; похожего на миниатюрного улыбчивого Мефистофеля - Оуэна Чемберлена ; благодушного Абдуса Салама, с близорукими лукавыми глазами, увеличенными стеклами очков. В 70-м Виктор Вайскопф (который уже начинал соответствовать своей фамилии - а ведь некогда Френкель имел основание сострить: "Он же настоящий Шварц-копф!") рассказал о злой шутке, которую сыграло с ним письмо деда в 37-м году. Швейцарские власти в то время трепетали перед Гитлером и перлюстрировали все "подозрительные" письма. Вызванному в полицию Вайскопфу было предъявлено письмо И.Е. Тамма, приглашавшего своего друга приехать в СССР и поселиться у него. "Только крупные коммунисты имеют в Советском Союзе хорошие квартиры. Очевидно, вы тесно связаны с коммунистами, и потому вам немедленно надлежит покинуть Швейцарию без права когда-либо в нее возвратиться", - объявил полицейский чин. Вольфгангу Паули с трудом удалось выхлопотать отсрочку на месяц, чтобы Вайскопф мог закончить курс лекций, который он читал в цюрихском Политехникуме. Ему пришлось уехать в Америку. Через треть века Вайскопф был приглашен в качестве генерального директора и научного руководителя в ЦЕРН (Европейский центр ядерных исследований), расположенный в предместье Женевы. Сразу по приезде он отправился в полицию и спросил, как ему быть, ведь ему навсегда запрещено возвращаться в Швейцарию. Теперь уже другой чин смущенно улыбнулся и попросил Вайскопфа забыть прошлое. Дед крайне болезненно, а когда мог - решительно реагировал на любую несправедливость. Ему пришлась по душе замечательная молитва, которой его однажды научил Е.Л. Фейнберг :

"Господи, дай мне: спокойствие, чтобы принять то, чего я не могу изменить; мужество, чтобы бороться за то, что я могу изменить, и мудрость, чтобы отличить одно от другого!"

Дед сострадал крымским татарам, Солженицыну и Хавеманну, внуку Делоне и сыну Якира. И.Е. добился разрешения взять опального Сахарова к себе в отдел. Потому же дед подписал и письмо в защиту Анджелы Дэвис (за которое я имел наглость его горячо стыдить). В последние годы дед стал даже искренне переживать, что его не репрессировали (вероятно, он забыл, что его - наряду с Френкелем, Фоком и Иоффе - мужественная полемика 30-х годов с "философами-марксистами" сыграла свою роль в том, что большинство физиков не тронули). Благодаря "специальным заданиям" деда я рано расстался со страхом кладбищ. Когда мне было лет восемь-девять, дед несколько раз поручал мне ровно в полночь доехать на велосипеде до кладбища (километров шесть- семь), пересечь его пешком и вернуться. Я никогда не боялся леса, но дед научил меня ориентироваться в лесу по деревьям, ночью - по звездам, а также одной-двумя спичками разжигать костер. Вероятно, его "страшные" рассказы и письма сочинялись специально, чтобы научить нас, внуков, ничего не бояться. Таинственность же историй служила их большей занимательности. В течение нескольких лет продолжалась увлекательная игра в "Шамиля". Мы с кузиной Мариной должны были обнаружить по меткам в лесу тайник с шифрованной запиской, суметь разгадать шифр, написать ответ с его помощью и спрятать его в какое-нибудь другое дупло. Дед, воспитывая меня, постоянно повторял: "Джентльмен должен уметь делать все сам". Я должен был тренироваться в глаженье его брюк и рубашек. Я рано научился готовить для себя и деда (не сварить яйцо, а состряпать яичницу с помидорами, поджарить грибы или картошку, приготовить салат). Дед был мастером на различные розыгрыши, он постоянно находил увлекательные задачки, загадки, головоломки (не говоря уж о традиционных в нашем доме шарадах). Элемент игры - активного отдыха для головы - был необходим и ему самому. Я не вспомню игры, в которой бы дед не принял живейшего участия. Может быть, меньше всего его занимали карты и усидчиво-выжидательная рыбная ловля (другое дело - акваланг, маска, подводное ружье). К играм его влек азарт, но не безумный азарт игрока, а элемент разумного риска и желание победить ("не посрамиться") - суметь преодолеть любое препятствие. Как у большинства незаурядных людей, у деда был дар общения с детьми - уважительно, "на равных", совер шенно серьезно и удивительно изобретательно. С характерной непосредственностью он мог приняться бегать наперегонки вокруг дома или подтягиваться на кольцах. Он не признавал никакого "пассивного" отдыха. Вокруг него мгновенно воцарялось оживление или веселье. Ему нравились и игры в слова. Собственно, к сочинению стихов он относился как к конструированию - постоянно поверяя алгеброй гармонию.

Что за упоение было слушать (обычно час или полчаса после обеда), как дед читает нам с бабушкой "самое-самое интересное" из свежего номера "Scientific Атепсап" ("Science and Technology)) или "National Geography"). Это были незабываемые рефераты: дед читал, быстро переводя с листа (с английского, немецкого, французского, а порой и итальянского), о занимательных новостях науки, научных сенсациях, приключениях и путешествиях. Мне запомнилась "страшная" статья из "Scientific Атепсап" о "проклятии пирамид" (оспаривавшая страницы К.В. Керама из книги "Боги, гробницы, ученые"). Ведь никто из нас не подозревал тогда, что над дедом уже нависло "проклятие Мата-Таша" (вернее, Рангкульской пещеры). Картина его роковой болезни точь-в-точь совпадала с описанием смертельного недуга, сразившего первооткрывателей гробницы Тутанхамона. Вирус, который был "законсервирован" в отложениях помета летучих мышей, уже принялся подтачивать организм деда. Деда Гору ужасно раздражало прогрессирующее ослабление мышц предплечья обеих рук (при его привычке исписывать вычислениями до нескольких десятков страниц за день). После операции его удивительная сила воли помогла ему справиться с подступавшим отчаяньем, и он продолжал работать. Только делая очередной необходимый перерыв, дед как-то виновато (за себя? перед собой?) объявлял: "Устал. Придется отдохнуть. Леонидас, расскажи мне что-нибудь интересное". А когда повествование кончалось, настаивал: "Еще!" Или просил: "А теперь почитай что-нибудь свое". Все непонятное в моих стихах дед требовал объяснить подробно. Юбилеи Тамма были шутливые или их не было совсем (дед пытался удрать куда-нибудь подальше из Москвы). На 70-летие И.Е. поставил условие: "Если будет хоть одна серьезная речь, я сразу уйду". И в ФИАНе получился отменный капустник. На 75-летие к деду на дачу в Жуковку приехали все оказавшиеся в Москве ученики и друзья. Пел Юлий Ким, дед сидел на крыльце (рядом стояла маленькая дыхательная машина) и улыбался. О необыкновенной силе воли деда мне напоминает его последнее, неотправленное, письмо, нацарапанное с невероятным усилием менее чем за неделю до смерти:

"...Я буквально каждый день собирался тебе писать, но не удавалось. Причина - ужасная, совершенно невероятная слабость. Ты знаешь, какое значение имеет для меня моя работа - уже после операции на горле я работал 5-6 часов , в сутки. Потом из-за непрерывно нарастающей слабости все меньше и меньше, а со 2-го апреля полностью перестал - с того времени ни одной формулы, и это первые написанные мною слова". Они стали, увы, последними написанными И.Е. словами. Адрес на конверте остался ненаписанным.

Ссылки: