 |
ВОСПОМИНАНИЯ ДОЧЕРИ И.Е. ТАММА
Понапрасу ни зло,
Ни добро не пропало,
Все горело светло,
Только этого мало.
Арсений Тарковский.
кандидат химических наук
Институт динамики геосфер РАН Через несколько месяцев после моего появления на свет (я родилась 28 августа 1921 года) папа перевез нас с мамой в Елизаветград к своим родителям, а сам вернулся в Одессу, где он работал.
Мой дед Евгений Федорович с дореволюционных лет был городским инженером. Спустя некоторое время деду сказали, что его следует оштрафовать, так как у него в доме находится нигде не зарегистрированный ребенок. В результате легкомыслия моих родителей я оказалась уроженкой Елизаветграда (вместо Одессы) и немного младше (в метрике указано, что я родилась 16 ноября). Отправляясь из Одессы в Москву, отец заехал в Елизаветград, но сразу брать нас с собой в столицу побоялся. В мае 23- го, получив от Университета им. Свердлова комнату в общежитии в Скатертном переулке, папа вызвал нас с мамой к себе. Наша комната была довольно большая и светлая. С одной стороны была устроена "спальня", посередине - "столовая", а с другой стороны - отгороженный шкафом и комодом папин кабинет. Там стоял письменный стол и большое мягкое кресло, в которое я любила забираться за папину спину, когда он работал, и часто так засыпала. В 1926 г. родился мой брат , несколько позже приехала мамина двоюродная сестра (тетя Лида) и поселилась у нас.
Папа ни с братом, ни впоследствии с внуками особенно не занимался; конечно, он с ними беседовал, рассказывал им всякие истории, гулял, играл, но только когда у него было соответствующее настроение и желание. Мною же он занимался по необходимости - надо было помогать маме. К зиме 1925/26 года папа стал тяготиться преподаванием в Свердловском университете. Ему было трудно решиться уйти со сносно оплачиваемой работы в "чистую науку" (в МГУ). Вопрос этот, я знаю, обсуждался дома: как существовать на мизерную зарплату? Мама предложила продать свой каракулевый сак - этих денег хватило на целый год. Впоследствии мама относила одну за другой свои фамильные золотые вещи в торгсин и ломбард (откуда их, конечно, уже не выкупали). В 1929-1930 годах наше общежитие в Скатертном переулке начали расселять. Многие переехали в полуподвальные комнаты на Малой Дмитровке. Родители замешкались, а когда собрались, выяснилось, что предназначенную нам комнату бывшие соседи отсудили под кухню.
Для нас начали подыскивать новое жилье, предложили подождать, пока перестроят часть бывшей конюшни графов Шереметевых . Это здание выходило на угол улиц Грановского и Герцена. Тетя Лида , по профессии сметчик- строитель, наблюдала за перестройкой. Вдруг нам сообщают, что этого помещения не дадут, так как здание ветхое и подлежит сносу (оно, кстати, существует до сих пор). Тогда тетка взяла свою раскладушку, табуретку и вселилась в недостроенную квартиру. Ее решительность возымела действие, и жилье оставили за нами. Полный свод помещения был разделен вдоль и поперек на четыре части. Вход в квартиру вел со двора, в темную кухню, где была выгородка под ванную, напротив входной двери - папин кабинет, справа дверь в столовую, а в столовой - дверь в спальню. Отопление было печное. После переезда из общежития с нами поселился мамин отец . Жили мы очень стесненно, зарабатывал один папа (тетка не в счет, она была сама по себе).
Покупка тетей Лидой себе платяного шкафа казалась грандиозным событием. Из этого нового шкафа скоро стали пропадать теткины чулки. Она грешила на меня, но оказалось, что мыши, которых у нас было предостаточно, из чулок свили себе гнездо в старом шкафу и вывели там мышат. Еще одной достопримечательностью этой квартиры было обилие крыс (в то время ломали торговые ряды в Охотном ряду). Главным "достоинством" квартиры было отсутствие туалета (общий туалет находился во дворе). Два года подряд у нас останавливался приезжавший в Москву П.А.М. Дирак , с которым папа познакомился и подружился в 28-м году у Эренфеста в Лейдене . Помню, как в свой второй приезд вечером входит сияющий Дирак и, подняв палец, торжественно заявляет: "Тамм, у вас грандиозные перемены". В ответ на всеобщее недоумение он пояснил: "Теперь в туалете горит лампочка". В соседней квартире проживал дворник Семен, который, стоило ему напиться, принимался гоняться с топором за женой. Его боялись все, за исключением папы. Папу он очень уважал за ученость и смиренно отдавал ему топор. Наутро дворник перед папой оправдывался: "Ты человек образованный, и я человек образованный, а она меня убивает своей необразованностью". У нас на стенах над кроватями висели большие географические карты, по которым было очень интересно совершать путешествия. Быт без удобств заставил папу начать хлопоты о получении более благоустроенного жилья.
В коммунальной квартире в здании университета жил Г.С. Ландсберг . Когда ему предоставили отдельную квартиру, встал вопрос о нашем переезде в освободившиеся комнаты. Соседом Ландсберга по квартире был Н.С. Акулов , бывший папин аспирант. (Папа рассказывал, что поначалу Акулов сделал хорошую работу и его захвалили. Он зазнался и оттого, возможно, что его перестали хвалить, обиделся на всех.) Ландсберг предупредил отца, что не раз обнаруживал в туалете черновики акуловских доносов, в частности и на папу. "Стоит ли вам селиться к такому соседу?" Вскоре папе предложили квартиру на улице Чкалова (Земляном Валу). Родители стали сомневаться: им казалось, что это слишком далеко. Лидия Соломоновна Мандельштам убедила их, что обзавестись приличной отдельной квартирой надо и что улица Чкалова - не край света. Родители осмотрели квартиру. Она оказалась большой, удобной, в хорошем новом доме. Но когда они выразили согласие, им заявили, что произошла ошибка и эта площадь предназначена Х.С. Коштоянцу . Такую же квартиру предложили А.Н. Фрумкину , но он отказался от нее в пользу Тамма, так как совсем недавно получил другую, на Якиманке, и она его вполне устраивала.
В начале 33-го мы наконец переехали на улицу Чкалова, и родители взяли к себе сына маминой сестры (тети Милуши) , которая очень бедствовала в Одессе, работая воспитательницей в детдоме. К несчастью, мальчик прожил у нас недолго. Дело в том, что он очень хотел учиться, но, окончив 7 классов в 34-м, не смог поступить в 8-й. Он стал интересоваться, почему его не берут, и его отправили за разъяснениями в "органы". Там за право учиться дальше ему предложили доносить обо всем, что делается у нас дома. Он этого выдержать не смог; придя домой, рассказал обо всем деду Василию Ивановичу (дома больше никого не было).
Когда дедушка задремал, Вася выбросился из окна и разбился насмерть . До войны к обеду обычно собиралась вся наша семья, и, как правило, папа за столом рассказывал нам бесконечные занимательные приключения Зюзи и Ляли, которые сочинял здесь же, или разыгрывал тетку. Тетя Лида была очень доверчивым человеком, и папа страшно любил ее дразнить. Вдруг он начинает описывать какое-нибудь чрезвычайное происшествие; даже мы, дети, уже понимаем, что это чушь, а тетя верит и переживает:
- Когда же наконец она осознает, что ее разыгрывают, поднимается ужасный шум и крик, зато мы все, во главе с папой, безумно довольны. Самое любопытное, что это повторялось раз за разом, и с неменьшим успехом. Удивительно интересными, захватывающими были папины рассказы о временах гражданской войны. Ему несколько раз приходилось пересекать линию фронта: ведь он учился в Москве, а его родители и жена жили на Украине. Мне запомнилось, как папа, выбираясь из занятого белогвардейцами Киева, сумел попасть на поезд, шедший в Одессу. Так как в Елизаветграде его могли узнать, он проехал родной город, не вылезая из вагона. Но дальше станции Новоукраинка поезд не пошел: предыдущие составы были пущены под откос махновцами . Остерегаясь облав на вокзале (у него не было подходящих документов), папа отправился искать ночлег в городок в двух верстах от станции. Утром, сильно проголодавшись, он обнаружил заведение, соблазнительно именовавшееся ресторацией. Но не успел он сделать заказа, как в зал ввалился деникинский патруль: проверка документов. На счастье, в ресторации оказалось двое офицеров, с младшим из которых папа познакомился в поезде. Звали его мосье Жорж (он был грек, призванный во французскую армию). Мосье Жорж, обрадовавшись "старому" знакомому, устремился к папе и представил его своему приятелю- полковнику. Мосье Жорж знал, что у папы нет документов, и, мгновенно оценив ситуацию, воскликнул: "Н-да, здесь хороший завтрак едва ли получишь! Идемте, полковник, поищем что-нибудь попристойнее".
Когда стоявший у двери солдат потребовал у папы документы, полковник бросил: "Пропустить. Этот господин со мной". Их поиски оказались бесплодными, и тогда полковник пригласил всех к себе в вагон. Снаружи - обычный товарный 18-го года, а внутри - прекрасно обставленная комната.
Едва они расположились вокруг растопленной буржуйки и полковник достал какую-то снедь, раздался удар в дверь. "Открывай!" - новый патруль. Полковник приотворил дверь и на вопрос, нет ли кого в вагоне, ответил отрицательно, но, уже принимаясь за еду, поинтересовался:
"Хоть паспорт-то у вас есть? Я ведь толком и не знаю, кто вы такой".
В другой раз папа пересекал линию фронта в обратном направлении. За ним увязался совершенно незнакомый попутчик, и они налетели на красный патруль. Папе снова повезло: командир патруля оказался недоучившимся студентом. Дабы убедиться в правдивости папиных слов о том, что он физик, командир предложил ему решить математическую задачу: "Если решишь - отпустим вас обоих, а нет - обоих поставим к стенке. Срок до утра".
Их заперли на сеновале, выдали огарок свечи, огрызок карандаша и клочок бумаги. Задача была трудной (кажется, требовалось вывести формулу разложения функции в ряд Тэйлора). Попутчик тотчас успокоился и дал храпака. Но папа никак не мог сосредоточиться. Под утро он наконец собрался с мыслями, но тут проснулся товарищ по несчастью и принялся его дергать. Папа совершенно запутался. Он никак не мог отыскать проклятую ошибку. Хотя верное решение им найдено не было, командир убедился, что вычислявший бесспорно знаком с высшей математикой.
"Знаешь, я по правде и сам разложить функцию уже не смогу... Позабыл все. Три года как университет бросил". Папиного спутника отпустили, а его самого - нет, зато накормили. Ему пришлось на положении пленного отступать вместе с красным отрядом. Вместо Елизаветграда папу занесло в Харьков . Там одному из солдат было поручено сдать его в ЧК. Случайно в газете, вывешенной на станции, папе бросилась в глаза фамилия редактора - Гайсинский . Это был приятель Евгения Федоровича . Воспользовавшись тем, что его конвоир Харькова не знал, отец выбрал маршрут мимо здания газеты. Поравнявшись с ним, он упросил солдата подняться на две минуты во второй этаж. На счастье, дверь отворила жена редактора, и папа сумел прокричать ей, что его ведут в Чрезвычайку. Гайсинский сообщил по телеграфу Евгению Федоровичу, дедушка дал знать папиной кузине Марии Аркадьевне , работавшей в аппарате Крупской .
Та обратилась к Дзержинскому , который и протелеграфировал в Харьков, чтобы Тамма отпустили, "если за ним ничего нет". Папу освободили.
А иногда папа любил читать нам вслух. Например, "Очарованный странник" Лескова так и остался в моей памяти в папином "исполнении". В декабре 36-го был арестован младший брат папы - дядя Леня . Одно время он работал и жил в Карповском институте , потом - на заводе в Горловке, затем в Черноречье и, наконец, в ГИАПе . Когда дядя работал в Горловке, на заводе случился пожар, грозивший чудовищным взрывом из-за наличия большого количества горючих газов.
Уже в 1985 году я, в командировке в Исфаре , познакомилась с сотрудником ГИАПа А.И. Бруштейном , который начинал свою трудовую деятельность под руководством Леонида Евгеньевича . Абрам Иосифович рассказывал мне, что дядю Леню на заводе очень уважали, он был справедливым и деятельным руководителем. А.И. рассказал и о том, что, когда начался пожар, все растерялись, лишь дядя своими четкими и быстрыми действиями предотвратил распространение огня и тем спас завод.
За это Серго Орджоникидзе наградил его автомобилем. Машины были тогда большой редкостью, собственные же - тем более. Когда дядя приезжал к нам, сбегалась вся окрестная детвора. Дядька у меня был замечательный, но он обожал меня дразнить. Как-то приехали они с женой на день моего рождения в деревню и привезли мне подарок - огромный сверток. Принялась я его разворачивать. Одна обертка сменяла другую, бумаги делалось все больше, а сверток становился все меньше. Какова же была моя обида, когда внутри оказался пузырек касторки! На всю жизнь я это запомнила. Много раз он обещал подарить мне часы, которые тогда были большой роскошью.
Вскоре после его ареста тетя Нина отдала мне дядины часы со словами: "Ведь он тебе их обещал". Когда Сталин начал сажать специалистов, Орджоникидзе пытался их защищать. После первого ареста дяди Орджоникидзе его отстоял и вызволил. Второй раз дядю взяли вслед за Пятаковым , когда над самим Орджоникидзе уже сгущались тучи.
Дядю Леню обвинили в том, что пожар в Горловке - дело его рук. Ему дали "десять лет без права переписки" (тогда мы еще не знали, что этот "эвфемизм" означал расстрел).
Тетя Нина была сослана, а уже после войны, получив "минус сто" , поселилась в Александрове . Кажется, еще до ареста дяди Лени как-то ночью позвонили к нам в квартиру - пришли с обыском и увели мамину двоюродную сестру тетю Лиду , которая жила у нас с 20-х годов. Она работала в каком- то тресте. Сначала арестовали все начальство, а после - и некоторых сотрудников. При обыске у нее в комнате забрали все бумаги; среди них оказалось папино шуточное стихотворение, посланное тете Лиде, когда она путешествовала. В нем были строчки:
"Загрустивший вдруг пилот отправляется в полет..." и "...в объятья
знойного афганца" (о знаменитом среднеазиатском ветре-суховее).
На допросе от тети Лиды требовали признания, что она шпионила в пользу этого афганца. Тетя Лида вернулась из Норильска только в хрущевские времена .
Мои родители дружили с Фрумкиными и Френкелями . По-моему, только с женой Фрумкина Амалией Давыдовной и обоими Френкелями родители были "на ты" (за исключением, конечно, своих гимназических друзей). Александра Наумовича родители ласково называли Фрумочкой, но оставались с ним "на Вы". А.Н. я запомнила очень рано, когда дядя Леня еще жил в Карповском институте. Там же жил и Фрумкин со своей первой женой Верой Инбер . Когда я бывала у дяди Лени, Инбер дарила мне свои книжки (у нас до сих пор сохранились ее "Сороконожки"). Позже А.Н. почему-то разошелся с ней. Гораздо лучше я помню его вторую жену Амалию Давыдовну .
Была она удивительно приятным и благожелательным человеком. Мне запомнился папин рассказ о том, как он впервые приехал к Я.И. Френкелю в Лесной . Едва папа ступил на порог, как к нему устремился почтенный бородатый старец и торжественно произнес:
"Я счастлив приветствовать в моем доме потомка великого талмудиста Тамма!" Гостеприимный незнакомец оказался тестем Якова Ильича , глубоким знатоком еврейской премудрости. После этого папа нашел (кажется, в Брокгаузе) нашего ученого однофамильца, жившего, если не ошибаюсь, в XV веке (хотя, разумеется, у наших предков фамилия была несколько иной - Tham , а не Tamm). Всякий раз, когда Яков Ильич Френкель приезжал из Ленинграда, он обязательно приходил к нам, всегда оживленный и непосредственный. С самого порога он начинал давиться от смеха, пытаясь угостить папу сразу всеми новыми анекдотами , стремительно перелистывая свою толстую записную книжку. Подобное коллекционирование в то время было штукой далеко не безопасной. Однажды Я.И. потерял эту драгоценную записную книжку. Все ужасно волновались - ведь последствия могли быть самые плачевные. На счастье, женщина, нашедшая книжку, вскоре позвонила по указанному в ней телефону, и все обошлось, ко всеобщему облегчению.
Как-то во время войны, когда еще существовал комендантский час , приехавший Яков Ильич у нас засиделся; тут-то и пришли с проверкой документов. К счастью, Я.И. сидел в глубоком папином кресле, спиной к двери, и патруль его не заметил.
Жена Френкеля, Сарра Исааковна , почему-то считала, что они с Я.И. умрут раньше моих родителей, и заранее поручила папиным заботам младшего сына Витю . Собственно, так и вышло. Осенью 58-го Сарра Исааковна писала папе: "...Яшенька почти никогда не говорил о том, что он скоро умрет. Но за пару месяцев до его смерти мы жили на Карельском перешейке и, размягченный сердечным припадком, он мне сказал: "Знаешь, Саринька, если со мной случится катастрофа в смысле здоровья, ты можешь обратиться к трем людям - к Николаю Николаевичу [Семенову] - он сделает все, что в его силах, к Давиду Львовичу [Талмуду] - он сделает все, что он сможет, только он теперь мало что может - но он не отвернется ни в каких случаях, а к Игорю даже не нужно будет обращаться: он сам прибежит, если будет горе. Все остальные будут действовать по конъюнктуре".
Ты видишь, он оказался гораздо более прозорливым и гораздо менее наивным, чем мы все его считали..."
Готовя большую статью о Якове Ильиче , папа осенью 61-го попросил Витю разобрать и предоставить ему сохранившуюся переписку Я.И. с родными.
Увлеченный прочитанными письмами, папа посоветовал Вите использовать их как материал для большой биографии Френкеля. С легкой руки папы Витя стал известным историком науки . (Папа принял живое участие в публикации Витиных книг о Якове Ильиче и Пауле Эренфесте .)
Обычно на лето мы с мамой и дедушкой уезжали куда-нибудь в деревню. Папа ездил с нами редко - только когда не собирался в горы или в заграничную командировку. В деревне мы поселялись в избе, а хозяева помещались за перегородкой или в летней горнице. В 37-м на лето мы поехали на реку Тетерев под Киев . Добирались до места от железнодорожной станции на волах. Поселились в мазанке с глиняным полом. Мне запомнилось засилье блох.
В этот год папа поехал с нами, но прошло всего несколько дней, и тетя Таня из Киева привезла папе вызов в НКВД . Папа быстро собрался, простился с мамой, но нам, детям, ничего не сказал. Как он ни торопился, дорога из деревни в Киев и из Киева в Москву заняла немало времени. К назначенному часу он опоздал. Явившись на Лубянку только вечером указанного дня, он услышал: "Приходите завтра утром". Папе вновь невероятно повезло: наутро в газетах появилась статья Сталина "О перегибах" . Когда папа опять пришел на Лубянку, с ним всего лишь побеседовали и благополучно отпустили.
На зимние каникулы 38-го папа взял меня с собой в Ленинград , куда часто ездил. Он попросил своего ленинградского аспиранта - А.Б. Мигдала - забронировать для него и дочери номер в гостинице.
Мигдал встретил нас на вокзале и поведал, что когда он обратился за бронью в гостиницу "Европейская", то ему сначала решительно отказали, но он сумел разжалобить администратора, описав, что очень крупный ученый приезжает с очень маленькой дочерью, и если ему не создать условий, он просто пропадет. Администратор сжалился над беспомощным ученым, и номер был получен. Конечно, мы ходили в гости к Гурвичам и ездили к Френкелям в Лесной. Бывая в Москве, Александр Гаврилович Гурвич - сухонький, крючочком - забегал к папе обсудить свои новые идеи и посоветоваться.
Помнится, папа относился к его "теории биологического поля" с некоторым сомнением, но от обсуждений никогда не отказывался. Принято было у нас, особенно до войны, да и в 40-е годы, ставить шарады . Собирались энтузиасты от мала до велика. Были страстные любители среди папиных и маминых друзей, среди наших приятелей-школьников, а потом и студентов.
Особенно увлекалась шарадами мамина гимназическая подруга Сашенька Державец - очень полная, но весьма подвижная, готовая изобразить кого угодно, вплоть до слона или бегемота. Однажды папа со своим приятелем Борисом Смирновым так самозабвенно представили, как виснут на поручнях переполненного трамвая, что полки с энциклопедией Брокгауза и Ефрона обрушились, и все 82 тома оказались на полу. В послевоенные годы папа особенно удачно перевоплощался в биолога Лепешинскую , накрывая голову пуховым платком и беззвучно излагая ее маразматические бредни. Хорош был и его Трофим Лысенко в треухе.
В 1940 году, когда я окончила 1-й курс Университета, папа взял меня с собой на Кавказ в дом отдыха Теберда . В горах на Домбайской поляне , откуда открывался величественный вид на снежные и скальные вершины, был филиал этого дома отдыха. Там мы и поселились. Подобралась прекрасная компания. Кругом было тихо и безлюдно, изредка проходили группы туристов или альпинистов. Филиал этот был, видимо, предназначен для выезжающих сюда на экскурсию из Теберды. Мы их недолюбливали, нам казалось, что они нарушают нашу жизнь. Мы пытались отпугивать приезжающих "привидениями".
По договоренности отключали электричество (тут была своя маленькая электростанция), кругом жилья никакого не было, поэтому наступала кромешная тьма, а мы спускались с чердака в белых простынях, со светящимися масками на лицах, сделанными из специально для этого собранной древесной трухи. Часть артистов при этом подымала крик и шум. Это было здорово!
Мы, "аборигены", ходили все время в походы на перевалы и ледники, лазили в горы. Папа обычно бывал заводилой, к нему все тянулись, но как только мы возвращались из похода, он садился заниматься и работал до тех пор, пока не гасили электричество. Наши компаньоны никак не могли привыкнуть к тому, что папа выключался из общей веселой жизни, возмущались, что он зря тратит время за письменным столом, вместо того чтобы наслаждаться природой. Но у папы работа "шла", он надолго от нее не отрывался и больших походов не предпринимал. К концу моего пребывания туда приехал брат Женя . У папы как раз случился застой в работе, и уже с братом он совершал длительные экскурсии.
Когда началась война, мой брат, окончивший 7 классов, стал дежурить в дружине по городу, а потом поехал под Ельню на рытье окопов. К концу лета школьников его возраста возвратили в Москву, но себе он прибавил год и остался под Ельней до конца. Их вернули оттуда, когда немцы подходили к городу. Я, окончив два курса Университета, отправилась со студентами на сельхозработы под Рязань .
В конце июля родители вызвали меня оттуда, так как предстояла эвакуация в Казань . Папа оставался в Москве, ожидая возвращения брата с окопов, а меня обязал сопровождать дедушку и маму. Пришел наш эшелон в Казань, все выгрузились со скарбом на перрон.
Вдруг слышим - идет вдоль состава человек и спрашивает - где семья Тамма. Это оказался бывший папин аспирант, а теперь сотрудник Казанского университета Семен Александрович Альтшулер . Он нам очень помог с устройством в Казани . Сначала всех приехавших разместили на ночевку в актовом зале университета. Потом начали расселять. Мы поселились в университетском флигеле, в квартире биолога, расположенной над квартирой Альтшулера. Нам предоставили комнату и половину другой, проходной, - в трехкомнатной квартире. После того как мы обосновались в Казани, я отправилась на сельхозработы сначала с эвакуированной молодежью, а потом со студентами университета, куда я поступила. Отец с Женей приехали из Москвы в конце сентября. Папа с восторгом рассказывал, как они весело проводили время в Москве. Семинары Капичника частенько завершались в бомбоубежище. Порой к Элевтеру Андроникашвили присоединялся его брат Ираклий , и время налетов проносилось мгновенно за неподражаемыми рассказами и удивительными перевоплощениями братьев Андрониковых.
Женя поступил учиться в трехсменную школу и на краткосрочные шоферские курсы. Окончив их, устроился на работу сначала на железную дорогу, затем в техникум и, наконец, в ФИАН . Работал он на грузовике, иногда возил начальство, развозил сотрудникам дрова. Был с ним такой случай. Привез он на квартиру Владимира Иосифовича Векслера дрова, разгрузил и сложил в сарай. Жена Векслера в качестве благодарности предложила ему деньги. Он отказался. Предложила пол-литра - отказался. Вечером она с недоумением рассказывает об этом мужу. Векслер смеется и объясняет, кто этот оригинальный шофер. Сам Векслер любил вспоминать этот случай.
Позже брат работал на лесозаготовках. Вернувшись из деревни, я поехала вместе с самыми молодыми сотрудниками ФИАНа на трудфронт - копать окопы на берегу Волги под Казанью. На житье мы расположились в татарской деревне. Жили мы, пятеро приезжих, в семье солдатки, у которой было трое маленьких детей. Ночевали на полу вместе с живностью. Тогда стояли большие холода, и на ночь в избу заводили телку. Осталось в памяти, что в татарских деревнях, как правило, были хорошие, добротные дома, а когда попали в русскую деревню, то увидали подслеповатые халупы, крытые соломой, от которых веяло убогостью. До сих пор эта разница бередит...
После возвращения с окопов я уже не стала учиться, а пошла работать в лабораторию эвакогоспиталя в группу профессора А.Г. Гурвича . Нам ( Анне Александровне - дочери и сотруднику А.Г. - и мне) предстояло попытаться создать способ ранней диагностики сепсиса у раненых на основании представления Александра Гавриловича о митогенетических лучах .
Мы культивировали колонии дрожжей на агар-агаре и сравнивали развитие дрожжей облученных и контрольных колоний. По идее Гурвича, облученная колония должна была размножаться быстрее, чем контрольная. Анеля как будто видела разницу, а я - нет. Эта работа как-то быстро прекратилась, но я осталась в лаборатории.
Надо сказать, что госпиталь этот был челюстно-лицевым. Раненые там лечились подолгу, и сотрудники были не слишком загружены. Вскоре профиль госпиталя изменился - пришла новая начальница, бывший начальник остался физиотерапевтом. В госпитале общего профиля работы стало значительно больше. Начальница предложила мне обучить всему, что я умею, новую лаборантку. Я ее обучила. Тогда прислали другую. Я и ее обучила. После этого меня уволили, как не имеющую специального медицинского образования.
Тогда я пошла работать на завод, готовивший специальные светящиеся составы, активированные радио-торием для покрытия приборов самолетов. Наш завод помещался на окраине Казани. Сначала я ездила туда на трамвае, но часто влезть в трамвай можно было только через окно. Как мне это удавалось, я теперь и представить себе не могу. Потом я поселилась в общежитии при заводе. На нем работало много эвакуированных, и нам выделили участки под огороды.
Огород стал хорошим подспорьем. С него я подкармливала и родителей. По этому поводу вспоминаются строчки из шуточного папиного стихотворения:
Зеленый лук мне дочка привезла
И мило улыбнулась.
- Вот жри, папашка, - сказала мне она
И задом повернулась.
Но были и другие стихи:
В чудесной рамке рыженьких кудрей
Сияет дочь моя приветливою лаской...
Как трудно для отцов любимых дочерей
К разлуке привыкать бесстрастной,
Приезда ждать с далекого завода,
Когда бушует в поле непогода,
Трамвайные пути занесены метелью,
А комната омрачена нетронутой постелью.
Казань, 21 марта 1943 года (воскресенье) Не имея связи с деревней, прокормиться в то время было трудно. Помню, какой энтузиазм вызвала у нас привезенная папой на санках мороженая, да еще и с гнильцой, картошка, которую сотрудникам Академии позволили выкопать из буртов в поле после морозов. Из этой картошки мама пекла нам вкусную запеканку. В конце 1942 года умер дедушка Василий Иванович , мамин папа. Жизнь родителей в Казани была нелегкая. Мама большую часть времени проводила в очередях или в поисках продуктов. Денег, как всегда, не хватало. Как-то раз, в острый период, папа пришел с работы радостный и принес деньги. Оказалось, что А.П. Александров , получив Сталинскую премию , уселся на нижней-ступеньке лестницы в том крыле университета, где друг над другом расположились Капичник , Ленинградский Физтех и ФИАН . Сидел с раскрытым чемоданчиком и всем предлагал денег взаймы.
Дома папе заниматься практически было негде, в комнате-спальне стоял маленький стол, за которым и расположиться было трудно, да к тому же внешняя стена комнаты была проморожена, а к весне покрывалась зеленой махровой плесенью. С.А. Альтшулер , который жил этажом ниже, предложил папе заниматься у него, но там тоже было тесно, да к тому же двое маленьких детей. Правда, довольно быстро после папиного приезда из Москвы Семен Александрович ушел на фронт и "завещал" папе свой кабинет - маленькую комнатенку, где помещался практически один стол. Там папа и работал вечерами. Все наши знакомые расселились по всей Казани. Мои родители часто общались с Гурвичами , Фрумкиными , Френкелями , Чеботаревым (папиным гимназическим приятелем, крупным математиком).
А молодежь чаще всего собиралась в гостеприимном доме Андреевых , особенно в первое время по приезде. Семья Н.Н. Андреева жила на улице Достоевского, в квартире над Скобельцыными. У Андреевых было трое детей - старшего школьного и студенческого возраста. Обычно расходились мы от них довольно шумно, и на втором этаже, как правило, нас поджидал Скобельцын , неизменно читавший нам нравоучение. Встречали мы у Андреевых и Новый, 1942 год. Готовили целое ведро винегрета, который мешали прямо руками. Кто-то, то ли Юра Семенов, то ли Сережа Френкель, увидав это, наотрез отказался его есть. Зато все остальные уплетали его, за милую душу - хоть раз под Новый год наелись досыта...
Помню, как-то пришел папа от Френкелей радостно оживленный:
"Наконец-то все выяснилось!.." Оказывается, с самого начала эвакуации Д.Д. Иваненко пытался рассорить папу с Яковом Ильичом . Поочередно встречаясь то с одним, то с другим, он не упускал случая конфиденциально сообщить: "Яков Ильич (Игорь Евгеньевич), а вот Игорь Евгеньевич (Яков Ильич) отзывался на ваш счет так-то и так-то..." Далее непременно следовала какая-нибудь выдуманная Иваненкой колкость. Оба долго переживали возникший в их дружбе холодок. В конце концов папа не выдержал и решил поговорить с Я.И. начистоту. Тут-то и всплыла неблаговидная роль Иваненко. С тех пор папа оборвал с ним всякие личные отношения.
Осенью 43-го я получила вызов из МГУ, Академия тоже возвращалась в Москву. К этому времени Женя окончил 9 классов и сдал экстерном за десятилетку. В Москве он поступил в Авиационный институт на моторостроительный факультет, а со второго семестра с группой студентов был послан в Рыбинск для восстановления авиационного завода и налаживания выпуска моторов, разработанных в основном сотрудниками их института. Потом, после создания МИФИ , Женя перешел туда и окончил его в 1947 году.
В Москве на время к нам подселился Л.М. Бреховских , у которого не было жилья. Видимо, были какие-то затруднения с помещением в ФИАНе, поэтому некоторое время еженедельно у нас собирался папин теоротдельческий семинар , так называемый "треп", на котором обсуждались, помимо прочего, разные "сумасшедшие" (по папиному выражению) идеи.
Заготавливались большие листы бумаги, чтобы можно было ими пользоваться вместо доски. Бывало шумно, накурено, но очень приятно.
Папины родители и сестра не успели выбраться из оккупированного немцами Киева . Как только Киев был освобожден, папа получил от бабушки открытку и стал хлопотать о поездке в Киев. Получив разрешение министра внутренних дел Круглова , он должен был вылететь на военном самолете, но очень долго погода была нелетной. Когда папа прилетел, задержавшись на две недели, оказалось, что бабушку только что похоронили. Папина сестра перед самой войной сломала ногу и лежала в больнице, когда началась война. Выписали ее не долечив. После этого она передвигалась с трудом. Когда папа прилетел в Киев, она сказала ему, что у нее, по-видимому, рак груди. Папе чудом удалось отыскать в железнодорожной больнице врача, который согласился сделать операцию, но без наркоза, за неимением оного. После операции по темному пустому Киеву папа нес ампутированную грудь на анализ в лабораторию. Диагноз подтвердился. Вернувшись, папа принялся хлопотать о переезде родных в Москву. В это самое время арестовали дедушку Евгения Федоровича .
Перед войной он был инженером городского водохозяйства , остался им и при немцах. Они не тронули его из-за фамилии. Но именно поэтому сразу после освобождения Киева он был арестован. Дедушку выручили его рабочие, которые доказали, что при немцах он многих спасал, предупреждал об опасности и многим помогал. Наконец его выпустили. Тогда, получив разрешение за подписью Круглова, папа перевез Евгения Федоровича с тетей Танюшей к нам в Москву. Дедушка быстро оправился, был бодр, принялся писать воспоминания, много работал в Ленинской библиотеке.
31 мая 1947 года, придя из библиотеки, он почувствовал себя плохо и через несколько часов скончался. У тети Танюши после операции остались метастазы. Оперировавший ее врач сказал, что проживет она максимум пять лет. Так и вышло. Татьяна Евгеньевна умерла на даче летом 49-го.
Снова в горах я побывала летом 45-го. На Домбайской поляне был организован альпинистский лагерь "Науки" , где нас учили альпинистской премудрости. Практически мы были отрезаны от мира - радио у нас не было; только во время зачетного похода через перевалы мы очутились в каком-то месте, где оказалось радио, и услышали, что была и уже окончилась война с Японией . В том же лагере вместе с группой горных лыжников был и мой брат . Жили голодновато, на вечерних кострах рассказы бывалых альпинистов часто начинались с перечисления продуктов, которые они брали в походы: сгущенное молоко, шоколад, консервы - дальше невозможно было терпеть...
В 40-50-е годы на майские праздники мы обычно отправлялись в поход на лодках по подмосковным рекам. Было это еще в добайдарочные времена. Костяк компании составляла семья Парийских числом до 6-7 человек, Леонтовичей числом порядка 5 человек и нас, Таммов, - 5, а всего человек около 20. Ходил в поход с нами и Е.Л. Фейнберг . Разные бывали годы, разная погода. Иногда мы рисковали купаться в обжигающих водах реки, иногда гнали перед собой лед, как это было на Плещеевом озере . Ночью развлекали нас нескончаемые концерты лягушек. Оказывается, маленькие лягушата - удивительного голубоватого цвета, и уйма их бывала в Подмосковье.
На стоянках разжигали костер, и шли разговоры, разговоры. Запомнились бесконечные споры, прогнозы, надежды, которые возникли у всех нас в майском походе 53-го. Как все были наивны! Летом 47-го в горы мы (я с мужем и брат с женой) отправились вместе с папой. Из Нальчика доехали до Терскола , откуда путь наш шел к перевалу Дангуз Орун и далее к берегу Черного моря. По дороге мы зашли в альплагерь Адыл Су, где папа с Женей и его женой Наташей приняли участие в восхождении, после чего мы продолжили свой маршрут. На ночевках расставляли папину одноместную палатку, которую он привез из Англии , и располагались в ней вчетвером, а папа в своем спальнике обычно спал снаружи. Только в сильный дождь он влезал к нам в палатку, и тогда мы располагались в два этажа. Перевалив Дангуз Орун, мы попали в Грузию, в долину реки Накры, потом провели несколько дней в лагере Накра, а через некоторое время, после дикой и вольной жизни в горах, попали в "цивилизацию". На станции Джвари, втиснувшись в местный поезд до Зугдиди, разместили рюкзаки, самый большой и неподъемный взгромоздили наверх и отключились.
Очнулись, когда прицепляли паровоз, и обнаружили, что наш неподъемный рюкзак исчез. Женя с Игорем ринулись на поиски; в это время, явно для отвлечения, один из местных принялся задирать папу. Повиснув на локтях на второй полке, он пытался ударить папу ногами. Наверное, единственный раз в жизни меня что-то подняло, и я с наслаждением что было сил двинула обидчика кулаком в лицо. Он отстал, но из-за шума и криков мужчины вернулись, а ворам только этого и надо было - поезд тронулся, рюкзак наш пропал вместе с продуктами и одеялами. Ехать нам в этом поезде было неуютно.
Вскоре мы пересели на поезд до Сухуми, где остановились на одну ночь в гостинице: Женя с Наташей отдельно, а мы - с папой. Папа сразу воспользовался столом и уселся заниматься. Надо сказать, что он очень любил орехи и ириски и, когда занимался, часто вместо папирос употреблял их в несметном количестве. В Сухуми мы сразу купили грецких орехов, а ночью я проснулась от странных звуков - это папа щелкал орехи балконной дверью. На следующий день папа уехал в Москву, а мы остались еще пожить на море. Больше мы с папой вместе не путешествовали. Он ездил в горы со своей компанией, иногда встречался в горах с Женей, который сделался классным альпинистом . Горы и папа, горы и брат - это другая история.
Вот только еще забавный эпизод. В 54-м папа был на Алтае; видимо, торопясь в Москву, он возвращался один, без спутников. На аэродром в Бийске явился он обросший, с седой щетиной, в кепке, брезентовой штормовке, коротких брюках, шерстяных носках и бутсах. Билетов на Москву не было, в кассу тянулась громадная очередь. Год назад папа получил Героя за бомбу. Начал он ходить и выяснять: можно ли Герою получить билет без очереди. Сердобольные граждане приняли в нем живейшее участие и стали объяснять, что такое правило есть:
"Вон там написано. Давай мы тебе, дедушка, прочтем. Ты, наверное, неграмотный?" Папа с хохотом рассказывал этот случай и ужасно гордился, что его, вероятно, приняли за какого-нибудь знатного чабана.
Дом у нас был всегда, что называется, "открытым", приходили к нам многие и, как правило, люди приятные и интересные. За столом сразу возникала удивительная атмосфера. Мы за таким вечерним чаепитием узнавали много нового (да и в редкие вечера без гостей папа сам рассказывал немало любопытного). И вот только окунешься в это замечательное настроение, как папа начинает нервничать и тащить гостя в кабинет сразиться в шахматы... Как тут было эти шахматы не возненавидеть!
Помню, как папа за вечерним чаем описал свой визит к Д.В. Скобельцыну . Заглянув в ФИАНе в директорский кабинет, папа увидел Дмитрия Владимировича склонившимся над столом и поглощенным изучением каких-то фолиантов. Папа хотел было выйти, чтобы не отвлекать директора, но тот с несвойственным ему жаром воскликнул:
"Заходите, Игорь Евгеньевич! Вот взгляните - я разыскал крайне любопытную вещь о моем предке. Здесь описано, что царь удалил его из боярской думы, дабы тот не наводил своим постным видом на государя уныние". Папу позабавили эти генеалогические изыскания, столь занимавшие в рабочее время директора огромного института.
Приведу другой характерный эпизод. На одном совещании, упоминая об Арцимовиче , Скобельцын назвал его "Лев Абрамович". Когда Скобельцын сел, поднялся Арцимович и, обращаясь к нему, произнес: "Глубокоуважаемый Дмитрий Вениаминович..." Скобельцын вскочил и возмущенно поправил его: "Я вовсе не Дмитрий Вениаминович, а Дмитрий Владимирович!" Арцимович с вежливой улыбкой парировал: "И я не Лев Абрамович, а Лев Андреевич".
Надо сказать, что родители у меня были очень сдержанными людьми, свои переживания они не афишировали. Папа, правда, мог по пустякам взорваться, разбушеваться, но только по пустякам: если ребята плохо ведут себя за столом; когда он торопится, а что-то не ладится; если ему покажется, что в бумагах на столе нарушили его "порядок". Стол у папы всегда был завален бумагами с вычислениями (уже не помню, где и почему, какой-то человек, заглянув в его бумаги, вообразил, что у папы все зашифровано). Бумаги громоздились, но он не разрешал даже пыль и пепел с них сметать. Обычно с большим боем мама добивалась разрешения летом, когда папа уезжал в отпуск, собирать стопы его бумаг в кучки, помечая "правая", "левая сторона стола" и прочее, заворачивать всю эту кипу и надписывать год; потом эта кипа до следующего года лежала на окне, через год разрешалось прятать ее в шкаф, а на ее место класть следующую.
Мама была очень благожелательной, приветливой, доброй, справедливой и очень сдержанной. Свои невзгоды она переживала в себе, плачущей за всю жизнь я видела ее всего несколько раз, папу же - никогда. Мама, хоть и доставляли мы с братом ей беспокойства, нас особенно не ругала - не было категорических запретов. На чье-то замечание о том, что мне предоставляется слишком много самостоятельности, мама ответила, что надеется на мое благоразумие. Но все-таки, когда примерно в восьмом классе я увлеклась оперой и стала ходить по несколько раз в неделю в театр или на концерт, мама хотела свести мои походы только к выходным дням. Вскоре я маму обманула - сказала, что иду к подруге, а сама отправилась на концерт. Когда я вернулась домой, увидав меня, мама упала в обморок (случайно она позвонила родителям подруги, и тут выяснилось, что я к ним не приходила).
Своему внуку Лене, когда он переживал и плакал, она всегда тихо говорила: "Успокойся. Держи себя в руках". Для самой мамы это было строгим правилом.
По какой-то странности памяти, папины знакомые и друзья запомнились мне по отдельным незначительным эпизодам. Из времен, когда мы жили на улице Герцена, вспоминается казавшаяся комичной троица - приходившие к папе вместе Гамов , Ландау и Иваненко : две длинные тощие фигуры Джонни и Дау рядом с маленьким кругленьким Димусом. Мне, девчонке, они представлялись какими-то ужасно несолидными.
Из того лета, когда мы жили под Зубцовом в деревне, мне запомнился только один день. Где-то недалеко, в другой деревне, снимали дачу Ландсберги . Льет сильный дождь, а к нам вдруг входит Григс ( Григорий Самуилович ) - абсолютно сухой. Я страшно удивилась и спрашиваю: "Как вам удалось в такой дождь остаться сухим?" А Григе очень серьезно мне объясняет, что шел с тросточкой и отбивался от капель дождя так удачно, что ни одна капля на него не попала... Ведь какая чушь, однако вот запомнилось. Но это детские воспоминания.
В 30-е годы, когда мы уже обитали на улице Чкалова, приехала и поселилась у нас дочка Эренфеста Таня (Т1, как ее называли, чтобы отличить от матери, тоже Тани). Когда она от нас уезжала, то оставила мне свое пальто, что в те скудные годы было очень кстати. Про зимнее пальто Дирака, якобы оставленное им моему отцу, написала М. Дирак (вдова Поля)1 . Однако я об этом совершенно не помню, и мне кажется почти невероятным, чтобы дираковское пальто могло прийтись папе впору: достаточно сравнить их фигуры на любой фотографии (разве что Дирак оставил пальто дедушке Василию Ивановичу ).
При всем искреннем уважении к Владимиру Александровичу Фоку папа посмеивался над некоторыми его "чудачествами". Еще в те времена, когда мы теснились на улице Герцена, приехавший из Ленинграда Фок, засидевшись допоздна, решил направиться на вокзал прямо от нас. За полночь, когда уже все, кроме папы, уснули, Фок неожиданно вернулся.
"Неужели нету билетов?!" - изумился папа.
"Представляете, Игорь Евгеньевич, не нашлось ни одного места в мягком
вагоне! - воскликнул Фок.
- Не могу же я, право, ехать в плацкартном!"
Папе пришлось постелить ему на полу под обеденным столом...
Любопытно, что Владимир Александрович до середины 30-х годов писал письма по старой орфографии с неизменной припиской в конце: "Простите за ять". Вернувшись из заграничной командировки (Фок ездил к Бору дискутировать по поводу интерпретации квантовой механики), на требование сдать часть валютного гонорара В.А. наотрез отказался, продребезжав:
"Академик не оброчный мужик. Ничего не дам!" Эта фраза стала крылатой. Летом 46-го мы снимали дачу в Быково. В том же поселке была маленькая дачка у Е.Л. Фейнберга . Мы знали, что утром того дня, о котором я веду речь, Е.Л. улетал в Крым отдыхать. Мы с Игорем были в Москве. Вдруг днем приходит к нам Евгений Львович и рассказывает, что при взлете его самолет упал и начал гореть. Пассажиры стали выскакивать через багажный люк, его же спасла быстрота реакции - он выпрыгнул одним из первых, а потом в люке застрял какой-то полный пассажир, пожар разгорелся, и часть людей погибла. Евгений Львович вернулся домой и, сказав жене, что рейс отменили, отправился к нам, чтобы занять денег. (Е.Л. считал, что если он в горячке не улетит, то позже вряд ли заставит себя летать вообще.)
Когда он явился на аэродром, дежурные облегченно вздохнули:
"Ну, слава Богу! А то у нас не сходилось число выживших с числом трупов!" Когда умер Сталин , родители были на "объекте". Мы, молодежь, кто больше, кто меньше переживали случившееся и, как большинство, задумывались о дальнейшей судьбе. Моему мужу Игорю с большим трудом удалось удержать нас ( Женю , Наташу и меня ) от намерения отправиться на прощание с Вождем . Когда папа вернулся, я бросилась к нему с вопросом:
"Что же теперь будет? Ведь умер Сталин". К моему удивлению, отец пожал плечами и спокойно ответил: "Ну, умер. И что?" Уже после успешного испытания водородной бомбы папа вспоминал, как на совещаниях у Берии неоднократно пытался внушить ему, что процесс, происходящий в "устройстве", вероятностный и существует, хоть и весьма незначительный, шанс, что процесс не пойдет, но это вовсе не значит, что все неверно.
Папа прекрасно понимал, что если испытание не будет удачным, то ему и всей его группе не уцелеть. Для него не было секретом, что задолго до испытаний Д. Иваненко обращался в правительство, утверждая, будто у разработчиков группы Тамма ничего не выйдет, что они идут по неправильному пути, а вот он знает, как добиться успеха. Отец предполагал, что уже создана теневая команда , которая должна будет сменить "вредителей", если их постигнет неудача. Вернувшись в Москву после благополучно прошедших испытаний, папа устроил банкет в "Метрополе". Помню, как к нам с мужем папа подвел средних лет человека в военной форме и представил его со словами, что это его большой друг и соратник Виктор Юлианович Гаврилов . Папа любил отмечать, что сам Курчатов называл Гаврилова гением-организатором. С той поры и до безвременной кончины В.Ю. он был самым частым нашим гостем и неизменным папиным партнером по шахматам.
Когда папе после удачных испытаний предложили новую квартиру на выбор - на Комсомольском проспекте или на набережной Горького, то родители сначала склонялись к району Фрунзенской, но Гаврилов уговорил нас поселиться на набережной; так мы стали соседями. В конце 50-х годов папа как-то отдыхал на Иссык-Куле . Во время прогулки по берегу озера с молодым собеседником-физиком дорогу им преградил ручей. Не прерывая объяснений, папа разбежался, прыгнул и приземлился прямо посредине ручья. На замечание ошарашенного спутника, что совсем рядом через ручей проложены доски, папа ответил: "Молодой человек, вы что же, думаете, что я их не видел? А ведь я здесь прыгаю уже не первый раз. Этот ручей необходимо перепрыгнуть".
Оказавшись на Женевском озере (в 58-м), папа не упустил случая овладеть новым видом спорта. Виктор Вайскопф предлагал всем шутливое пари, вызываясь заткнуть любого из коллег за пояс в состязаниях на водных лыжах (для русских они были тогда в диковинку). Папа живо откликнулся и, проигнорировав предложение Вайскопфа сделать скидку на возраст, впервые в жизни встал на водные лыжи. Папа вспоминал, что, стоя у пирса, он внимательно вглядывался в движения спортсменов, пытаясь постичь соотношение скорости катера, веса лыжника, степени натяжения буксировочного фала и площади опоры лыж... Приняв нужную позу, папа повторял про себя: "Главное - спокойствие". Сделав лихой круг по озеру, он был встречен на берегу аплодисментами. Вайскопф же, далеко не новичок в этом виде, держался на лыжах величественно и гордо, но вдруг, после неожиданного рывка катера, плюхнулся в воду. Выбираясь на берег, он смущенно заметил: "И это вам-то я хотел дать фору". На что папа с гордостью произнес: "У нас, русских, становится традицией занимать первые места в тех областях, о которых мы еще недавно и не слыхивали". В 67-м в Брюсселе должен был состояться очередной Сольвеевский конгресс . Папа был членом научной комиссии Фонда Е. Сольвея, определяющей выбор тем конгрессов и состав участников. На этот раз темой обсуждений были "Фундаментальные проблемы физики элементарных частиц", и папа оказался в числе приглашенных. Несмотря на прогрессировавшую болезнь, он был настроен оптимистически и решил, что поедет в Брюссель со мной:
"Раз врачи не пускают меня одного, тем лучше! Поедем с тобой, Ируська..." Папа даже заставил меня заказать новое платье. Но к осени (ехать надо было к 1 октября) папино состояние стало критическим, теперь уже он и сам почувствовал, что поехать не сможет. Жалея об этом, он шутил:
"Вот как я тебя надул! Не отвез в Европы, не познакомил с бельгийской королевой..." Папа обрадовался, когда с конгресса ему привезли громадную папку с фотографиями участников всех Сольвеевских конгрессов с 1911 по 1967 год. Он был растроган, прочтя надпись, сделанную на папке рукой Гелл-Манна: "Нашему глубокоуважаемому коллеге Игорю Евгеньевичу Тамму лучшие пожелания и горячий привет". Ниже шли подписи всех участников XIV Сольвеевского конгресса (Гелл-Манна, Гейзенберга, Меллера, Вейцзеккера, Вигнера, Амальди, Сакаты, Розенфельда, Маршака, Чу и Лоу). Разглядывая фотографии, папа с улыбкой заметил: "Ничего не скажешь, мы были бы с тобой в отличной компании!"
Ссылки: