 |
Письмо знатных евреев в редакцию "Правды" и Эренбург
Все это ( Эренбург И.Г. и Ирина ) я рассказываю к тому, что говорить с Ириной об ее отце я мог с полной откровенностью. И говоря с ней о нем, мог не сомневаться, что она тоже будет со мной откровенна - скажет все, что знает, ничего не утаив. Так оно и случилось, когда я однажды спросил ее, что ей известно про то письмо, которое, как рассказывают, все именитые евреи подписали и только он один не подписал. Было это - или не было? И если было, то - как? Что она помнит об этом? Она помнила только, что ему позвонили и попросили приехать в редакцию "Правды". И что вернулся он оттуда совершенно мертвый. Не сказав никому ни слова, заперся у себя в кабинете и - пил. Таким пьяным, сказала она, я никогда его не видела - ни раньше, ни потом. А наутро, уже на трезвую голову, он написал Сталину.
- И что же он ему написал? - осторожно спросил я. Этого она не знала. На этом и кончился тогдашний наш разговор. Этот рассказ Ирины, - особенно то, что, отказавшись поставить свою подпись под письмом именитых евреев в редакцию "Правды", И.Г. "ушел в запой" (что, по моим представлениям, было ему совсем не свойственно) - произвел на меня такое сильное впечатление, что совсем заслонил все, что я слышал об этой истории раньше, и даже вытеснил многое из того, что я узнал о ней потом.
Как оказалось, в действительности все было совсем не так, как это представилось мне под впечатлением Ирининого рассказа. Вообще-то я мог бы сообразить это давным-давно, поскольку мой друг Борис Биргер в свое время довольно подробно записал рассказ Ильи Григорьевича о том, как все это происходило. И этот записанный им рассказ я, конечно, читал. Биргер познакомился с Эренбургом в 1962-м, то есть позже, чем я. Но у него с Ильей Григорьевичем сразу завязались более тесные, можно даже сказать дружеские отношения. Наверное, так вышло потому, что к художникам Эренбург питал особую слабость. Работы Бориса пришлись Илье Григорьевичу по душе. Одну из них он даже у него купил, и этот приобретенный им когда-то ранний биргеровский натюрморт до сих пор занимает свое место в его "коллекции" - по соседству с Фальком, Тышлером, Пикассо и Матиссом.
Назвав собрание эренбурговских картин "коллекцией", я не случайно взял это слово в кавычки. Сделал я это не думая, автоматически, хотя и прекрасно понимал, почему это делаю. А сейчас вдруг ясно вспомнил один рассказ Биргера как раз вот на эту тему.
Однажды Борис повез Эренбурга к своему другу Владимиру Вейсбергу - наверное, самому замечательному российскому художнику этого поколения. На обратном пути он стал уговаривать Илью Григорьевича, чтобы тот купил какую-нибудь Володину картину. И между прочим сказал, что картина такого художника, как Вейсберг, была бы, пожалуй, наилучшим завершением его коллекции. Нечаянно вырвавшееся у Бориса слово "коллекция" привело Эренбурга в ярость. С несвойственной ему обычно резкостью - и даже с обидой - он сказал, что коллекционером никогда не был: все его картины - это подарки близких друзей. Единственное исключение - автопортрет Шагала, который купила Любовь Михайловна . Купила, кстати, сказать, чтобы спасти картину от гибели: одна женщина, муж которой был арестован, а сама она со дня на день тоже ждала ареста, срочно распродавала все свои вещи, среди которых был и этот бесценный шагаловский автопортрет.
Слово "коллекция" так задело Илью Григорьевича, что он долго еще не мог успокоиться. Продолжая эту тему, сказал, что коллекционеров он терпеть не может и от души надеется, что ни одна его картина не попадет в руки кому-нибудь из этой братии.
- Но если бы на свете не было коллекционеров, - робко возразил Борис, - как бы тогда жили мы, художники? Кто бы тогда покупал наши картины?
- Покупали бы люди, любящие живопись, - ответил Эренбург. И тут же пояснил, что любитель живописи и коллекционер - это совсем не одно и то же. Коллекционер, сказал он, никогда не купит картину у живого художника. А если даже и купит, так только для того, чтобы похвастаться, как дешево удалось ему купить вещь, которая на самом деле стоит или со временем будет стоить гораздо дороже. Картину Вейсберга Илья Григорьевич тогда все-таки купил. Купил, - как и натюрморт Биргера, - быть может, не без намерения поддержать материально не больно преуспевающего талантливого живописца. Но, конечно, не только поэтому. Плохую или даже просто не шибко нравящуюся ему картину рядом с Фальком и Тышлером он бы ни за что не повесил. Прошу прощения за это отступление.
Вернусь к запискам Б. Биргера, единственного из всех близких к Эренбургу людей, кто догадался записать рассказ Ильи Григорьевича об одной из самых темных и страшных страниц нашей истории. Читая в свое время эту его запись, я постеснялся его спросить, где он собирается ее хранить (интересоваться такими вещами у нас тогда было не принято). И совсем уж не пришло мне в голову сделать из этих его записок для себя какие-то выписки. В общем, вышло так, что полный текст биргеровских воспоминаний оказался у меня в руках уже после смерти Бориса, то есть совсем недавно. И сейчас, перечитывая эту его старую запись, я не только радуюсь, что ему в свое время пришло в голову сохранить этот эренбурговскии рассказ на бумаге, но и не перестаю дивиться тому, как ясно, с, казалось бы, совсем не свойственной его легкой и беспечной натуре строгостью и точностью он этот его рассказ записал. Это было поздней осенью 1964 года.
Я не помню сейчас, по какому поводу Илья Григорьевич очень просил меня приехать на дачу. Я очень любил этот удивительно красивый и уютный дом на реке Истра, километрах в семидесяти от Москвы. Обычно я уезжал сразу после обеда. Неудобно было задерживать шофера, который меня привозил. Но на этот раз Любовь Михайловна уговорила меня остаться ночевать. Мы долго сидели, топили камин. Илья Григорьевич рассказал мне историю одного письма, которую потом повторил еще раз в Москве.
Он явно хотел, чтобы я ее запомнил как следует. В последние месяцы царствования Сталина, поздно вечером, точнее уже ночью, так как было после двенадцати, в квартире Эренбургов раздался настойчивый звонок. В эти времена ночные звонки вызывали только одну ассоциацию. Любовь Михайловна пошла открывать. Гости были на этот раз очень неожиданные - академик Минц (так называемый философ-марксист) и еще один, чью фамилию я не помню. Минц сказал, что он должен срочно побеседовать с Ильей Григорьевичем. Когда они зашли, Минц положил перед Эренбургом письмо в газету "Правда", под которым было уже довольно много подписей. В этом письме нижеподписавшиеся евреи отказывались от еврейского "народа- предателя". Впоследствии выяснилось, что Сталин выбрал несколько (кажется, 67) евреев - крупнейших ученых, высших генералов армии, прославившихся во время войны, несколько писателей, актеров и т.п., которых считал нужным пока сохранить. Илья Григорьевич очень резко сказал Минцу, что такое письмо он никогда не подпишет. Тогда Минц стал довольно прозрачно намекать, что это письмо согласовано со Сталиным. И.Г. ответил, что письма он подписывать не будет, но напишет письмо Сталину с объяснением своего отказа. И.Г. ушел в кабинет, а Минц начал запугивать Любовь Михайловну, весьма образно описывая, что с ними будет, если И.Г. не подпишет письмо. Любовь Михайловна рассказывала, что час, проведенный в обществе "этих двух иуд" (как она выразилась), был не только одним из самых страшных в ее жизни, но и самым омерзительным. Когда И.Г. вернулся с запечатанным письмом, достойная парочка снова было приступила к уговорам, но И.Г. попросил передать его письмо Сталину и сказал, что больше беседовать на эту тему не собирается, и выпроводил их. Эту запись Борис сделал не сразу, а семь лет спустя после смерти Ильи Григорьевича. Естественно, что не все из того, что было ему рассказано в тот вечер, осталось в его памяти. Быть может, поэтому, а может быть, и потому, что на некоторых подробностях И.Г. просто не счел нужным остановиться, он не отметил, что тот визит Минца и Маринина (так звали второго визитера, фамилию которого Борис не смог вспомнить) был уже не первым.
Мой коллега Борис Фрезинский посвятил этому сюжету специальное расследование, в котором восстановил всю последовательность событий. (Б.Я. Фрезинский. Власть и деятели советской культуры - проблема адекватного анализа. Исторические записки * 5 (123). М. 2002.) В ходе этого расследования он установил, что "главноуговаривающие" - академик Минц и журналист Маринин (Хавинсон) - сперва приезжали к Эренбургу на дачу, и он просто не стал даже обсуждать с ними эту тему. Беседа с ними в редакции "Правды", о которой мне рассказывала Ирина, была уже второй. И там тоже о его намерении написать Сталину речи не было. К тем двум предварительным его встречам с "двумя мерзавцами" мы еще вернемся. А пока отметим только, что та, о которой Илья Григорьевич и Любовь Михайловна рассказывали Биргеру, была, стало быть, уже ТРЕТЬЕЙ его встречей с ними. О том, как события развивались дальше, мы тоже узнаем из записок Бориса Биргера.
Версий, а тем более слухов вокруг этого сюжета наворочено множество. (К рассмотрению некоторых из них я тоже еще вернусь). Но только вот эта запись рассказа Эренбурга, сделанная Биргером, - только она одна! - дает нам возможность с достаточной степенью достоверности представить себе, как все это было. Сами передать эренбурговское письмо Сталину Маринин и Минц, понятное дело, не могли: это было им не по чину. Они вручили его прямому своему начальнику Д.Т. Шепилову . (Он был в то время главным редактором "Правды" .) Но и Шепилов далеко не сразу решился передать письмо по адресу. Во всяком случае, прежде чем сделать это, он предпринял еще одну, личную попытку отговорить Эренбурга от его безумной затеи и с этой целью попросил его снова приехать в "Правду". Эренбург приехал. Снова был долгий, мучительный, изматывающий душу разговор. В записи Биргера он изложен кратко, можно даже сказать, конспективно. Но представление о сути и характере этого разговора биргеровский "мемуар" дает достаточно полное:
Шепилов сказал, что письмо Эренбурга к Сталину находится у него и что он его до сих пор не отправил дальше, так как очень хорошо относится к Илье Григорьевичу, а отправка письма с отказом от подписи коллективного письма в "Правду" равносильна приговору. Шепилов добавил, что не будет скрывать от Ильи Григорьевича, что письмо в "Правду" написано по инициативе Сталина и, как понял И.Г. из намеков Шепилова, Сталиным отредактировано, а возможно, и сочинено. И.Г. ответил, что он настаивает на том, чтобы его письмо было передано Сталину и только после личного ответа Сталина он вернется к обсуждению, подписывать или не подписывать письмо в "Правду". Шепилов довольно ясно дал понять И.Г., что тот просто сошел с ума. Разговор продолжался около двух часов. Шепилов закончил его, сказав, что он сделал для Ильи Григорьевича все, что мог, и раз он так настаивает, то передаст письмо Сталину, а дальше пусть Илья Григорьевич пеняет на себя. Илья Григорьевич ушел от Шепилова в полной уверенности, что его в ближайшие дни арестуют.
Эренбурги уехали на дачу и стали ждать событий. Письмо в "Правде" не появилось. Илья Григорьевич считал, что, возможно, только последовавшая вскоре смерть Сталина остановила опубликование этого страшного письма. Было ли передано письмо Эренбурга Сталину и сыграло ли оно хоть какую- нибудь роль во всей этой истории, И.Г. не знал. Я спросил И.Г., что же он написал Сталину. И.Г. ответил мне, что он прекрасно понимал, что вслед за опубликованием письма избранных евреев с отказом от своего народа последуют массовые репрессии по отношению ко всем евреям, живущим в Советском Союзе, и поэтому, когда он писал свое письмо к Сталину, он старался прибегать только к тем доводам, которые могли бы оказать хоть какое-нибудь воздействие на Сталина. У И.Г. было слишком мало времени, чтобы как следует обдумать, так как в соседней комнате сидели эти два мерзавца и довели почти до обморочного состояния Любовь Михайловну.
И.Г. пытался как можно убедительнее довести до сознания Сталина, что опубликование такого письма покончит с коммунистическими партиями Европы. Правда, добавил И.Г., он был уверен, что максимум - поредели бы ряды компартий Европы. Но других доводов, способных дойти до сознания Сталина, у него не было. Из этого биргеровского пересказа содержания эренбурговского письма Сталину ясно видно, что самого этого письма Борис не читал. Пожалуй, даже считал, что ни копия его, ни - тем более - оригинал уже никогда не отыщутся. (Потому и счел необходимым как можно точнее записать хотя бы вот это краткое его изложение.)
Похоже, что и Ирина, когда я расспрашивал ее о том, что было написано в том письме, и она ответила, что не знает, тоже считала, что ничего сверх того, что мы знаем, нам уже никогда не узнать. О том своем разговоре с Ириной я не то чтобы забыл, но больше не вспоминал: ну, не знает - и не знает, что тут поделаешь. И вдруг однажды - прошло, наверное, лет шесть, а то и восемь, - она мне позвонила:
"Я нашла письмо Ильи Сталину. Через пять минут я уже держал его в руках. Это был сложенный вчетверо ломкий листик тонкой - почти папиросной - французской бумаги (он пачками привозил ее из Парижа), с обеих сторон заполненный еле различимым машинописным текстом, испещренным карандашными поправками - немыслимыми эренбурговскими каракулями (почерк у него был чудовищный). Большую часть эренбурговских каракулей я разобрать так и не смог, а кроме того, трудность "расшифровки" усугублялась еще тем, что сквозь прозрачный листок проступали строки, напечатанные на оборотной его стороне, забивая текст первой страницы. Тем не менее бледные буквы портативной эренбурговской машинки, хоть и с трудом, все же поддавались прочтению. Этот черновик сейчас лежит передо мною. И хотя листок папиросной бумаги стал за прошедшие годы еще более ветхим, а полустертые - особенно на сгибах - буквы еще менее различимыми, я все-таки заново разбираю и перепечатываю его, чтобы как можно точнее восстановить в памяти все, что думал и чувствовал тогда, когда пытался прочесть его впервые. Когда мне наконец удалось с грехом пополам расшифровать этот текст, я перепечатал его набело на своей машинке и дал прочитать жене. Она презрительно фыркнула:
- Письмо лакея. И хотя меня тоже коробил не только тон и стиль (тут уж ничего не поделаешь, Пушкин, обращаясь к царю или даже к Бенкендорфу, тоже соблюдал все принятые в его время формы обращения к особам такого ранга), но и самый смысл этого послания, я, как и в тот раз, когда мы с ней увидели на экране Эренбурга, произносившего свою речь на церемонии вручения ему премии, ответил ей:
- Ты ничего не понимаешь! Смысл послания, весь набор приведенных Эренбургом доводов и аргументов и в самом деле выглядел какой-то дичью. Сперва у меня было такое ощущение, что, сочиняя это письмо, Илья Григорьевич вывалил и собрал в кучу все, что в тот момент пришло ему в голову, не слишком даже заботясь о том, чтобы одни аргументы хоть как-то состыковывались с другими. Тут и французы, итальянцы, англичане, для которых слово "еврей" означает лишь религиозную принадлежность, и некоторые отсталые советские граждане, "которые еще не поняли, что еврейской нации нет" (это, как говорится, гвоздь от другой стенки), и "отвратительная пропаганда, которую ведут теперь сионисты, бундовцы и другие враги нашей Родины". (Особенно, помню, изумили меня тогда эти "бундовцы", существование которых представлялось мне ветхозаветной историей.) И все это выражено словами и оборотами, о которых один мой приятель в тоне юмора говорил, что их "противно взять в рот":
Необходимо бороться против всяческих попыток еврейского национализма, который неизбежно приводит к измене.
Но самым противным в этом письме был, конечно, его финал - эта заключающая его угодливая фраза, что, мол, если вы скажете, что я не прав и что это вредоносное "Письмо" надо подписать, то я, разумеется, тотчас же - и т.д. Этот заключительный пассаж, видимо, и самому автору был особенно поперек души: недаром же слово "разумеется" он зачеркнул, хотя это уже мало что меняло.
Все эти тогдашние мои мысли и ощущения, казалось бы, должны были вынудить меня - если не вслух, то хотя бы в душе - согласиться с женой, с ее безапелляционным приговором.
Но в отличие от нее я ясно понимал, в каком - не только состоянии, но и положении - был тогда Эренбург, и какую цель он перед собой ставил. Тут, наверно, имеет смысл вспомнить "антагониста" Ильи Григорьевича - Василия Семеновича Гроссмана .
В разговорах, когда ему случалось о нем упоминать, Илья Григорьевич называл Василия Семеновича максималистом. А в мемуарах вспоминает о нем так: О Ленине он говорил с благоговением. Большевики, вышедшие из подполья, для него были безупречными героями. Я был на пятнадцать лет старше его и некоторых людей, которыми он восхищался, встречал в эмиграции. Однажды я сказал:
- Не понимаю, чем вы в товарищах восхищаетесь? Василий Семенович сердито ответил:
- Вы многого не понимаете? В те времена, о которых он здесь вспоминает, "непонимающим" на самом деле был Гроссман, а не Эренбург. Но к февралю 1953-го Гроссман уже далеко обогнал Эренбурга своим трезвым, беспощадным видением реальности. И тем не менее Гроссман - при всем своем ясном понимании происходящего - все-таки подписал то постыдное письмо, под которым Эренбург - едва ли не единственный из всех, к кому тогда обратились, - так и не согласился поставить свою подпись. Мучительный след этого поступка, тяготившего Василия Семеновича всю последующую его жизнь, остался в его романе "Жизнь и судьба". Там аналогичное письмо вынужден подписать один из главных его героев - Виктор Павлович Штрум. Душевные терзания Штрума и все обстоятельства, связанные с этим его поступком, описаны с такой ужасающей конкретностью, что не возникает ни малейших сомнений: история эта автобиографична.
Единственное отличие ситуации, описанной в романе, от той, что происходила с ним самим, состоит в том, что в романе она перенесена в другое, более раннее время. (Действие романа происходит во время войны, и ситуация, относящаяся к событиям 1953 года, естественно, описана в нем быть не могла.) Однако тема "врачей-убийц" там присутствует:
Боже мой, как было ужасно письмо, которое товарищи просили его подписать, каких ужасных вещей касалось оно. Да не мог он поверить в то, что профессор Плетнев и доктор Левин убийцы великого писателя. Его мать, приезжая в Москву, бывала на приеме у Левина, Людмила Николаевна лечилась у него, он умный, тонкий, мягкий человек. Каким чудовищем надо быть, чтобы так страшно оклеветать двух врачей! Средневековой тьмой дышали эти обвинения. Врачи-убийцы!.. Кому нужна эта кровавая клевета? Процессы ведьм, костры инквизиции, казни еретиков, дым, смрад, кипящая смола. Как связать все это с Левиным, со строительством социализма, с великой войной против фашизма?.. Он читал медленно. Буквы вдавливались в мозг, но не впитывались им, словно песок в яблоко. Он прочел: "Беря под защиту выродков и извергов рода человеческого, Плетнева и Левина, запятнавших высокое звание врачей, вы льете воду на мельницу человеконенавистнической идеологии фашизма." Ковченко сказал:
Мне говорили, что Иосиф Виссарионович знает об этом письме и одобряет инициативу наших ученых".
Тоска, отвращение, предчувствие своей покорности охватили его. Он ощущал ласковое дыхание великого государства, и у него не было силы броситься в ледяную тьму. Не было, не было сегодня в нем силы. Не страх сковывал его, совсем другое, томящее, покорное чувство. Попробуй, отбрось всесильную руку, которая гладит тебя по голове, похлопывает по плечу! Отказаться подписать письмо? Значит, сочувствовать убийцам Горького! Нет, невозможно. Сомневаться в подлинности их признаний? Значит, заставили! А заставить честного и доброго интеллигентного человека признать себя наемным убийцей и тем заслужить смертную казнь и позорную память можно лишь пытками. Но ведь безумно высказать хоть малую тень такого подозрения. Но тошно, тошно подписывать это подлое письмо. В голове возникали слова и ответы на них.
"Товарищи, я болен, у меня спазм коронарных сосудов".
- Чепуха: бегство в болезнь, у вас отличный цвет лица!
"Товарищи, скажу вам совершенно откровенно, мне некоторые формулировки кажутся не совсем удачными!
- Пожалуйста, пожалуйста, Виктор Павлович, давайте ваши предложения, мы с удовольствием изменим кажущиеся вам неудачными формулировки.
- Ну Боже мой! Поймите, у меня есть совесть, мне больно, мне тяжело, да не обязан я, почему я должен подписывать, я так измучен, дайте мне право на свободную совесть!. И тут же - бессилие, замагниченность, послушное чувство закормленной и забалованной скотины, страх перед новым разорением жизни, страх перед новым страхом.
- Товарищи, все это настолько серьезно, что я хотел бы подумать, разрешите отложить решение хотя бы до завтра?. И тут он представил себе бессонную, мучительную ночь, колебания, нерешительность, внезапную решимость и страх перед решимостью, опять нерешительность, опять решение. Все это выматывает подобно злой, безжалостной малярии. И самому растянуть эту пытку на часы. Нет у него силы. Скорей, скорей, скорей. Он вынул автоматическую ручку. Эренбург, наверно, думал и чувствовал примерно то же. Но когда он прочел текст письма, которое должен был подписать, мозг его сразу заработал в другом направлении. (Тому есть документальное свидетельство, но об этом - позже.) Гроссману далее в голову не могло взбрести, что он может обратиться с письмом к Сталину. Да и что он мог ему написать? Чтобы тот оставил его в покое? Дал ему право на свободную совесть? Смешно! Описывая терзания своего героя, Гроссман выпятил лишь одну сторону дела: чудовищную подлость, безнравственность того "компромисса", к которому его вынуждают. Штрума терзает, не дает ему покоя только одна мысль: Он совершил подлость! Он, человек, бросил камень в жалких, окровавленных, упавших в бессилии людей.
Но в задуманной Сталиным акции, как я уже говорил, был еще и другой зловещий смысл. Не знаю, как Гроссман, но Эренбург сразу понял, что опубликование на страницах "Правды" такого письма задумано, помимо всего прочего, как политическое и моральное оправдание другой, еще более грандиозной провокации, в результате которой со всеми "лицами еврейской национальности" будет поступлено так же, как раньше поступили с калмыками , крымскими татарами , чеченцами , балкарцами и другими народами, на которые Сталин, по слову Твардовского, "обрушил свой державный гнев". И не раздумывая, без колебаний, он предпринял отчаянную попытку остановить - ну, если не остановить, так хоть задержать исполнение этого сталинского приговора. Весь смысл и вся стилистика эренбурговского письма были подчинены только этой единственной цели. Он попытался объяснить Сталину на его, сталинском языке, апеллируя к его, сталинской логике, все издержки, все невыгоды, все неизбежные отрицательные последствия задуманного Сталиным плана. Меньше всего интересовало его в тот момент, как соотносится стиль и логика этого его письма со стилем и логикой писателя Ильи Эренбурга. Но неужели он всерьез надеялся, что ему удастся переубедить Сталина? Что, прочитав его письмо, Сталин откажется от своих замыслов? Безумие, безумие! Однако дальнейшее развитие событий показало, что эта - продиктованная отчаянием - безумная попытка повлиять на планы Сталина в основе своей была не так уж безумна. Насчет того, о чем все-таки шла речь в том письме именитых советских евреев в редакцию "Правды", которое Эренбург отказался подписать, существует тьма слухов, версий, легенд - весьма разнообразных, а порой и взаимоисключающих. По поводу текста письма Эренбурга Сталину, казалось бы, особых разногласий быть не может. Однако и тут тоже напущено много тумана. Вот, например, известный журналист и публицист Аркадий Ваксберг в своей книге на "еврейскую" тему сообщает нам (притом весьма авторитетным, не вызывающим сомнений в истинности сообщаемых им сведений тоном), что первая, самая ранняя публикация этого эренбурговского письма представляет собой "лишь первоначальный вариант": В нем отсутствуют два важнейших пассажа, свидетельствующих о том, как Эренбург стремился подыграть Сталину, не прогневать его, высказать те "соображения", которые могли бы хоть как-то повлиять на адресата, то есть сделать все возможное и невозможное, лишь бы остановить в последний момент руку обезумевшего палача. (Аркадий Ваксберг. Из ада в рай и обратно. М. 2003. Стр. 435.)
Приведя далее эти "два пассажа", он - тем же безапелляционным тоном - сообщает, что "эти два дополнения" Эренбург сделал "после нескольких дней раздумий". На самом деле никакого такого "первого варианта" не было. И не было у Ильи Григорьевича тогда этих "нескольких дней" для раздумий. Письмо, как мы уже знаем, было написано единым духом, в течение того часа, который Любовь Михайловна провела в обществе "этих двух иуд" Маринина и Минца. Но - что правда, то правда, - те "два пассажа", которые приводит в своей книге Ваксберг, в первой публикации эренбурговского письма Сталину действительно отсутствовали. Поскольку та - самая ранняя, первая - публикация письма Эренбурга Сталину, на которую ссылается Ваксберг, была сделана мною, могу рассказать, как и почему это так получилось.
В 1990 году в Москве, в издательстве "Советский писатель" вышли три тома мемуаров Эренбурга. Эта книга тогда впервые явилась в свет в полном, нецензурованном виде, без всяких исправлений и купюр. Предисловие к этому изданию было заказано мне. И когда я работал над ним, мне пришло в голову, что хорошо бы, воспользовавшись этой возможностью (когда еще представится такой случай!), опубликовать это найденное Ириной в эренбурговском архиве письмо. Ирина со мной согласилась. Она только попросила меня (по понятным причинам) пока - до времени - не публиковать его целиком. Убрать наиболее компрометирующие Эренбурга в глазах сегодняшнего читателя абзацы. Во всяком случае - последний: ту самую фразу, где Илья Григорьевич говорит, что если Сталин будет настаивать на своем, он это ужасное "Письмо в редакцию", разумеется, подпишет. (Лихорадочно сочиняя свое письмо Сталину, Эренбург, конечно, и думать не думал о том, как он будет выглядеть в глазах потомков, если им случится когда-нибудь это письмо прочесть. Но Ирина, ставшая после смерти отца его единственным душеприказчиком, не думать об этом не могла) Поскольку я не утверждал, что публикую полный текст письма, а просто цитировал его, оговорив, что привожу его с некоторыми сокращениями, я счел возможным выполнить эту Иринину просьбу.
Итак, в 1990 году - с небольшими, хоть и существенными купюрами - это письмо было опубликовано. А семь лет спустя в президентском (бывшем сталинском) архиве отыскался оригинал этого письма. И в первом номере журнала "Источник" за 1997 год оно - впервые - было опубликовано полностью. В том же номере "Источника" был опубликован и текст якобы того самого "Письма в редакцию" , о котором шла речь в эренбурговском обращении к вождю. Я написал "якобы того самого", потому что, едва только я бегло проглядел этот текст, как мне сразу же стало ясно, что это - совсем не то письмо. Другое. Оно не обвиняло советских евреев в пособничестве мировому сионизму, а, напротив, защищало их от этих подозрений:
"Русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения в СССР является другом русского народа. Никакими ухищрениями врагам не удастся подорвать доверие еврейского народа к русскому народу, не удастся рассорить нас с великим русским народом". А кончалось оно так:
"Учитывая важность сплочения всех прогрессивных сил еврейского народа, а также в целях правдивой информации о положении трудящихся евреев в разных странах, о борьбе народов за укрепление мира, мы считали бы целесообразным издание в Советском Союзе газеты, предназначенной для широких слоев еврейского населения в СССР и за рубежом. Мы уверены, что наша инициатива встретит горячую поддержку всех трудящихся евреев в Советском Союзе и во всем мире. Письмо было жалкое, раболепное, и подписывать его, конечно, тоже было противно. Но совершенно очевидно, что это было совсем не то письмо, которое могло спровоцировать Эренбурга на его отчаянное обращение к Сталину. Это мое ощущение мне довольно легко было бы подтвердить анализом обоих текстов. (В тексте этого "Письма в редакцию" нет ни одного из тех выражений и оборотов, на которые ссылается Эренбург в своем письме Сталину.) Но никакого такого анализа тут даже и не надо: достаточно указать лишь на одно - сразу бросившееся мне в глаза - несоответствие. В тексте этого "Письма в редакцию "Правды" упоминается взрыв бомбы "на территории миссии СССР в Тель-Авиве" . Взрыв этот, как я уже говорил, произошел 9 февраля. А под письмом Эренбурга Сталину, опубликованным в том же "Источнике", стоит дата: "3 февраля 1953 года".
Вот и все. И никаких других доказательств больше не надо. Не стану задаваться вопросом, по недомыслию ли и некомпетентности сотрудников журнала "Источник" появился на его страницах этот очевидный ляп или то была сознательная фальсификация. Важно, что подлинный текст "Письма в редакцию", под которым Эренбург отказался поставить свою подпись, так и остался за семью печатями.
Приступая к этой странице моих воспоминаний, я уже мысленно заготовил для нее такую финальную фразу: "То ли текст этот до сих пор не найден (может быть, даже уничтожен?), то ли сознательно утаивается?. Но замечательная фраза эта мне не пригодилась.
Туманная, полная загадочных недомолвок короткая реплика из эренбурговских мемуаров, которую я цитировал ("Я попробовал запротестовать. Решило дело не мое письмо, а судьба"), была взята мною из первого издания книги "Люди, годы, жизнь". В последующих изданиях его мемуаров эта невнятная ссылка на какие-то таинственные обстоятельства, время говорить о которых еще не пришло, стала чуть яснее: События должны были развернуться дальше. Я пропускаю рассказ о том, как пытался воспрепятствовать появлению в печати одного коллективного письма. К счастью, затея воистину безумная, не была осуществлена. Тогда я думал, что мне удалось письмом переубедить Сталина, теперь мне кажется, что дело замешкалось и Сталин не успел сделать того, что хотел.
Конечно, эта история - глава моей биографии, но я считаю, что не настало время об этом говорить. Не берусь судить, почему он считал, что тогда время об этом говорить еще не настало. Потому что не смог бы сказать всю правду? Но в других случаях это его не смущало. Он всегда исходил из того, что лучше сказать хоть что-то, чем не сказать ничего. Как бы то ни было, сейчас, я думаю, уже пришло наконец время заполнить этот пробел в его биографии, воссоздать эту пропущенную им главу. В полной мере ее теперь, конечно, уже не воссоздать. При том, что завеса над этой тайной в последнее время уже слегка приоткрылась, всего, что мог бы рассказать об этом сам Эренбург, мы, конечно, не узнаем
Но зато мы теперь знаем то, чего не знал, о чем еще не мог знать он. Открылись новые факты, новые обстоятельства. И исходя из этих новых, совсем недавно открывшихся фактов и обстоятельств, я могу теперь с полной уверенностью утверждать, что Эренбург не зря думал, что ему удалось своим письмом переубедить Сталина. Оказалось, что для такого предположения у него были совсем не малые основания.
Насчет того, каким было то письмо именитых советских евреев в редакцию "Правды", о чем в нем шла речь, кем и ради чего оно было затеяно, версий было много. В том числе и противоречивых, взаимоисключающих. Вот, например, что рассказывает об этом С.И. Липкин в своих воспоминаниях о своем друге Василии Семеновиче Гроссмане : Гроссмана пригласили в "Правду": позвонил ему профессор-историк Исаак Израйлевич Минц , сказал, что он должен прийти, в помещении редакции пойдет речь о судьбе еврейского народа. По пути в "Правду" Гроссман зашел в "Новый мир". Он хотел выяснить свои отношения с Твардовским по поводу того, что тот отрекся от романа "За правое дело" . Оба, как я мог судить по рассказу Гроссмана, говорили резко, грубо. Твардовский, между прочим, сказал:
- Ты хочешь, чтобы я партийный билет на стол выложил?
- Хочу, - сказал Гроссман. Твардовский вспыхул, рассердился:
- Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят!.
В "Правде" собрались видные писатели, ученые, художники, артисты еврейского происхождения. Минц прочитал проект письма Сталину, которое собравшимся предлагали подписать. Смысл письма: врачи - подлые убийцы, они должны подвергнуться самой суровой каре, но еврейский народ не виноват, есть много честных тружеников, советских патриотов и т.д. Письмо так и не было послано Сталину, вообще оно было задумано не наверху, а оказалось, как нам потом объяснил хорошо информированный Эренбург, затеей высокопоставленных партийных евреев, испугавшихся за свою судьбу со всеми ее привилегиями. (Семен Липкин. Квадрига. М. 1997. Стр. 543-544.) Не думаю, чтобы "хорошо информированный Эренбург" говорил им нечто подобное. А если даже и говорил (мало ли по каким причинам не хотел откровенничать), вряд ли он всерьез считал, что задание это не было спущено Минцу и Маринину с самого верха.
У Твардовского, судя по его реплике, записанной Липкиным со слов Гроссмана ("Я знаю, куда ты отсюда должен пойти. Иди, иди, ты, видно, не все еще понял, там тебе объяснят!"), тоже не было никаких сомнений, насчет того, откуда дует этот ветер.
Есть, правда, еще одно свидетельство, как будто подтверждающее такую (первоначальную) реакцию Эренбурга. Вот что замечает по этому поводу Борис Фрезинский , как я уже говорил, внимательно исследовавший всю последовательность событий: Они ( Минц и Маринин . - Б.С.) приехали к Эренбургу на дачу, но И.Г. отказался подписать письмо (возможно, его не прочитав) и, отнеся дело к их личной инициативе, не придал этому значения. (Б.Я. Фрезинский. Власть и деятели советской культуры - проблема адекватного анализа. (Илья Эренбург в реальности и в новой книге о тайной сталинской политике). Исторические записки * 5 (123). М. 2002, стр. 310.)
Высказывая это замечание, Фрезинский ссылается на запись своей беседы с Алей Яковлевной Савич - вдовой Овадия Савича . От Савичей у И.Г. не было секретов. Так что этому свидетельству приходится верить. Что ж, быть может, поначалу он и впрямь подумал, что дело сводится к личной инициативе - не Минца и Маринина, конечно, - но каких-то других до смерти перепугавшихся высокопоставленных евреев. Хотя, честно говоря, мне трудно себе представить, чтобы он всерьез предполагал, что такая инициатива могла возникнуть у кого-нибудь самопроизвольно, без прямого указания автора сценария. Глухой намек на то, что инициатива письма именитых евреев в редакцию "Правды" шла если и не "снизу", то, во всяком случае, и не с "самого верха", мы находим и в воспоминаниях Вениамина Каверина : Идея "еврейского письма" возникла, мне кажется, в больном мозгу, охваченном лихорадкой маниакального нетерпения. Антисемитизм перед процессом "убийц в белых халатах" достиг того уровня, который необходимо было как-то оправдать, объяснить, уравновесить. (В. Каверин. Эпилог.1989, стр. 316.)
Хоть тут и не сказано, в чьем больном мозгу возникла эта идея (можно ведь понять и так, что в больном мозгу Сталина), но слово "уравновесить" - больше склоняет к мысли, что в основе затеи лежал ужас, охвативший евреев, принадлежавших к идеологической обслуге режима. Все это, впрочем, не так уж и важно. Гораздо важнее выяснить, в чем состоял смысл этого "еврейского письма". По Каверину получается, что совсем не в том, чтобы объявить, что "еврейский народ не виноват", как это понял со слов Гроссмана Липкин :
Зимой 1952 года мне позвонил из редакции "Правды" журналист Маринин и пригласил приехать для разговора, имеющего, как он сказал, "серьезное общественное значение". Я приехал и был встречен более чем любезно. Маринин (его настоящая фамилия была Хавенсон ) провел меня в комнату, которая, как я понял, была приемной Давида Иосифовича Заславского , видного журналиста, одного из руководящих работников "Правды". В кабинете Заславского уже разговаривали - и через открывающуюся время от времени дверь я видел старых евреев в орденах, сидевших по ту сторону стола, за которым мелькнула внушавшая мне глубокое отвращение жирная лысая голова Заславского. Маринин предложил мне познакомиться с письмом, которое, как он мне сообщил, уже согласились подписать видные деятели культуры. И не только культуры: армии и флота. Я прочитал письмо: это был приговор, мгновенно подтвердивший давно ходившие слухи о бараках, строившихся для будущего гетто на Дальнем Востоке. Знаменитые деятели советской медицины обвинялись в чудовищных преступлениях, и подписывающие письмо требовали для них самого сурового наказания. Но это выглядело как нечто само собой разумеющееся - подобными требованиями были полны газеты. Вопрос ставился гораздо шире - он охватывал интересы всего еврейского населения в целом, и сущность его заключалась в другом.
Евреи, живущие в СССР, пользуются всеми правами, обеспеченными Конституцией нашей страны. Многие из них успешно работают в учреждениях, в научных институтах, на фабриках и заводах. И тем не менее в массе они заражены духом буржуазного воинствующего национализма! Я передаю лишь в самых общих чертах содержание этого документа, память, к сожалению, не сохранила подробностей, да они и не имеют существенного значения. Ясно было только одно: решительно отвергая наличие в СССР антисемитизма, мы заранее оправдывали новые массовые аресты, пытки, высылку в лагеря ни в чем не повинных людей. Мы не только заранее поддерживали эти злодеяния, мы как бы сами участвовали в них, уже потому, что они совершались бы с нашего полного одобрения. (Там же, стр. 316-317.)
Это длинное письмо Каверин прочитал два раза. Маринин терпеливо ждал. Затем сказал, что этот "убедительный документ" уже подписали Гроссман, Антокольский. Назвал ряд других известных фамилий.
- Гроссман?
- Да. Это было непостижимо.
- А Эренбург?
- С Ильей Григорьевичем согласовано, - небрежно сказал Маринин.- Он подпишет. (Там же, стр. 317.) Хорошо зная Эренбурга, Каверин не поверил этому "согласовано". Решил, что Маринин блефует. И оказался прав:
Не заезжая домой, я отправился к Эренбургу. Он уже знал о письме, с ним говорили - и встретил меня спокойно. Впрочем, спокойствие у него было разное - случалось, что он скрывал бешенство, равнодушно попыхивая трубкой.
- Илья Григорьевич, как поступить?
- Так, как вы сочтете нужным. В разговоре со мной вы упоминались. Если вы откажетесь, они подумают, что отсоветовал Эренбург.
- Так это ложь, что письмо согласовано с вами?
- Конечно, ложь. Разговор был предварительный. Я еще не читал этого письма. (Там же, стр. 319.)
При первом визите к нему Маринина и Минца он и в самом деле даже не стал читать принесенное ими письмо. Прогнал их, не читая. Ну, а потом, когда прочесть все-таки пришлось, зловещий его смысл понял и оценил даже резче, чем Каверин. Вот как передает его рассказ об этом журналист Зиновий Шейнис . (Свою беседу с Ильей Григорьевичем он датирует июлем 1953 года):
Они приехали ко мне домой. Они - академик Минц, бывший генеральный директор ТАСС Маринин и еще один человек. Вопрос о выселении евреев из Москвы и других городов уже был решен Сталиным. Вот тогда Минц и Хавинсон обратились ко мне. Не знаю, была ли это их инициатива или им посоветовали "наверху" так поступить. Они приехали с проектом письма на имя "великого и мудрого вождя товарища Сталина". В письме содержалась нижайшая просьба. Врачи-убийцы, эти изверги рода человеческого, разоблачены. Справедлив гнев русского народа. Может быть, товарищ Сталин сочтет возможным проявить милость и охранить евреев от справедливого гнева русского народа. То есть под охраной выселить их на окраины государства. Авторы письма униженно соглашались с депортацией целого народа, очевидно, в надежде, что сами они не подвергнутся выселению. (Вечерняя Москва. 28 июня 1991 года.)
Текст письма, изложенный Шейнисом якобы со слов самого Эренбурга, конечно, апокрифический. Я бы даже сказал, что он окутан ароматом густой липы. Однако доктор исторических наук Я. Этингер в книге своих воспоминаний "Это невозможно забыть" (М., 2001) ссылается на него как на достоверный исторический документ. На месте доктора исторических наук я бы отнесся к этому свидетельству журналиста с большей долей скептицизма. Но Я. Этингер с доверием отнесся и к еще более развесистой клюкве: Письмо, безусловно, в свое время было уничтожено, и казалось, что никогда не удастся узнать его полное содержание. Но произошло невероятное. Несколько лет назад мне позвонили домой, очевидно, из автомата; судя по голосу, звонила пожилая женщина. Она попросила меня к телефону. Убедившись, что именно я взял трубку, она несколько приглушенным и испуганным голосом сказала, что знает, что мой отец - известный профессор-кардиолог Я.Г. Этингер . Сообщила, что читала некоторые мои статьи о "деле врачей". Женщина предложила мне ознакомиться с "одним письмом", которое, по ее словам, представляет для меня интерес. Спустя час она находилась у меня дома. Ей было лет 60. Плохо одетая, она производила жалкое впечатление. Женщина никак не представилась, не назвала ни своей фамилии, ни своего имени. Она рассказала мне, что ее умершая 10 лет назад старая мать в течение 30 лет работала машинисткой в одной из центральных газет и печатала, будучи опытной машинисткой, многие важные статьи и документы. У матери сохранился небольшой архив, и, перебирая вскоре после ее смерти бумаги из него, она обнаружила пожелтевший от времени экземпляр письма, озаглавленного "Ко всем евреям Советского Союза" . Бегло просмотрев текст, я убедился, что в моих руках находится уникальный исторический документ, призыв-обращение к депортации евреев в отдаленные районы страны. Этот документ разыскивался долгие годы. Я попросил посетительницу разрешить мне сделать копию этого письма. Но она наотрез отказалась.
- Если хотите, перепишите его в моем присутствии.
Она была запугана, хотя со времени "дела врачей" прошли многие годы. Но страх, посеянный сталинским режимом, унаследованный, очевидно, от матери, продолжал глубоко сидеть в ней. После того как я переписал письмо, она бережно сложила его в сумку, попрощалась, не оставив ни своего адреса, ни телефона. Мы попрощались, и она исчезла за дверью, навсегда. ( Я.Я. Этингер . Это невозможно забыть.)
Таинственная посетительница исчезла навсегда, но текст принесенного ею "уникального исторического документа", переписанный рукой автора, остался у него. И он приводит его в своей книге, не выражая ни малейших сомнений в совершенной его подлинности. Приведу его и я:
Ко всем евреям Советского Союза! Дорогие братья и сестры, евреи и еврейки! Мы, работники науки и техники, деятели литературы и искусства - евреи по национальности - в этот тяжкий период нашей жизни обращаемся к вам. Все вы хорошо знаете, что недавно органы государственной безопасности разоблачили группу врачей- вредителей, шпионов и изменников, оказавшихся на службе американской и английской разведки, международного сионизма в лице подрывной организации Джойнт. Они умертвили видных деятелей партии и государства - А.А. Жданова и А.С. Щербакова, сократили жизнь многих других ответственных деятелей нашей страны, в том числе крупных военных деятелей. Зловещая тень убийц в белых халатах легла на все еврейское население СССР. Каждый советский человек не может не испытать чувства гнева и возмущения. Среди значительной части советского населения чудовищные злодеяния врачей-убийц закономерно вызвали враждебное отношение к евреям. Позор обрушился на голову еврейского населения Советского Союза. Среди великого русского народа преступные действия банды убийц и шпионов вызвали особое негодование. Ведь именно русские люди спасли евреев от полного уничтожения немецко-фашистскими захватчиками в годы Великой Отечественной войны. В этих условиях только самоотверженный труд там, куда направят нас партия и правительство, великий вождь советского народа И.В. Сталин, позволит смыть это позорное и тяжкое пятно, лежащее сегодня на еврейском населении СССР. Вот почему мы полностью одобряем справедливые меры партии и правительства, направленные на освоение евреями просторов Восточной Сибири, Дальнего Востока и Крайнего Севера. Лишь честным, самоотверженным трудом евреи смогут доказать свою преданность Родине, великому и любимому товарищу Сталину и восстановить доброе имя евреев в глазах всего советского народа. Текст этого "уникального исторического документа" был, как оказалось, известен еще до того, как безымянная гостья принесла и позволила скопировать его Я. Этингеру. Впервые он появился в книге писателя В.П. Ерашова "Коридоры смерти. Историко-фантастическая хроника" (М. 1990), что дало повод бдительному Г.В. Костырченко обвинить Этингера в плагиате. Сам же Этингер это почти полное совпадение опубликованного им текста с тем, который Ерашов уже обнародовал в произведении, предусмотрительно названном им историко-фантастической хроникой, объяснял так:
После того, как в моих руках оказался текст письма группы евреев Сталину, я немедленно позвонил писателю и с радостью сообщил, что оно во многом аналогично письму в его книге. Разумеется, Валентин Петрович был обрадован таким совпадением. И тогда я у него спросил: а на чем основано письмо, содержащееся в его книге? И он ответил мне, что ему показал письмо один писатель-еврей, который был в курсе этого дела. То есть, очевидно, речь шла о разных вариантах одного и того же письма. (Яков Этингер. Документы - еще не вся правда. Журнал "Лехаим". * 9, 2002.) Помимо всех этих, приведенных мною, было еще множество других - версий, слухов, легенд. Размышляя над всеми этими версиями, я подумал, что, тщательно их проанализировав, можно было бы, наверно, отвеять всю шелуху слухов и легенд и извлечь из них некое рациональное зерно, если и не добравшись до истины, то, во всяком случае, приблизившись к ней.
Соблазн заняться этим был, признаюсь, велик. Но как раз в то самое время, когда я размышлял над тем, стоит ли мне так уж углубляться во все эти дела, меня навестил приехавший на несколько дней из Петербурга в Москву Борис Фрезинский и сообщил, что подлинный текст того легендарного письма все-таки отыскался. Мало того! Он привез мне ксерокопию этого текста, найденного все в том же президентском архиве. Это - гранки. Те самые, которые дали прочесть Эренбургу, предлагая ему их подписать. Я так уверенно написал "те самые", потому что на полях сохранились замечания самого Эренбурга. Не сделанные, правда, его собственной рукой, а надиктованные им, записанные с его слов то ли Минцем, то ли Марининым, то ли еще кем-то из тех, кто дал ему прочесть это письмо, настоятельно предлагая подписать его.
Но сперва - о самом письме. Начиналось оно с проклятий, адресованных преступникам, действовавшим "под маской ученых". Преамбула эта (которой, кстати сказать, в том письме, что опубликовал "Источник", не было) заключалась фразой:
Вместе со всем советским народом, со всеми передовыми людьми мира мы клеймим позором эту клику убийц, этих извергов рода человеческого. Одной этой фразы было бы довольно, чтобы человек, которому предложили поставить под ней свою подпись, содрогнулся от ужаса. Ведь расписаться под ней - это значило, как говорит герой романа Гроссмана, "совершить подлость!.. Бросить камень в жалких, окровавленных, упавших в бессилии людей". Но это было только начало. Дальше, непосредственно за всеми этими проклятиями, следовала короткая формула перехода к главной теме: Большинство из разоблаченных преступников - еврейские буржуазные националисты, завербованные международной сионистской организацией "Джойнт" - филиалом американской разведки. Не случайно англо- американские империалисты ухватились за еврейских буржуазных националистов-сионистов" И вот наконец - оно. Главное. То, ради чего все это затевалось:
"Нельзя не признать, что у некоторой части еврейского населения нашей страны еще не изжиты буржуазно-националистические настроения. Еврейские буржуазные националисты-сионисты, являясь агентами англо-американского империализма, всячески разжигают эти националистические настроения. Они пытаются всеми мерами подогревать и раздувать среди советских граждан еврейского происхождения чувство национальной обособленности и национальной вражды к русскому народу и другим народам Советского Союза. Они хотят превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа". Не так прямо и грубо, как в мифологических вариантах Шейниса, Ерашова и Этингера, но все же достаточно ясно. Ну, а теперь - к пометкам, которые сделал Эренбург на полях этого текста. Выражение "некоторая часть", - пишет он, - может толковаться так, что националистов-евреев очень много. И предлагает свой вариант: "среди некоторых элементов". Выражение "евреев России" он предлагает заменить формулой: "обманутых ими евреев". Подчеркнув слова: "хотят превратить евреев", диктует свой вариант "Могут подумать, что всех евреев, в том числе и авторов настоящего письма". Постоянно повторяющееся в письме выражение "еврейский народ" он предлагает заменить в одном случае на "советских евреев", в другом на "еврейских тружеников". Совершенно очевидно, что если бы все эти предлагаемые им исправления в текст письма были внесены, смысл затеваемой акции не слишком бы изменился. И он, конечно, прекрасно это понимал. Недаром все эти свои замечания предварил такой фразой:
На поправках не настаиваю, но отдельные фразы нынешнего текста могут принести вред. Эта реплика очень ясно показывает, в каком направлении сразу заработала его мысль, едва только он начал знакомиться с текстом этого письма. Сразу решив, что он не станет его подписывать, он старается нащупать самые уязвимые, самые слабые (с точки зрения официальной идеологии) его места. Не для того, чтобы исправить их, изменить, сделать менее уязвимыми, а с одной-единственной целью: дезавуировать самую затею.
Дезавуировать же ее можно было только одним способом: обратившись к САМОМУ. К тому, кто все это затеял. Мысль написать Сталину наверняка возникла у него сразу. Иначе разве он оговорился бы, что на своих поправках не настаивает. Он словно бы ткнул носом авторов письма в их некомпетентность, в их "политическую незрелость": я, мол, вас предупредил, а там - дело ваше, действуйте, как хотите. Не исключаю даже, что он тут же дал понять этим мелким сталинским фишкам (академику Минцу и журналисту Маринину), что будет "сигнализировать" обо всех их промашках в вышестоящие инстанции. Вряд ли, конечно, он всерьез рассчитывал, что этот его "ход" сработает. Он просто тянул время. Делал все, что было в его силах. Однако - случилось чудо. "Ход" сработал. Я уже говорил, что текст "Письма в редакцию "Правды", опубликованный в 1997 году в журнале "Источник", показался мне фальшивкой. На этот счет у меня было много разных соображений. Но главное, неопровержимое сводилось к дате. Эренбург свое письмо Сталину написал и отправил 3 февраля, а в тексте "Источника" упоминался взрыв бомбы на территории миссии СССР в Тель-Авиве, случившийся 9-го. Стало быть, "Письмо", опубликованное в "Источнике", никак не могло быть тем, которое давали на подпись Эренбургу и по поводу которого он писал Сталину.
Но потом я подумал: а кому понадобилось изготовлять такую фальшивку? С какой, собственно, целью? И простая догадка вдруг осенила меня: а что, если этот текст был ВТОРЫМ? Новым письмом, сочиненным по указанию Сталина, вдруг решившего изменить первоначальный сценарий? Я внимательно перечитал под этим углом зрения текст "Источника", и сразу все стало на место. Сразу бросились мне в глаза отдельные реплики, фразы, речевые обороты, в которых нельзя было не узнать хорошо всем нам знакомые интонации сталинского голоса: Разве не факт, что в Израиле всеми благами жизни пользуется лишь кучка богачей, в то время как подавляющее большинство еврейского и арабского населения терпит огромную нужду, лишения, влачит полунищенское существование. Разве не факт, что правители Израиля навязали израильским трудящимся двойной гнет - еврейского и американского капитализма. Кто не знает, что в действительности США являются каторгой для еврейских трудящихся, угнетаемых самой жестокой машиной капиталистической эксплуатации. Кто не знает, что именно в этой стране процветает самый разнузданный расизм и в том числе антисемитизм. Кто, наконец, не знает, что антисемитизм составляет также отличительную черту тех фашистских клик, которые повсеместно поддерживаются империалистами США. Помимо этих знаменитых сталинских повторов, были там и другие следы легко узнаваемой сталинской речи. Его стиль, его речевая манера:
Но давайте разберемся в том, кого в действительности представляют правители государства Израиль, кому они служат? Далее. Интересы каких евреев отстаивает международная сионистская организация "Джойнт"? Разберемся и в этом вопросе. Осененный своей догадкой, читая все это, я словно увидел живого Сталина. Вот он неторопливо прохаживается по своему кабинету, медленно роняя чугунные гири своих риторических вопросов: - Развэ нэ факт?.. И: - Кто нэ знает?.. Потом останавливается и, подняв руку с указующим перстом или любимой своей трубкой, возглашает: - Далее? Или: - Разбэремся в этом вопросе. А перед ним, на полусогнутых, стоит какой-нибудь, скажем, Шепилов, судорожно старающийся запомнить каждую драгоценную фразу вождя. А может быть, даже и записывает. (Иначе откуда же там вдруг взялись бы все эти, скорее в устной речи уместные: "Далее" и "Разберемся в этом вопросе") В этой открывшейся вдруг моему взору картинке ничего такого уж ошеломляюще нового для меня не было. Я ведь и раньше прекрасно понимал, что если письмо, появившееся в "Источнике", не было фальшивкой, если этот текст действительно был ВТОРЫМ, долженствующим заменить отмененный, забракованный ПЕРВЫЙ, то сделать все это могли только "по личному указанию товарища Сталина".
По-настоящему новым в этом тексте при внимательном ею чтении для меня оказалось совсем другое. В сущности, все содержание этого нового, второго письма развивало главный аргумент, главный тезис Эренбурга, выдвинутый им в его обращении к Сталину:
Мне кажется, что единственным радикальным решением еврейского вопроса в нашем социалистическом государстве является полная ассимиляция, слияние людей еврейского происхождения с народами, среди которых они живут. Это срочно необходимо для борьбы против американской и сионистической пропаганды, которая стремится обособить людей еврейского происхождения. Это Эренбург. А вот - самое начало ВТОРОГО "Письма в редакцию "Правды": Есть люди, которые, выдавая себя за "друзей" и даже за представителей всего еврейского народа, заявляют, будто у всех евреев существуют единые и общие интересы, будто все евреи связаны между собою общей целью. Эти люди - сионисты, являющиеся пособниками еврейских богачей и злейшими врагами еврейских тружеников. Эренбург предлагает:
Я убежден, что необходимо энергично бороться против всяческих попыток воскресить или насадить еврейский национализм. Мне казалось, что для этого следует опубликовать статью или даже ряд статей, подписанных людьми еврейского происхождения, разъясняющих роль Палестины, американских буржуазных евреев и пр. С другой стороны я считал, что разъяснение, исходящее от редакции "Правды" и подтверждающее преданность огромного большинства тружеников еврейского происхождения Советской Родине и русской культуре, поможет справиться с обособлением части евреев и с остатками антисемитизма. Мне казалось, что такого рода выступления могут сильно помешать зарубежным клеветникам и дать хорошие доводы нашим друзьям во всем мире.
Автор (или авторы) второго письма точно следуют этому эренбурговскому совету:
В Советском Союзе осуществлено подлинное братство народов, больших и малых. Впервые в истории трудящиеся евреи вместе со всеми трудящимися Советского Союза обрели свободную, радостную жизнь. Не ясно ли, что легенда об империалистической Америке, как "друге" евреев, является сознательной фальсификацией фактов. Не ясно ли также, что только заведомые клеветники могут отрицать прочность и нерушимость дружбы между народами СССР. Враги свободы национальностей и дружбы народов, утвердившейся в Советском Союзе, стремятся подавить у евреев сознание высокого общественного долга советских граждан, хотят превратить евреев России в шпионов и врагов русского народа и тем самым создать почву для оживления антисемитизма, этого страшного пережитка прошлого. Но русский народ понимает, что громадное большинство еврейского населения в СССР является другом русского народа. У трудящихся евреев всего мира - один общий враг. Это - империалистические угнетатели, на услужении которых находятся реакционные заправилы Израиля. Эти текстуальные совпадения напомнили мне один эпизод из истории, скажем так, советской пропагандистской машины. У всех на памяти знаменитые слова Сталина о Маяковском, который "был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей, советской эпохи". Но мало кто знает, что этот сталинский, говоря нынешним языком, слоган целиком был взят им (лишь слегка перефразирован) из обращенного к нему письма Лили Юрьевны Брик . Сталин никогда не гнушался такого рода заимствованиями. Не погнушался и на этот раз. Но на прямую связь нового, ВТОРОГО "Письма в редакцию "Правды" с письмом Эренбурга указывают не только текстуальные совпадения. Если вдуматься в смысл эренбурговского письма Сталину (постаравшись отвлечься от тошнотворно-раболепного его слога), мы увидим, что самая суть его обращения к вождю состояла в том, что в интересах "мудрой сталинской политики" умнее было бы переключить ярость масс с врагов внутренних (то есть советских евреев) на врагов внешних (американских империалистов и израильских богачей-капиталистов). Как видим, Сталин оценил преимущества этой, подсказанной ему Эренбургом тактики. К публикации письма Эренбурга Сталину в журнале "Источник" было сделано такое подстрочное примечание:
На документе имеется помета: "Поступило 1О.Х.53 г. с дачи И.В. Сталина. А маленькое предисловие к публикуемому тексту письма заключалось такой фразой:
Какой-либо реакции Сталина на обращение к нему писателя в архиве обнаружить не удалось. Реакция, однако, была. Собственно, само это отсутствие прямого выражения какой-либо реакции как раз и является самым красноречивым свидетельством того, что письмо Эренбурга не только было Сталиным прочитано, но и произвело на него впечатление. На письмах, не требовавших ответа, а тем более принятия каких-либо решений, он обычно делал пометку: "Мой архив. И. Сталин." (Именно такая резолюция была оставлена им на обращенном к нему письме Б.Л. Пастернака.) Письмо Эренбурга Сталин в архив не отправил, оставил его при себе. Значит, размышлял над ним, что-то такое обдумывал. Все это, конечно, домыслы. Но теперь в этих домыслах уже нет никакой нужды. Анализ ВТОРОГО ПИСЬМА именитых евреев в редакцию "Правды", написанного под диктовку Сталина, яснее ясного говорит нам о том, что обращение Эренбурга не только дошло до того, кому было адресовано, и не только было внимательно им прочитано, но и, что называется, принято к сведению. Без особой натяжки можно, пожалуй, даже сказать, что оно было использовано как руководство к действию, к некоторому изменению ближайших сталинских планов.
Этот второй вариант "Письма в редакцию "Правды", переписанный по указанию вождя, разительно отличается от первоначального текста. Смысл документа стал не просто другим, а прямо-таки противоположным тому, о чем шла речь в первом письме. В сущности, это был уже совсем другой документ. Если сформулировать это коротко, поначалу "Письмо в редакцию "Правды" было замыслено как мандат на расправу с еврейским населением страны. Мандат, который власть как бы получала от самих евреев (в лице самых именитых их представителей). Второй же вариант внятно давал понять, что всем этим планам дается ОТБОЙ. Я не думаю, что Сталин, прочитав письмо Эренбурга, так-таки уж совсем отказался от своих планов. Но он был осторожен. Умел выжидать. Что мы знаем точно, так это то, что из-за эренбурговского отказа поставить подпись под "Письмом в редакцию "Правды" и из-за его письма Сталину дело пошло не так, как намечалось по сценарию. Сценарий ведь рассчитывал на полное, абсолютное, тотальное послушание "дрессированных евреев". Предполагалось, что все вызванные "на ковер" подпишут как миленькие. А как же иначе? Куда денутся! Как и всегда, сработает то, что Сталин назвал морально-политическим единством советского народа. О том, какой смысл вождь вкладывал в эту свою формулу, лучше всего скажет такой, ходивший в те времена анекдот .
Вызывает как-то товарищ Сталин верного своего пса Лаврентия и говорит:
- Скажи, Лаврентий. Ты не боишься, что народ у нас может выйти из повиновения?
- Да ну что вы, Иосиф Виссарионович, - отвечает Лаврентий.
- А вот у меня есть такое опасение, - задумчиво говорит вождь.
- Нет, - смеется Лаврентий. - Я в нашем народе уверен.
- А в интеллигенции?
- В интеллигенции - тем более. Хотите сделаем такой эксперимент: объявим, что с завтрашнего дня на Красной площади будет проводиться ежедневная порка всего населения.
- Да ты что, Лаврентий! Ведь это же вызовет бунт. Может быть, далее революцию!
- А вот увидите! - говорит Лаврентий. В общем, уговорил, подлец. Объявили. На следующее утро стоят они у окна сталинского кремлевского кабинета и видят, как приближается к Красной площади какая- то толпа - с флагами, транспарантами, лозунгами.
- Ну вот, - оборачивается Сталин к Лаврентию.
- Что я тебе говорил? Сперва демонстрация, потом бунт, а там и революция. Так ведь и мы начинали. Доигрался ты со своими экспериментами.
- Не торопитесь с выводами, Иосиф Виссарионович, - говорит Лаврентий.
- Пусть подойдут поближе. Колонна демонстрантов приближается, и все отчетливее становятся видны буквы на плакатах и транспарантах. И вот уже можно прочесть, что написано на первом транспаранте. И вождь читает:
"МЫ, ДЕЙСТВИТЕЛЬНЫЕ ЧЛЕНЫ АКАДЕМИИ НАУК СССР, ТРЕБУЕМ, ЧТОБЫ НАС ВЫПОРОЛИ ПЕРВЫМИ!
Но на этот раз дело стало развиваться не по анекдоту. Произошла заминка. Один ли Эренбург отказался подписать "Письмо в редакцию", или нашлись еще два-три строптивца - точно сказать нельзя. (В "Источнике" , где было опубликовано НЕ ТО ПИСЬМО, к тексту его было сделано такое примечание: "По некоторым сведениям, наряду с И.Г. Эренбургом отказались подписать письмо генерал Я.К. Крейзер и певец М.О. Рейзен .) Что же касается Эренбурга, тут - не слух, не версия. Как говорится, "это не факт, это действительно было".
Дотошный историк Костырченко , много сил потративший на разоблачение "депортационного мифа", попутно, вскользь, мимоходом разоблачил еще и этот, связанный с именем Эренбурга. Оказывается, тот факт, что Эренбург так и не поставил свою подпись под тем роковым письмом, - тоже не более чем миф. Красивая легенда: Сомнения писателя дошли до всесильного адресата, который тем не менее не позволил ему уклониться от исполнения номенклатурного долга. Так под обращением наряду с прочими появился и автограф Эренбурга. На подписном листе к обращению в редакцию "Правды" (РГАНИ. - фонд 5. On. 25 Д. 504. - Л. 177-179) имеются также оригинальные автографы С.Я. Маршака, B.C. Гроссмана, М.О. Рейзена, М.И. Ромма, Л.Д. Ландау, И.О. Дунаевского и многих других видных деятелей еврейского происхождения. (Тайная политика Сталина. Стр. 681.) Несмотря на все эти скрупулезно точные и потому, казалось бы, неопровержимые указания на номера архивных фондов, описей и листов, в подлинность этих документальных свидетельств я все равно не поверил. И решил для себя, что не поверю до тех пор, пока не увижу пресловутый эренбурговский "автограф" собственными глазами. Однако поверить, - вернее, признать несомненность самого факта, - пришлось. Начать с того, что его подтвердил (сперва в разговоре со мной, а потом и в той своей работе, на которую я уже ссылался) Борис Фрезинский :
А.Я. Савич , вдова ближайшего друга И.Г. Савича, рассказывала мне, что когда в те самые февральские дни 1953 г. они были в московской квартире Эренбургов, И.Г. срочно вызвали в "Правду". Уезжая, он сказал Савичам: "Не уходите", и они остались ждать его возвращения. Эренбург вернулся поздно и совершенно подавленный. Он сказал, вытирая лоб (что делал всегда в минуты сильных переживаний): "Случилось самое страшное - я подписал". Рассказав это, А.Я. Савич поняла, что я ее рассказу не поверил. Зная черновики письма Эренбурга Сталину, я действительно не мог принять этого рассказа А.Я. Савич и потом даже не включил его в беловую запись ее воспоминаний.
- Боря, вы мне не верите? - печально спросила А.Я. Савич. - Я помню это, как сейчас. Лишь теперь, когда стало известно, что Эренбург подписал второй, существенно отличный от первого, вариант коллективного письма, я понимаю, что письмо Эренбурга Сталину и рассказанное Алей Яковлевной не противоречат друг другу, и мне грустно, что я уже не могу сообщить ей об этом! Это письмо подписали и те, про кого существует устойчивый слух, что первое письмо они не подписывали, - Рейзен, Крейзер, Ерусалимский . (Б.Я. Фрезинский. Власть и деятели советской культуры - проблема адекватного анализа. (Илья Эренбург в реальности и в новой книге о тайной сталинской политике). Исторические записки * 5 (123). М. 2002, стр. 312.) На самом деле, как оказалось, все было не совсем так. Три года спустя, после того как автор этого умозаключения увидел оба варианта "обращения" своими глазами и внимательно их проанализировал, он вынужден был слегка его скорректировать.
"Должен признать: мое прежнее утверждение - что Эренбург подписал вторую редакцию, а никак не первую - было неверным, сделанным до того, как я смог увидеть хранящиеся в РГАНИ документы. Они убедили меня в том, чо подпись Эренбурга стоит под первой редакцией "обращения". Несомненно убедительными можно считать факт передачи письма Сталину через Шепилова и то, что через несколько дней Эренбургу позвонил Маленков и пригласил его на Старую площадь, где беседовал с ним в присутствии Кагановича и в ходе беседы передал решение Сталина о необходимости подписи Эренбурга под "обращением". Именно подпись под первой редакцией, поставленная после этого Эренбургом, объясняет его подавленное состояние, о котором мне рассказывала А.Я. Савич, видевшая писателя, когда он вернулся домой в тот день. Эренбург мог подумать, что его письмо не сработало, что Сталин к его аргументам не прислушался. Между тем последующие события говорят о том, что Сталин продолжал думать об этом письме, причем нарастающие за рубежом протесты в связи с "делом врачей" подтверждали правильность доводов Эренбурга. В итоге Сталин пришел к выводу, что топорный текст первой редакции "обращения" политически преждевременен, и дал указание подготовить другую, существенно иную, "мягкую" редакцию "обращения" евреев в "Правду". Возможно, он сам и надиктовал Шепилову ключевые фразы. (Борис Фрезинасий. История. Книга о пятнадцати годах сталинского антисемитизма и еще раз о событиях начала 1953 года. "Народ Книги в мире книг". * 60). Верный своим принципам и своей натуре, вождь все-таки дал Эренбургу понять, что нечего валять дурака: выделиться наособицу из общего списка он не позволит никому. Не позволил даже Кагановичу, который присутствовал при беседе Эренбурга с Маленковым, передавшим ему волю вождя. (Подробно об этом я рассказал в главе "Сталин и Пастернак" .) Подписывая это "обращение", Эренбург, конечно, чувствовал себя опоганенным. Но он, по крайней мере, мог утешать себя тем, что сделал все, что мог, чтобы остановить безумие. Борис Слуцкий однажды спросил меня (он любил задавать такие неожиданные "провокационные" вопросы):
- Как по-вашему, кто правильнее прожил свою жизнь: Эренбург или Паустовский? Я ответил, не задумываясь: - Конечно, Паустовский.
- Почему?
- Не включился в эту грязную игру, был дальше от власти. Не приходилось врать, изворачиваться, кривить душой. В тот момент я не вспомнил, что и сам Эренбург однажды сказал:
"Людям, страдающим морской болезнью, советуют глядеть на берег. Меня не укачивает на море, но не раз меня укачивало на земле. Тогда я старался хотя бы издали взглянуть на Константина Георгиевича Паустовского".
Не знаю, помнил ли это эренбурговское признание Слуцкий. Но от меня он наверняка ждал именно того ответа, который услышал. И у него уже заранее было готово возражение.
- Нет, вы не правы, - покачал он головой. - Конечно, Эренбургу приходилось идти на компромиссы. Но зато скольким людям он помог! А кое- кого так даже и вытащил с того света! Тогда я, конечно, остался при своем мнении. (Он, разумеется, при своем.) Но сейчас я подумал - а что, если бы он спросил меня: "Как по-вашему, кто правильнее прожил свою жизнь - Эренбург или Гроссман? Тогда я - это уж точно! - без колебаний ответил бы: - Конечно, Гроссман! Но сейчас, думая о той роли, которую Илье Григорьевичу случилось сыграть в тот роковой миг нашей истории, я уже не могу с такой уверенностью ответить на этот вопрос. Да, Гроссман был свободнее. Он не звал слепоту находкой. Когда прозрел, написал обо всем, что увидел, узнал, понял. И дорого за это заплатил. А Эренбург не хотел глядеть этой страшной правде в глаза. До последнего дня своей жизни оставался "в игре", "подвывал и даже лаял". Но Гроссман в смятении подписал то ужасное, первое письмо. А Эренбург поступил так, как поступил. И дело тут совсем не в том, кто из них оказался морально выше. Или - скажем так - чье моральное падение было глубже: Гроссмана ли, который уступил силе и сдался, или Эренбурга, который, "наступив на горло собственной песне", заставил себя, сочиняя письмо Сталину, "взять в рот" все эти гнусные казенные слова, вспоминать и изобретать все эти фальшивые, лживые аргументы. И то и другое было одинаково тяжело и одинаково противно. Но, в отличие от Гроссмана, Эренбург не только ясно увидел, "куда влечет нас рок событий", но и попытался если не остановить, так хоть задержать это стремительное скатывание страны к самому краю пропасти. И кто знает, что случилось бы за те две недели, если бы Сталину не донесли, что произошла "заминка", и если бы он не прочел это "лакейское", как презрительно обозвала его моя жена, эренбурговское письмо.
Весь этот страшный узел развязала, конечно (лучше сказать - разрубила) внезапная смерть Сталина .
Так что, если даже и впрямь в дело вмешался Бог,[организовавший смерть Сталина ] орудием господней воли, как и во множестве других подобных случаев, все-таки были люди. И одним из этих орудий выпало стать Эренбургу . Письмо Эренбурга "на высочайшее имя" , как я уже не раз говорил, было написано 3 февраля. Сталину оставалось жить еще целый месяц. За этот месяц могло случиться многое. Но вот произошла какая-то заминка. Решено было изменить - нет, не генеральный план, скорее только тактику. Стремительный, бешеный ход событий задержался всего лишь на какие-нибудь две-три недели. Но эти две-три недели решили всё. Смерть, уже занесшая свою косу над головами миллионов людей, отступила. Обращение В.П. Ставского к Н.И. Ежову и приложенную к нему рецензию П.Павленко я решил включить в этот раздел, т.к. оба эти документа, в сущности, тоже адресованы Сталину. И Сталин наверняка ознакомился с ними, перед тем как дать санкцию на второй арест О. Мандельштама . Об этом - вряд ли случайном - совпадении я узнал из статьи Наума Лейдермана "По принципу антисхемы". "Звезда", 2001, * 8, стр. 201. Совершенно беспристрастно (лат.).
Ссылки: