Статья Сарнова "Если забыть о часовой стрелке"

Летом 1961 года я опубликовал в двух номерах "Литературной газеты" большую (по газетным масштабам даже огромную) статью - "Если забыть о часовой стрелке". Главными ее персонажами были Евтушенко и Вознесенский , проходившие тогда пик своей молодой славы. На их вечера в зале Чайковского, в Политехническом, а потом и в Лужниках ломились толпы. Не обходилось без нарядов конной милиции. В отделе юмора "Литературной газеты" (с этого начиналась моя статья) появилось сообщение: "Не присылать пародии на Е. Евтушенко и А. Вознесенского. Материал отработан полностью". Смысл моей статьи (если коротко) состоял в том, что основой этого грандиозного успеха (сопоставимого, пожалуй, только со скандальным успехом выступлений Маяковского и Есенина) были фальшь и убожество советской поэзии предшествующего периода - та, как выразился Коля Глазков, "долматусовская ошань", в которую, как в черную дыру, провалились все гении русского Серебряного века. Высказал я эту нехитрую мысль, разумеется, не с такой прямотой, с какой сделал это сейчас, но всё же - достаточно ясно.

Евтушенко и Вознесенский, - говорил я, - могут претендовать на роль больших поэтов, истинных властителей дум, только если "забыть о часовой стрелке", то есть о том, что в русской поэзии XX века, помимо вот этой самой "долматусовской ошани", были Блок, Маяковский, Есенин, Ахматова, Пастернак, Цветаева. Тут надо сказать, что Евтушенко и Вознесенского критика в то время не жаловала. Некоторые статьи о них напоминали модные в те времена фельетоны о тунеядцах и стилягах. И хотя в первых же строках моей статьи (даже не в первых ее строках, а в небольшой презрительной сноске) я резко от них отмежевался, заметив, что, прочитав такой "разбор", невольно испытываешь непреодолимое и естественное желание защитить не шибко нравящегося тебе поэта, мне было ясно, что многие мои читатели сразу же присоединят мой голос к этому общему хору. Чтобы этого избежать или хоть как-то себя от этого обезопасить, я постарался на всем протяжении статьи расставить (для тех, кто понимает) некоторые опознавательные знаки. Строчкам Вознесенского я противопоставлял строки Хлебникова и Цветаевой, в другом случае, поскольку имя Пастернака было тогда еще не упоминаемо, цитировал Тициана Табидзе в переводе Пастернака ("Не я пишу стихи. Они, как повесть, пишут // Меня, и жизни ход сопровождает их."). В общем, изо всех сил старался, чтобы читатель понял, ЧТО я имею в виду, говоря о забытой "часовой стрелке". Как вы сейчас увидите, все эти ухищрения не шибко мне помогли. Месяца два спустя после появления моей статьи тогдашний шеф нашего отдела Феликс Кузнецов отправился в командировку - если не ошибаюсь, в Калугу. Оттуда пришло душераздирающее читательское письмо, суть которого состояла в том, что из местного педагогического института уволили, исключив предварительно из партии, несколько профессоров - только за то, что они читали студентам стихи Евтушенко и Вознесенского. Оттепель была тогда в самом разгаре, и Феликс поэтому еще был либералом. Он очень любил такие читательские письма. Прямо-таки обожал появиться в какой-нибудь глубинке этаким Зевсом- громовержцем и восстановить справедливость, попранную местными мракобесами или дураками. Незадолго до его поездки в Калугу был такой случай. Позвонил мне Корней Иванович Чуковский (меня он знал лучше, чем других сотрудников тогдашней "Литгазеты") и попросил помочь в одном деликатном деле.

Некто Мирон Петровский , милый, интеллигентный, одаренный молодой человек, работающий над монографией о нем (Чуковском), попал в беду. Он живет в Киеве. Киев - не Москва, хрущевская оттепель тамошней жизни почти не коснулась. Не исключено поэтому, что Мирону грозят неприятности очень даже серьезные. Могут и посадить! История, как выяснилось, была такая. В Киевской (республиканской) молодежной газете появилась статья, в которой пять-шесть молодых людей, в числе которых был и подопечный Корнея Ивановича, обвинялись в разных политических грехах. Все обвинения - полная ерунда, разнузданная фантазия бойкого журналиста. Статья между тем была воспринята как руководство к действию . (Так уж было принято в те времена.) Всех упоминавшихся в ней ребят мгновенно исключили из комсомола, выкинули из институтов, где они учились, уволили с работ, где они работали. Короче говоря - перекрыли им кислород. Ожидались и другие, гораздо более крутые меры. Даже если обойдется и без ареста, мальчику переломают спинной хребет, навсегда закроют ему дорогу в литературу. А мальчик - талантливый. Надо его спасать. Мало на что надеясь, я поплелся с этой информацией к главному редактору. Но тот, вопреки моим ожиданиям, отнесся к моему лепету благожелательно. (Как потом выяснилось, Корней Иванович позвонил не только мне, но и в ЦК, и Главному с той же просьбой уже звонили оттуда.) Дело завертелось. Явился ко мне Мирон, принеся злополучный "клеветой". Статья была солидная - два газетных подвала. Называлась она лихо: "Конец литературной забегаловки". Картина, жирными мазками нарисованная ее автором, была ужасна. Некие растленные молодые люди вместо того, чтобы учиться или работать, отдавая все свои силы строительству коммунистического общества, собирались в каком-то гнусном притоне, читали стихи Пастернака, танцевали, раздевшись догола, вели (очевидно, между собой) антисоветскую пропаганду, а некоторые из них, самые растленные, сговаривались даже, тайно перейдя государственную границу, сбежать на Запад.

- Скажите, Мирон, что тут клевета, а что - правда? - спросил я. Мирон честно признался, что он и его друзья действительно собирались и читали друг другу стихи Пастернака. Все остальное - полная чепуха. Голые не танцевали, антисоветской пропагандой не занимались, границу переходить тем более не сговаривались. Да и какая у них там, в Киеве, граница? Ехать в Киев - разбираться с тамошними головотяпами, - как вы уже, конечно, догадались, вызвался тот же Феликс Кузнецов . Приехав, он явился в редакцию газеты, опубликовавшей статью о конце литературной забегаловки, и поинтересовался, уверены ли ее сотрудники в достоверности изложенных в ней фактов. Сотрудники в ответ промямлили что-то невразумительное. Тогда Феликс напрямую спросил у них, откуда они добыли весь этот сенсационный материал. И тут газетчики признались, что добывать, а тем более проверять, им ничего не пришлось, поскольку статья поступила к ним в готовом виде прямо и непосредственно из Комитета Государственной Безопасности . В былые времена даже самый ответственный корреспондент "Литературной газеты", услышав такое, сразу наложил бы в штаны. Но был, как я уже говорил, самый разгар оттепели. А кроме того, прибыв в качестве корреспондента столичной газеты с ревизией материала, появившегося в газете провинциальной, Феликс был уверен, что его козырь старше. Короче, он не испугался, а прямехонько отправился в тот самый зловещий Комитет. Разыскал там людей, заваривших всю эту кашу, и ласково, по-отечески стал их журить. Ребята, дескать, что же это вы делаете? Ведь все ваши обвинения - чистая клевета!

- Как это то есть клевета? - возмутились сотрудники Комитета. И выложили на стол свои доказательства.

- Знаем, знаем, как вы добываете эти свои доказательства, - усмехнулся Феликс, который, напоминаю, тогда еще был либералом. Это предположение оскорбило их до глубины души. И, как выяснилось, они, в общем-то, были правы. Их методы с методами их предшественников и в самом деле не имели ничего общего. Предъявленные ими доказательства они вовсе не выколачивали из своих "клиентов" какими-нибудь недозволенными, строжайше запрещенными способами ведения следствия. Все факты, изложенные в статье "Конец литературной забегаловки", как выяснилось, действительно имели место. С одной только, как это им представлялось, совершенно не существенной поправкой. На самом деле, оказывается, была в Киеве не одна "литературная забегаловка", а - три! Посетители одной (в их числе и был наш Мирон) собирались и читали стихи Пастернака. Другие юноши и девушки, раздевшись догола, танцевали друг с другом под магнитофонную музыку при мягком свете торшера. А третьи - вели разные политические дискуссии, иногда, наверно, и впрямь поговаривая о том, что хорошо было бы покинуть любезное отечество. Само собой, участники всех этих - довольно разных, как видим, - молодежных собраний, понятия не имели друг о друге.

- Как же вы могли, - искренне изумился либерал-Феликс, - свалить их всех в одну кучу?

- А мы обобщили, - объяснили ему сотрудники Комитета. Как коллеги - коллеге. И выразили даже при этом некоторое недоумение: мол, ему ли, журналисту, не знать, что такое художественное обобщение. Нечто похожее произошло и в Калуге . Вернувшись оттуда (разумеется, победителем), Феликс, запершись со мной в своем начальственном кабинете, рассказал. Приехал он в Калугу, явился в институт, где произошло вышеописанное ЧП, и сразу - в партком. Что? Как? Почему? В парткоме ему подтвердили: да, действительно, исключили из партии троих. Ну а потом, естественно, их уволили: не могут же оставаться на идеологической работе люди, исключенные из железных рядов за серьезные идеологические проступки. А проступки-то какие? Ну, разные. Но главный, самый большой идеологический грех проштрафившихся преподавателей, как выяснилось, действительно состоял в том, что они пропагандировали упадочные, идейно ущербные стихи Евтушенко и Вознесенского.

- Неопубликованные, что ли, стихи? - спросил Феликс.

- Почему неопубликованные? Опубликованные.

- За границей?

- Почему за границей? У нас.

- То есть вы хотите сказать, что исключили из партии этих трех преподавателей только за то, что они читали студентам стихи советских поэтов, опубликованные в советской печати? - надавил Феликс. Но члены парткома не смутились и давлению этому не поддались, безмятежно сообщили, что их хата с краю, поскольку компромат на этих профессоров пришел из ГБ . Вдохновленный своим киевским опытом, Феликс прямиком отправился в местное отделение ГБ и задал сотрудникам, состряпавшим это дело, тот же вопрос: "Вы что, мужики? Совсем у вас, видно, крыша поехала! Какая же это идеологическая диверсия? Это ведь наши, советские поэты!"

- И тут, представляешь, - рассказывает мне Феликс с какой-то нехорошей, глумливой ухмылкой, - достает ихний главный из ящика стола газету, сует мне ее под нос и говорит: "Да? Советские, значит? А вот почитайте, что ваша родная "Литгазета" про них пишет!" Разворачиваю я эту газету, и вижу, что там, - ТВОЯ СТАТЬЯ! Тут надо сказать, что у нас с Феликсом, хоть он и был тогда либералом, все-таки случались кое-какие идеологические разногласия. То он норовил ни к селу ни к городу всадить в какую-нибудь мою статью "цитатку из Хруща", то, наоборот, высадить из нее какую-нибудь цитату: Ахматовой или Цветаевой. И всякий раз при этом объяснял: "Старик, верь моему чутью. В литературе ты, может быть, понимаешь лучше, чем я. Но в политике, поверь, я смыслю больше". За эту политическую сервильность и изворотливость мы либерала Феликса слегка презирали, хоть и старались ему это не показывать. Но что-то он, наверно, все- таки чувствовал, и поэтому, рассказывая мне о том, как Калужская гэбуха прикрывала свое свинство моей статьей, он не скрывал испытываемого им чувства глубокого удовлетворения. Его искренне радовала открывшаяся вдруг возможность макнуть меня в то же дерьмо, в которое по долгу службы так часто приходилось погружаться ему. Показать, что это дерьмо - наше общее, что никуда нам от него не деться, что все мы одним миром мазаны, поскольку, как любил он повторять, оправдывая разные более или менее сомнительные свои поступки, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Всё это, разумеется, осталось в подтексте, так сказать, за кадром. А "в кадре" - мы дружно посмеялись над идиотизмом туполобых калужских гэбешников, и тем дело и кончилось. Хотя - нет, не кончилось. Вторая часть моей статьи, главным фигурантом которой был Андрей Вознесенский (с Евтушенко я разделался в первой ее части), начиналась так:

"век отучил нас удивляться. Полимеры входят в быт. Нас окружают ткани и меха, по своим качествам не уступающие настоящим. Вероятно, если завтра мы прочтем в газетах, что учеными осуществлен синтез белка, нам это тоже не покажется нереальным. Существует и "синтетическая", искусственная поэзия. Ее не следует недооценивать! Хотя она и представляет собой имитацию, но эта имитация в наш век может быть доведена до потрясающего технического совершенства. Многие даже не почувствуют разницы между произведением, "синтезированным" талантливо и искусно, хотя и без всякой затраты живой крови, и живым детищем, рожденным в муках. Когда я сочинял этот абзац, мне, конечно, не могло прийти в голову, что и он тоже может стать оружием в руках цензора или редактора, не пускающего стихи Вознесенского в печать. Но вскоре (тоже, наверно, месяца через два или три после появления моей статьи) к нам в редакцию заглянул Андрей и с грустью и обидой поведал мне, что В. Карпова (тогдашний главный редактор издательства "Советский писатель" ) "бодает" его новую книгу, ссылаясь - как и те калужские гэбешники - на мою статью.

- Раньше, - рассказывал он, - она в поте лица старалась отыскать у меня разные идеологические грехи, а теперь ей и искать-то нечего. Это, говорит, синтетическая поэзия, - и всё. Так что она может сказать тебе спасибо, ты сильно облегчил ей ее трудную работу. Не могу сказать, чтобы слушать это было мне приятно. С новой книгой Андрея, правда, все обошлось. Хитроумная Карпова и в самом деле пыталась "забодать" ее моими руками. Прочитав мою статью, она тут же отправила мне рукопись его "Треугольной груши" на внутреннюю рецензию. Ход, как ей, вероятно, казалось, был беспроигрышный: не стану же я, только что разгромив поэта Вознесенского публично, - в закрытой, "внутренней" рецензии хвалить те самые (или такие же) его стихи, которые так резко критиковал. Но я вышел из положения просто, начав свою внутреннюю рецензию так: Совсем недавно я опубликовал большую статью, в которой подверг резкой критике стихи Андрея Вознесенского. В этой статье я пытался определить место поэта Вознесенского в русской поэзии XX века Сейчас передо мной стоит неизмеримо более скромная задача: определить место, которое займет новая книга Вознесенского в ежегодной поэтической продукции издательства "Советский писатель". После такого вступления я уже спокойно мог написать самую что ни на есть положительную внутреннюю рецензию на "Треугольную грушу". И "Груша" эта довольно скоро вышла в свет. Так что на поэтическую судьбу Вознесенского (равно как и на поэтическую судьбу Евтушенко) та моя статья никакого отрицательного воздействия не оказала. Но все эти события (и калужский инцидент, и капкан, расставленный мне хитроумной Карповой, и мой ответный финт на ее ловушку) имели место быть, как я уже сказал, месяца через два-три после появления моей статьи. А главный, настоящий скандал вокруг нее разразился гораздо раньше. Чуть было не написал: буквально на следующий день после ее появления на страницах газеты. Но на самом деле - еще раньше. Статья эта, как я уже говорил, печаталась в двух номерах: первая ее часть в одном номере, а окончание должно было появиться в следующем. Но в следующем номере оно не появилось, потому что в промежутке между этими двумя номерами как раз и разразился скандал. Раздался звонок из ЦК - от "дяди Мити" , как все мы тогда называли курировавшего нас и литрами пившего из нас кровь Д. А. Поликарпова - того самого, которому Сталин некогда сказал свою знаменитую фразу: "В настоящий момент у меня нет для тебя других писателей: хочешь работать - работай с этими". "Дядя Митя" был человек неординарный. Когда он умирал (от рака), он сказал жене, что если умрет после 15-го числа, пусть она - так и быть! - возьмет "кремлевку" (полагающийся ему кремлевский паек) за этот месяц. А если он отдаст концы до 15-го, чтобы ни в коем случае не смела его брать: обманывать партию он ей не разрешил. В то время, я думаю, уже не много осталось цековских чиновников, которые проявляли бы такую суровую щепетильность в своих отношениях с "партийной кормушкой". Но неординарность, я бы даже сказал уникальность, "дяди Мити" проявлялась не только в этом. В отличие от подавляющего большинства тогдашних партийных бонз, он был идейным. Он был последышем тех "неистовых ревнителей", которые исполняли свои партийные обязанности, как выразился однажды Маяковский, "не по службе, а по душе". Нам (не только нам, а всем, кого "дядя Митя" курировал, за кем следил своим бдительным оком) от этого было только хуже. Но к нам, к "Литгазете", он относился с особой, повышенной бдительностью.

- Вашу газету, - сказал он однажды Михаилу Матвеевичу Кузнецову , который был у нас тогда заместителем главного редактора, - я читаю с карандашом в руке. Именно вот так, с карандашом в руке, наверно, прочел он и мою несчастную статью. То есть - первую ее часть. О том, что происходило в промежутке между публикацией первой и второй частей моей статьи (вторая ее часть, хоть и с опозданием, тоже была напечатана), я еще расскажу. А пока - о скандале, разразившемся после появления первой ее части. Главного редактора газеты вызвали в ЦК - "на ковер", как это тогда называлось. Грубую ошибку газеты предлагалось немедленно исправить, а политически вредную статью дезавуировать. Выполнить эту роль - загодя, еще до того как решился вопрос о публикации второй части, - поручили Александру Львовичу Дымшицу , всегда готовому к услугам такого рода. За эту готовность его прозвали "Председателем еврейской секции Союза русского народа". И ходила тогда о нем такая эпиграмма:

Там на неведомых дорожках

Следы невиданных зверей.

Там Дымшиц на коротких ножках -

Ссылки: