Горький, Ходасевич и вопрос о возвращении в СССР

На протяжении нескольких лет Владислав Ходасевич со своей молодой женой Ниной Берберовой жил у Горького в Сорренто и входил в тот тесный семейный круг, в который "кроме сына Горького Максима и его жены Тимоши" входили художник Ракицкий ("Соловей"), племянница Владислава Фелициановича - тоже художница Валентина Ходасевич ("Купчиха"), Мария Игнатьевна Будберг (в том узком кругу именуемая "Титкой", но более известная под кличкой " Мура "). Сам Горький именовался "Дука" (от итальянского - "дук", "дюк", то есть - герцог). О Ходасевиче в тогдашних своих письмах, перечисляя тех, кто у него живет или постоянно к нему наезжает, Горький отзывался так: Жил Исай Добровейн , талантливый композитор и превосходный пианист, наш земляк, нижегородец. Жила Лидия Шаляпина , был Федор . Часто бывает Алексей Толстой и прекрасный поэт Владислав Ходасевич . ("Горький и его корреспонденты", стр. 296.)

Смело можно утверждать, что с Ходасевичем у Горького отношения были даже более тесными, чем со всеми поименованными в этом письме и многими другими близкими ему людьми, в нем не поименованными. О степени его доверия Ходасевичу, об их - в то время - безусловном единомыслии можно судить по такой - очень характерной для Горького - истории:

Однажды Соболь (речь идет о гостившем в то время у Горького в Сорренто писателе Андрее Соболе . - Б.С.) не выдержал: стал жаловаться, что советская критика все более заменяется политическим сыском и доносами. Как на одного из самых рьяных доносчиков он указал на некоего Семена Родова , которого Горький не знал, но которого хорошо знал я. Я сказал, что напишу о Родове статью в газете "Дни" , выходившей в Берлине под редакцией А.Ф. Керенского . Перед отсылкой статьи я прочел ее Горькому: в статье заключались весьма неблагоприятные сведения о Родове. Велико было мое удивление, когда Алексей Максимович, прослушав, сказал:

- Разрешите мне приписать, что я присоединяюсь к вашим словам и ручаюсь за достоверность того, что вы пишете.

- Позвольте, - возразил я, - ведь вы же не знаете Родова. Ведь это же будет неправда.

- Но я же вас знаю, - ответил Горький.

- Нет, Алексей Максимович, это не дело! Он заметно огорчился и каким-то виноватым тоном попросил: "Тогда, по крайней мере, пометьте под статьей: Сорренто". Я с радостью согласился, и статья "Господин Родов" появилась в "Днях" с этой пометкой. (Вл. Ходасевич. Горький. "Современные записки" LXX. Париж, 1940, стр. 148.)

А вот что об отношении Горького к Ходасевичу говорит Н. Берберова - свидетель, конечно, не беспристрастный, но, тем не менее, вполне надежный: "перед Ходасевичем он временами благоговел - закрывал глаза на его литературную далекость, даже чуждость. Он позволял ему говорить себе правду в глаза, и Ходасевич пользовался этим. Горький глубоко был привязан к нему, любил его как поэта и нуждался в нем как в друге. Таких людей около него не было: одни, завися от него, льстили ему, другие, не завися от него, проходили мимо с глубоким, обидным безразличием. (Н. Берберова. Курсив мой. Автобиография. Том первый. New York, 1983, стр. 221-222.) Особенно ценил Горький в Ходасевиче эту его способность при всех обстоятельствах говорить (и писать) правду, сколь бы жестокой и неприятной она ни была. Именно поэтому - не кого-нибудь, а именно Ходасевича он попросил однажды, чтобы тот, когда он, Горький, умрет, написал о нем воспоминания:

Перед тем как послать в редакцию "Современных записок" свои воспоминания о Валерии Брюсове , я прочел их Горькому. Когда я кончил читать, он сказал, помолчав немного:

- Жестоко вы написали, но - превосходно. Когда я помру, напишите, пожалуйста, обо мне.

- Хорошо, Алексей Максимович.

- Не забудете?

- Не забуду. (Вл. Ходасевич. "Горький".)

Я мог бы вспомнить еще немало и других свидетельств, подтверждающих, что отношения Горького и Ходасевича были не просто близкими, а прямо- таки нежными. И вот - такая холодная, подчеркнуто отчужденная, я бы даже сказал, брезгливая характеристика: "типичный декадент, человек физически и духовно дряхлый", "преисполненный мизантропией и злобой на всех людей". "Он не может - не способен - быть другом или врагом кому или чему-нибудь, он "объективно" враждебен всему существующему в мире, от блохи до слона, человек для него - дурак, потому что живет и что-то делает".

В истории отношений Горького с Ходасевичем отразилась едва ли не самая острая из всех драматических коллизий, которыми так богата была его жизнь. В этом частном и, казалось бы, сугубо личном сюжете особенно ясно проявилась психологическая подоплека главного, рокового события в человеческой и политической биографии Горького, - самого крутого и самого трагического поворота его судьбы.

Горький и Ходасевич оказались за границей приблизительно в одно время - Горький в конце 1921 года, Ходасевич в начале 1922-го. При всей разнице их социального статуса в отъезде обоих было и кое-что общее. Оба выехали добровольно. Но в отъезде Горького Ленин был крайне заинтересован, уговаривал его ехать "лечиться" весьма настойчиво, а однажды в каком-то разговоре, мило улыбнувшись, сказал:

- Не поедете сами, - вышлем. Шутка, конечно. Но - многозначительная. Ходасевич тоже уехал по собственной инициативе. Но потом выяснилось, что он был в списке пассажиров знаменитого "корабля философов" . Так что, не уехал бы добровольно, выслали бы за милую душу: в этом случае угроза выслать была отнюдь не шуточная.

Формально отношения у Горького с Лениным сохранились как бы дружеские. Пережив период полного, тотального отрицания Октябрьского переворота, Горький с Лениным как будто бы примирился. (Огромную роль в этом их примирении сыграл выстрел Доры (Фанни) Каплан .) Но примирение было весьма относительным. Во всяком случае, тогдашняя советская реальность вызывала у Горького глубокое отвращение. А главное - он теперь уже твердо знал, что не в силах ничего изменить во взаимоотношениях взявших власть в стране большевиков с интеллигенцией.

Ходасевич на первых порах был обольщен лозунгами большевистской революции. Его отношение к большевистскому перевороту было сродни тому, что думал и чувствовал в то время Блок : "Пусть крепостное право, пусть Советы, но к черту Милюковых, Чулковых и прочую "демократическую" погань. Дайте им волю - они "учредят" республику, в которой президент Рябушинский будет пасти народы жезлом железным, сиречь аршином. К черту аршинников! Хороший барин, выдрав на конюшне десятка два мужиков, все- таки умел забывать все на свете "средь вин, сластей и аромат". Думаю, что Гавриил Романович мужиков в Званке дирал, а все-таки с небес в голосах раздавался. Но Россию, покрытую бюстом Жанны Гренье, Россию, "облагороженную" "демократической возможностью" прогрессивного выращивания гармонических дамских бюстов, - ненавижу, как могу. Верю и знаю, что нынешняя лихорадка России на пользу. Будет у нас честная трудовая страна, страна умных людей, ибо умен только тот, кто трудится. И в конце концов монархист Садовский споется с двухнедельным большевиком Сидором, ибо оба они сидели на земле, - а Рябушинские в кафельном нужнике. К черту буржуев, говорю я. Быть большевиком не плохо и не стыдно. Говорю прямо: многое в большевизме мне глубоко по сердцу. (Владислав Ходасевич, Некрополь. Воспоминания. Литература и власть. Письма Б.А. Садовскому. М. 1966, стр. 362.)

Но эта эйфория у него быстро прошла. Во всяком случае, когда они оба оказались за границей, в своем отношении к покинутой ими Советской России Горький и Ходасевич были как будто едины. И это было отнюдь не последним в ряду обстоятельств, способствовавших сближению этих - таких разных! - людей. Но почти сразу пролегла тут между ними крохотная, едва заметная (поначалу даже как будто совсем не заметная) трещина.

ИЗ ПИСЬМА ГОРЬКОГО ХОДАСЕВИЧУ 8 ноября 1923 года

Из новостей, ошеломляющих разум, могу сообщить, что - в России Надеждою Крупской и каким-то М. Сперанским запрещены для чтения: Платон, Кант, Шопенгауэр, Вл. Соловьев, Тэн, Рёскин, Нитче, Л. Толстой, Лесков, Ясинский (!) и еще многие подобные еретики. И сказано: "Отдел религии должен содержать только антирелигиозные книги". Все сие будто бы отнюдь не анекдот, а напечатано в книге, именуемой: "Указатель об изъятии антихудожественной и контрреволюционной литературы из библиотек, обслуживающих массового читателя". Слова "будто бы" перед утверждением, что "все сие отнюдь не анекдот", были вписаны Горьким сверху, над строкой. И эту свою поправку Горький далее специально оговаривает: Сверх строки мною вписано "будто бы" - тому верить, ибо я еще не могу заставить себя поверить в этот духовный вампиризм и не поверю, пока не увижу "Указатель". Первое же впечатление, мною испытанное, было таково, что я начал писать заявление в Москву о выходе своем из русского подданства. Что еще могу сделать я в том случае, если это зверство окажется правдой. Знали б Вы, дорогой Владислав Фелицианович, как мне отчаянно трудно и тяжко!

Прочитав это письмо, Ходасевич сразу же поймал Горького на маленьком, но не таком уж невинном обмане: В этом письме правда - только то, что ему было "трудно и тяжко". Узнав об изъятии книг, он почувствовал свою обязанность резко протестовать против этого "духовного вампиризма". Он даже тешил себя мечтою о том, как осуществить протест, послав заявление о выходе из советского подданства. Может быть, он даже начал писать такое заявление, но, конечно, знал, что никогда его не пошлет, что все это - опять "театр для себя". И вот он прибег к самой наивной лжи, какую можно себе представить: сперва написал мне о выходе "Указателя" как о свершившемся факте, а потом вставил "как будто" и притворился, что дело нуждается в проверке и что он даже не знает, "не может заставить себя поверить" в существование "Указателя".

Между тем никаких сомнений у него быть не могло, потому что "Указатель", белая книжечка небольшого формата, давным-давно у него имелся. За два месяца до этого письма, 14 сентября 1923 г., в Берлине, я зашел в книгоиздательство "Эпоха" и встретил там бар[онессу] М.И. Будберг . Заведующий издательством С.Г. Сумский при мне вручил ей этот указатель для передачи Алексею Максимовичу. В тот же день мы с Марией Игнатьевной вместе выехали во Фрейбург. Тотчас по приезде "Указатель" был отдан Горькому, и во время моего трехдневного пребывания во Фрейбурге о нем было немало говорено. Но Горький забыл об этих разговорах и о том, что я видел "Указатель" у него в руках, - и вот безобразнейшим образом уверяет меня, будто книжки еще не видел и даже сомневается в ее существовании.

Во всем этом замечательно еще и то, что всю эту историю с намерением писать в Москву заявление он мне сообщил без всякого повода, кроме желания что-то разыграть передо мной, а в особенности - повторяю - перед самим собой. ( Вл. Ходасевич. "Горький" .)

Далее Ходасевич замечает, что такое поведение Горькому было свойственно издавна, что выражалось это и во множестве других случаев такого же рода, что все это было в его характере, во всегдашней его склонности к самообману. ("Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман" - никому другому эта классическая формула не подходила так, как к нему.)

Характер Горького Ходасевич имел возможность изучить хорошо, и было бы просто глупо оспаривать это его объяснение вышеизложенного факта. Но кое-что к этому его объяснению все-таки можно добавить. Положение Горького, покинувшего Советскую Россию, отличалось от положения Ходасевича, сделавшего тот же выбор, помимо всего прочего, еще тем, что он был прикован к покинутой Родине, так сказать, золотыми цепями.

12 декабря 1921 года Ленин написал записку Молотову - "для членов Политбюро вкруговую": Горький выехал - совсем без денег и строит свои перспективы на получение от Стомонякова авторского гонорара за издание своих книг. Крестинский думает, что необходимо включить Горького в число товарищей, лечащихся за границей за счет партии. Предлагаю провести через Политбюро предложение Крестинского включить Горького в число таких товарищей и проверить, чтоб он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой. В ответ на эту ленинскую записку (а может быть, эта была и не единственная) Политбюро приняло ДВА важных для Горького решения:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК РКП(б) ОБ ОТПУСКЕ ДЕНЕГ AM. ГОРЬКОМУ ДЛЯ ЛЕЧЕНИЯ ЗА ГРАНИЦЕЙ 21 декабря 1921г. * 243 п. 8

"Об отпуске денег тов. Горькому для лечения за границей (предложение тов. Ленина).

Включить т. Горького в число товарищей, лечащихся за границей, и поручить т. Крестинскому проверить, чтобы он был вполне обеспечен необходимой для лечения суммой. ("Власть и художественная интеллигенция", стр. 30.)

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК РКП(б) ОБ ОКАЗАНИИ МАТЕРИАЛЬНОЙ ПОМОЩИ А.М. ГОРЬКОМУ 25 февраля 1922 г. * 103 п. 10

О Горьком.

а) Поручить Наркомпросу приобрести у М. Горького авторские права на его сочинения.

б) Поручить Берлинскому отделению НКВТ совместно с т. Крестинским немедленно оформить эту сделку и немедленно начать финансирование Горького. (Там же, стр. 35.) НКВТ - это Народный комиссариат внешней торговли .

Упоминаемый в записке Ленина Стомоняков был тогда советским торгпредом в Берлине . Крестинский - полпредом. Так что финансовое положение Горького подпитывалось советской властью, так сказать, с двух сторон. Судите сами, мог ли при таком положении дел Горький вдруг взять и написать заявление о своем выходе из советскою подданства.

К чести Горького надо, однако, сказать, что иногда он все-таки взбрыкивал. Однажды, например, отправил такое письмо А.И. Рыкову , замещавшему тогда Ленина на посту Предсовнаркома:

1 июля 1922 г. Алексей Иванович!

Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством - это будет убийство с заранее обдуманным намерением - гнусное убийство. Я прошу Вас сообщить Л.Д. Троцкому и другим это мое мнение. Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо Вам известно, что за все время революции я тысячекратно указывал Советской власти на бессмыслие и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране.

Нынче я убежден, что если эсеры будут убиты, - это преступление вызовет со стороны социалистической Европы моральную блокаду России.

М. Горький ("Власть и художественная интеллигенция", стр. 37-38.) На письме этом имеется резолюция Рыкова: "Разослать через Секретариат всем членам Политбюро". И - приписка Троцкого: "Предлагаю: поручить редакции "Правды" мягкую статью о художнике Горьком, которого в политике никто всерьез не берет; статью опубликовать на иностранных языках". За членов ЦК партии эсеров, процесс которых проходил в Москве с 8 июня по 7 августа 1922 года, кроме Горького, вступался Анатоль Франс .

Но тем, кто затеял этот процесс, было равно плевать и на Горького и на Франса: из 34 обвиняемых 12 были приговорены к высшей мере наказания и расстреляны . Все это я вспомнил к тому, что в случае с "Указателем", из-за которого Горький якобы намеревался выйти из советского подданства, все было не так просто, как это представлялось Ходасевичу. Дело было не только во всегдашней склонности Алексея Максимовича к самообману.

Конечно, выходить из советского подданства Горький не собирался (тут Ходасевич был прав). Но написать Ходасевичу об этом своем намерении его побудило не только желание устроить, как выразился Владислав Фелицианович, очередной "театр для себя".

Во-первых, тут действовал некий общий закон. Каждый из нас, вступая в диалог - даже устный, а тем более письменный, - невольно приспосабливается к собеседнику (адресату). Горький был человек гибкий, пластичный, и ему это приспособление к адресату было особенно присуще. В его письмах, скажем, к Е.П. Пешковой перед нами один Горький, в письмах к Зиновию Пешкову - другой, в письмах к Ходасевичу - третий. (О Горьком, который предстает перед нами в своих письмах к Сталину, и говорить нечего. Но это - случай особый, тут, помимо всего прочего, огромную роль сыграла идейная эволюция, которую проделал А.М. за пять лет, прошедшие с того момента, когда оборвались его отношения с Ходасевичем и начались его отношения со Сталиным.) Это инстинктивное приспособление к адресату, которое сразу бросается в глаза, когда читаешь горьковские письма, ярче всего выражается в той языковой маске, в которой он в каждом таком случае предстает перед нами. Но к такому собеседнику, как Ходасевич, Горький приспосабливался не только стилистически, но и, так сказать, идеологически. Именно Ходасевичу, настроенному, как он знал, более жестко и непримиримо по отношению к хозяевам Кремля, ему важно было продемонстрировать такую же жесткость и непримиримость. Для чего-то ему очень нужно было, чтобы Владислав Фелицианович считал его полным своим политическим единомышленником. В сущности, он и был его единомышленником. И это обстоятельство весьма беспокоило кое-кого из близких Горькому людей. И чем дальше, тем больше. Особенно беспокоило оно Марию Игнатьевну , "Муру": Однажды вечером, после того, как все разошлись по своим комнатам, они остались вдвоем сидеть на жестких стульях, у пустого стола в той комнате, в конце коридора, которая не имела названия и служила утром для утреннего завтрака (обедали внизу, в огромной пустой столовой гостиницы), а днем для Максима и Тимоши, где они раскрашивали картинки. Здесь иногда лежал на трех стульях Соловей, здесь мы с Тимошей завивали друг другу волосы в дни семейных праздников. И в этой комнате Мура и Ходасевич остались разговаривать, что иногда случалось, когда обоим было еще рано спать. Я проснулась среди ночи. В комнате горел свет. Кровать Ходасевича была нетронута. Часы показывали половину третьего. Я удивилась, накинула халат и вышла в коридор. В самом конце дверь была открыта и слышались тихие голоса. Я подошла к двери. Одинокая лампочка горела в потолке. Они сидели друг против друга, и было что-то напряженное в их приглушенных голосах. Незамеченная, я осторожно вернулась и легла. Что-то беспокоило меня. Уснуть я не могла. Прошло около получаса, и Ходасевич, бледный и усталый, вошел в комнату.

"Что случилось? - спросила я. Он ответил: "Она хочет сделать все возможное, чтобы он уехал в Россию". (Н. Берберова. "Железная женщина", New York, 1982, стр. 201.)

Тут возникает простой вопрос: зачем понадобилось Марии Игнатьевне вести этот долгий ночной разговор именно с Ходасевичем? Разве от Ходасевича хоть в какой-то степени зависело принятие Горьким этого его судьбоносного решения? Как видно, Мария Игнатьевна полагала, что зависело. Во всяком случае, она опасалась, что Ходасевич будет оказывать в этом смысле на Горького вредное влияние и по мере сил хотела это его вредное влияние нейтрализовать. Вот как о том, хорошо ему запомнившемся своем разговоре с ней рассказал сам Ходасевич:

Как-то вечером, когда все уже улеглись, Мура позвала меня к себе в комнату "поболтать". Должен отдать справедливость ее уму. Без единого намека, без малейшего подчеркивания, не выпадая из тона дружеской беседы в ночных туфлях, она сумела сделать мне ясное дипломатическое представление о том, что ее монархические чувства мне ведомы, что свою ненависть к большевикам она вполне доказала, но - Максим (сын Горького), вы сами знаете, что такое, он только умеет тратить деньги на глупости, кроме того у Алексея Максимовича много еще людей на плечах, нам нужно не меньше десяти тысяч долларов в год, одни иностранные издательства столько дать не могут, если же Алексей Максимович утратит положение первого писателя советской республики, то они и совсем ничего не дадут, да и сам Алексей Максимович будет несчастен, если каким-нибудь неосторожным поступком испортит свою биографию. ... для блага Алексея Максимовича и всей семьи надо не ссорить его с большевиками, а наоборот, - всячески смягчать отношения. Все это необходимо и для общего нашего мира, - прибавила она очень многозначительно. После этого разговора я стал замечать, что настроения Алексея Максимовича внушают окружающим беспокойство и что меня подозревают в дурном влиянии. (Там же, стр. 202-203.)

Разговор этот, судя по всему, происходил в начале 1924 года. Только что умер Ленин, и Горький написал свой знаменитый очерк о нем, что, собственно, и внушило Марии Игнатьевне надежды на примирение Горького с новыми властителями России. Но Ходасевич тогда в возвращение Горького в Россию еще не верил. Берберова в этом смысле оказалась проницательнее: Ленина больше не было. Его воспоминания об "Ильиче" были первым шагом к примирению с теми, кто был сейчас на верху власти в Москве. "Он поедет туда очень скоро", - сказала я как-то Ходасевичу. В сущности, даже непонятно, почему он до сих пор не уехал туда.

Но Ходасевич не был согласен со мной: ему казалось, что Горький не сможет "переварить" режима, что его удержит глубокая привязанность к старым принципам свободы и достоинства человека. Он не верил в успех тех, кто в окружении Горького работал на его возвращение" (Н. Берберова. "Курсив мой". Том первый, стр. 212-213.)

Но события развивались стремительно. Год спустя - в апреле 1925 года - Ходасевич с Берберовой уезжали из Сорренто, расставаясь с Горьким, как потом выяснилось, навсегда: Итальянский извозчик лихо подкатил к крыльцу, стегая каурую лошадку. Горький стоял в воротах, в обычном своем одеянии: фланелевые брюки, голубая рубашка, синий галстук, серая вязаная кофта на пуговицах. Ходасевич мне сказал: мы больше никогда его не увидим. И потом, когда коляска покатила вниз, к городу, и фигура на крыльце скрылась за поворотом, добавил с обычной своей точностью и беспощадностью: "Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева уберут, и он вернется в Россию" (Там же, стр. 220.)

Теперь и у него в этом уже не оставалось сомнений. История возвращения Горького в Советский Союз - это другой сюжет, не все загадки которого и сейчас уже разгаданы. Но одно несомненно: чтобы заполучить Горького , который Сталину был тогда очень нужен, был разработан довольно хитроумный финансовый план. Было на корню закуплено собрание сочинений Горького , которое издавал в Берлине Гржебин . Потом вдруг Советы от приобретения этого тиража отказались. Гржебин был разорен. И Горький целиком оказался в зависимости от Госиздата , с которым вынужден был заключить контракт на другое, новое собрание сочинений. Какое-то время Горького поддерживали платежи Парвуса , которого удалось заставить вернуть Горькому его старый долг. (О происхождении этого долга Горький подробно рассказал в одном из вариантов своего очерка о Ленине.) Но этих денег не хватало и выплаты эти вот-вот должны были прекратиться. Финансовые отношения Горького с Парвусом долгое время держались в строжайшей тайне. Но Ходасевич, будучи в то время одним из самых близких Горькому людей, об этой его тайне знал. И до конца дней ни с кем этим своим знанием не поделился.

Ходасевич не только никогда ни с кем о "тайне Горького" не говорил, но нигде даже для себя ее не записал и не намекнул на нее ни в книге воспоминаний "Некрополь" (1939 г.), ни в напечатанном мною посмертно тексте "послесловия" к воспоминаниям о Горьком ("Совр. записки", кн.70).

И я сама не выдала секрета, когда в автобиографии ("Курсив мой", 1972) описала прощальную сцену с Горьким в день нашего отъезда из Сорренто, в апреле 1925 года. Когда коляска итальянского возницы покатила по дороге в Кастелламаре, Ходасевич сказал (текст "Курсива"): " "Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева уберут, и он вернется в Россию". На самом деле Ходасевич сказал:

"Нобелевской премии ему не дадут, Зиновьева уберут, платежи Парвуса прекратятся, и он вернется в Россию. ( Н. Берберова . "Железная женщина", стр. 180-181.) Так оно и вышло: Ходасевич как в воду глядел.

Но до возвращения Горького в СССР было еще три года, и отношения его с Ходасевичем, по крайней мере на протяжении этих трех лет, казалось бы, еще могли оставаться безмятежными. Как уже было сказано, Горький очень высоко ценил Ходасевича-поэта, хотя поэзия всегда была той сферой, в которой чуждость этих двух людей проявлялась особенно резко. Но еще больше Горький ценил в Ходасевиче его прямоту, его исключительную правдивость:

Была одна область, в которой он себя сознавал беспомощным - и страдал от этого самым настоящим образом.

- А скажите, пожалуйста, что, мои стихи, очень плохи?

- Плохи, Алексей Максимович.

- Жалко. Ужасно жалко. Всю жизнь я мечтал написать хоть одно хорошее стихотворение. Он смотрит вверх грустными, выцветшими глазами, потом вынужден достать платок и утереть их. Меня всегда удивляла и почти волновала та необыкновенно человечная непоследовательность, с которою этот последовательный ненавистник правды вдруг становился правдолюбцем, лишь дело касалось его писаний. Тут он не только не хотел обольщений, но напротив - мужественно искал истины.

(Вл. Ходасевич. "Горький".) В окружении Горького немного было людей, способных так прямо и нелицеприятно отвечать на подобные его вопросы. Может быть, даже таким был только он один - Владислав Фелицианович Ходасевич. Особенно сблизила их совместная работа над журналом "Беседа" , который они вдвоем задумали и начали издавать. Журнал выходил в Берлине на русском языке. Распространяться по их замыслу он должен был в России. Вышло семь номеров: в мае - июне 1923 года первый, в июле - августе того же года второй, в сентябре - октябре третий, в марте 1924 года четвертый, в июне - июле того же года пятый, и в марте 1925-го последний, шестой - седьмой. Из попыток добиться распространения журнала в СССР, как и следовало ожидать, ничего не вышло. То есть это Ходасевич с самого начала подозревал, что только такого развития событий и следовало ожидать. Склонный к иллюзиям Горький довольно долго еще продолжал надеяться, что прекрасный их план будет осуществлен. Но в конце концов и он вынужден был признать, что из этой затеи ничего не вышло:

Мой приезд в Париж по времени совпал с выходом последнего, шестого, номера "Беседы". По этому поводу Горький писал мне: "Беседа" - кончилась. Очень жалко.

По вопросу - огромнейшей важности вопросу! - о том, пущать или не пущать "Беседу" на Русь, было созвано многочисленное и чрезвычайное совещание сугубо мудрых. За то, чтобы пущать, высказались трое: Ионов, Каменев и Белицкий, а все остальные: "не пущать, тогда Горький вернется домой". А он и не вернется! Он тоже упрямый".

Я хорошо знал Горького и его обстоятельства. Для меня было несомненно, что он действительно не поедет в Россию - по крайней мере, вплоть до того дня, пока не уедет от него Мара. Но не менее ясно было и то, что после властного и твердого запрещения "Беседы" Горький начнет размякать и, под давлением Мары и Екатерины Павловны, пойдет на сближение с начальством. Поэтому я не без горечи указал ему в ответном письме, что меня удивляет, каким образом год тому назад его известили о допущении "Беседы", а теперь оказывается, что тогда этот вопрос еще и не обсуждался. На это Горький мне возразил: "Разрешение на "Беседу" было дано и книги в Россию допускались, - писал он. Затем разрешение было опротестовано и аннулировано". Это была ложь, на которую Алексей Максимович отважился, полагая, что мне неизвестно, что книги в Россию не допускались никогда. (Вл. Ходасевич. Послесловие к воспоминаниям о Горьком. "Современные записки" LXX, стр. 152-153.)

Тут Ходасевич ошибся. На этот раз Горький ему не солгал. После его письма Рыкову и тех оскорблений, которые на него тогда посыпались в советской печати (в "Правде" была опубликована статья "Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького", с оскорбительной речью обрушился на Горького давний его враг - Зиновьев ), кремлевскими властителями было принято такое "умиротворяющее" решение:

ПОСТАНОВЛЕНИЕ ПОЛИТБЮРО ЦК РКП(б) О ПИСЬМЕ А.М. ГОРЬКОМУ 10 апреля 1924 г. * 84, п. 25 " О письме М. Горькому (т. Гусев).

а) Признать необходимым помещение заметки в газетах (от редакций) по поводу поднятого т. Рыковым вопроса о Горьком, а также посылку М. Горькому письма от ЦК"

б) Разрешить распространение в СССР журнала М. Горького "Беседа". ("Власть и художественная интеллигенция", стр. 46.) Трудно сказать, насколько реальным было тогда исполнение этого решения.

Может быть, никто и не собирался его исполнять, а цель решения состояла только в том, чтобы успокоить, "умягчить" Горького.

Как бы то ни было, Ходасевича Горький не обманывал: официальное уведомление о том, что "Беседа" к распространению в России разрешена, он действительно получил. Так что он не лгал, когда писал Ходасевичу, что такое разрешение сперва было дано, а потом аннулировано. Но, высказывая предположение, что "после властного и твердого запрещения "Беседы" Горький начнет размякать и "пойдет на сближение с начальством", Ходасевич не ошибся. "мои предположения оказались верны. Запретив "Беседу", в Москве решили, что нужно чем-нибудь Горького и приманить, а он на эту приманку тотчас пошел. После почти двухмесячного молчания он писал мне 20 июля: "Ионов ведет со мною переговоры об издании журнала типа "Беседы" или о возобновлении "Беседы". Весь материал заготовляется здесь, печатается в Петербурге, там теперь работа значительно дешевле, чем в Германии. Никаких ограничительных условий Ионов, пока, не ставит".

Это было уже чистейшее лицемерие. Я ответил Горькому что журнал типа "Беседы" в России нельзя издавать, потому что "типическая" черта "Беседы" в том и заключалась, что журнал издавался заграницей, и что "ограничительные условия" уже налицо, ибо наша "Беседа" издавалась вне советской цензуры, а петербургская автоматически подпадает под цензуру.

Все это Горький, конечно, знал и без меня, но, по обыкновению, ему хотелось дать себя обмануть, потому что хотелось пойти на сближение с советской властью. Я не сомневался, что и никакой новой "Беседы" не будет: не будут ее печатать даже и в Петербурге, где так "дешева работа", а просто заставят Горького печататься в "Красной нови" и в других казенных издательствах, - и что он сам уже к этому готов. Он явно шел с властью на похабный мир, заключаемый по программе Муры : пока можно тянуть - жить за-границей, а средства для жизни получать из России.

Я понял и то, что дальнейшая полемика сведется к тому, что Алексей Максимович будет мне лгать, а я его буду уличать во лжи. Но эта работа мне давно уже была тяжела. Пора было ее бросить. Прострадав несколько дней, я решился не отвечать Горькому вовсе, никогда. На том кончились наши отношения. Замечательно, что, не получив от меня ответа, Горький тоже мне больше уже не писал: он понял, что я все понял. Возможно и то, что моя близость в новых обстоятельствах становилась для него неудобна. ("Современные записки", LXX, стр. 152, 155.)

На этом можно было бы и закончить. Но этот разрыв отношений - даже не разрыв, а постепенное, медленное их угасание, - а если даже и разрыв, то мирный, без ссор, скандалов, взаимных попреков и оскорблений, какие почти неизбежны в подобных случаях, - все это объясняет холодный, отчужденный тон характеристики Ходасевича в его письме Сталину. Но не объясняет злой раздраженности и оскорбительности этого тона ("человек физически и духовно дряхлый", "преисполненный" злобой на всех людей". "Он не может " не способен " быть другом или врагом кому или чему- нибудь"). Конечно, отношение Горького к Ходасевичу после их разрыва стало иным: "не читал еще последнюю книгу "Современных записок", не знаю, что там напечатано Ходасевичем. Прозу его я не очень одобряю. Зол он. И, как-то, неоправданно зол. И не видишь: на что бы он мог не злиться. (Из письма Горького " А, А. Лутохину. 13 ноября 1926 года. Архив AM. Горького. Неизданная переписка. М. 1976, стр. 418-419.)

Да, Ходасевич был зол. Наверно, бывал и неоправданно зол. В.Б. Шкловский однажды сказал ему. - У вас чахотка, но вы не умираете, потому что вы такой злой, что палочки Коха дохнут в Вашей крови. По смыслу горьковская характеристика Ходасевича - та же, что в его письме Сталину. Но тон! Тон совершенно иной. Конечно, тут было и некоторое лукавство.

Вступаясь за отверженного и угнетаемого Булгакова , Горький - не слишком кривя душой, но все-таки с несколько излишним нажимом - замечает, что тот ему - "не сват, не брат" и защищать его он не имеет ни малейшей охоты, - защищает же, мол, только потому, что тот талантлив, а талантов "у нас" не так много, чтобы можно было ими бросаться. Вот поэтому же, надо думать, и о Ходасевиче, на мнение которого по этому поводу он опирается, Горький тоже считает нужным сказать, что тот ему "не сват, не брат", а, напротив, человек чужой, отчасти даже враждебный.

Этот мотив, этот "тактический ход" тут тоже, безусловно, присутствует. Присутствует и то приспособление к собеседнику, о котором я уже говорил. Сталин на критическое замечание Ленина, что он "груб в отношениях с товарищами", отвечал: "Да, я груб, и буду груб с врагами рабочего класса!" - не только проигнорировав тем самым ленинский упрек, но даже как бы превратив этот отмеченный Лениным свой недостаток - в достоинство. Вот и Горький тоже дает понять, что будет груб с врагами рабочего класса.

Об Н.Н. Суханове , с которым вместе редактировал и издавал "Новую жизнь" , он теперь отзывается так: Не удивлен тем, что Суханов, мальчишка с болезненным самолюбием и психикой авантюриста, оказался на скамье уголовных преступников. Николай Николаевич Суханов, недавно еще близкий и глубоко симпатичный ему человек, стал "врагом рабочего класса". А с врагами, - говорил Сталин, - "мы будем поступать по-вражески".

Вот и Ходасевич тоже стал врагом рабочего класса. Справедливости ради тут надо сказать, что Ходасевич тоже в долгу не оставался: Едва ли многим известно, что он принимал участие в том, чтобы снять кандидатуру Горького на звание нобелевского лауреата .

Он читал мне копию письма, посланного им, кажется, Эммануилу Людвиговичу Нобелю о том, что сделал Горький после своего вступления в партию коммунистов, о его посещении Соловков . В этом послании было кое-что новое даже и для меня. Думаю, что эта копия его хранится в его архиве. За все эти годы я не слышала ни одной примирительной нотки его к большевикам. ( В.Н. Муромцева-Бунина . Воспоминания о В.Ф. Ходасевиче. В кн.: И.А. Бунин. Новые материалы. Выпуск 1. М. 2004. Стр. 217.)

Ссылки: