 |
"Высокая страсть" настоящих поэтов и Мандельштама
Поэт всегда в конфликте с современниками (а иногда и с потомками), но это не столько социальный конфликт, сколько конфликт с самой человеческой природой. Суть противоречия лежит не в сфере социологии. Это явление совершенно особого свойства.
Что же это за "высокая страсть", что за странная, необъяснимая сила, из века в век заставляющая поэтов, как говорил Пушкин, "для звуков жизни не щадить?" Что вынудило слабого, запуганного, боящегося физических страданий Мандельштама написать стихи о Сталине, почти наверняка чреватые для него гибелью?.
Мало того! Не только сочинить, но, сочинив, прочесть - и не двум-трем особо избранным, а одиннадцати знакомым! Однажды утром О.Э. прибежал ко мне один (без Н.Я.), в сильном возбуждении, но веселый. Я понял, что он написал что-то новое, чем было необходимо немедленно поделиться. Этим новым оказалось стихотворение о Сталине. Я был потрясен им, и этого не требовалось выражать словами. После паузы остолбенения я спросил О.Э., читал ли он это еще кому- нибудь.
"Никому. Вам первому. Ну, конечно, Наденька". Я в полном смысле умолял О.Э. обещать, что Н.Я. и я останемся единственными, кто знает об этих стихах. В ответ последовал очень веселый и довольный смех, но всё же обещание никому больше эти стихи не читать О.Э. мне дал. Когда он ушел, я сразу же подумал, что немыслимо, чтобы стихи остались неизвестными по крайней мере Евг. Як. (брату Н.Я.) и Анне Андр . При первой же ее встрече с О.Э. А Клычкову.
- Нет, не сдержит он своего обещания. Слишком уж ему нужно Читателя! Советчика! Врача! Буквально дня через два или три О.Э. со сладчайшей улыбкой, точно бы он съел кусок чудного торта, сообщил мне: "Читал стихи (было понятно, какие) Борису Леонидовичу ". У меня оборвалось сердце. Конечно, Б.Л. Пастернак был вне подозрений (как и Ахматова, и Клычков), но около него всегда увивались люди (как и вокруг О.Э.), которым я очень поостерегся бы говорить что-нибудь. А самое главное - мне стало ясно, что за эти несколько дней О.Э. успел прочитать страшные стихи еще не одному своему знакомцу. Конец этой истории можно было предсказать безошибочно. Даже несколько удивительно, что в надлежащее место стихи попали только через год.
( Борис Кузин . Воспоминания. Произведения. Переписка. Санкт-Петербург. 1999. Стр. 176-177.)
Первая жена Виктора Борисовича Шкловского - Василиса Георгиевна (они с Мандельштамами были тогда очень близки) уверяет, что однажды Осип Эмильевич устроил даже публичное чтение этого стихотворения:
"А он вам читал "Горца"? Представь себе, он собрал людей, чтобы читать этого "Горца". Я говорила: "Что вы делаете?! Зачем? Вы затягиваете петлю у себя на шее!. Но он: "Не могу иначе!" И было несколько человек, и тут же донесли. Вот я двух людей так вот умоляла: Белинкова и Осипа Эмильевича. Белинков то же самое
- Раз я уже написал, то чтоб я не читал?"
- А Осип Эмильевич тебе сперва прочел это стихотворение?
- Нет-нет, он собрал нас всех и прочел. Тут же, моментально донесли.
- Это у нас было, да?
- Нет, что ты. У нас! У нас мы бы ему не позволили. Если бы у нас! Мы бы его загнали в кухню. Никогда! А он нас собрал. Причем много народу. Вот где, я не помню. Я даже не знала, что он будет читать. У меня такое впечатление, что это было в домоуправлении (Все смеются.) - в каком-то - общественном месте.
(Осип и Надежда Мандельштамы. М. 2002. Стр. 109.) Что же заставило его поступать так чудовищно неосторожно? Гражданские чувства? Ненависть к тирану? Жажда разоблачить и унизить ненавистную ему темную силу деспотизма? Осмеять ее хотя бы перед одиннадцатью слушателями? Мотивы деятельности революционера тут были бы вполне понятны и очевидны. Революционер поступает так в пропагандистских целях. Он вербует потенциальных сторонников, единомышленников.
Поэт движим иными мотивами. Соображения целесообразности ему чужды. Виновата ли я, что не повыгоняла всех друзей и знакомых и не осталась с глазу на глаз с О. М., как делало большинство моих современников? Мою вину умаляет только то, что О.М. все равно удрал бы из-под присмотра и прочел недопустимые стихи - первому встречному. Режим самообуздания и самоареста был не для него. (Надежда Мандельштам. Воспоминания.) Но дело было не только в сугубо индивидуальных особенностях данного характера. У Арсения Тарковского есть стихотворение, в котором выразительно запечатлен неповторимый облик О. Мандельштама:
Эту книгу мне когда-то
В коридоре Госиздата
Подарил один поэт;
Книга порвана, измята,
И в живых поэта нет.
Говорили, что в обличье
У поэта нечто птичье
И египетское есть;
Было нищее величье
И задерганная честь.
Как боялся он пространства
Коридоров!
Постоянства Кредиторов!
Он, как дар,
В диком приступе жеманства
Принимал свой гонорар!
Гнутым словом забавлялся,
Птичьим клювом улыбался,
Встречных с лету брал в зажим,
Одиночества боялся
И стихи читал чужим. Но эти строки - особенно последняя - представляют собою нечто большее, чем просто рисунок с натуры. Тут присутствует какое-то, быть может, невольное, но очень важное обобщение. Не случайно стихотворение называется "Поэт", а непосредственно вслед за процитированными строчками следует восторженное:
Так и надо жить поэту! Пушкинский Гринев, как мы помним, читал свои стихи Швабрину. Не найдя в нем сочувствия, он поклялся, что уж от роду не покажет ему своих сочинений. Но Швабрин посмеялся над этой угрозою. "Посмотрим, - сказал он, - сдержишь ли ты свое слово: стихотворцам нужен слушатель, как Ивану Кузьмичу графинчик водки перед обедом!" Следует признать, что негодяй Швабрин был прав. Поэт одержим желанием читать свои стихи кому угодно. Не найдя достойных слушателей, он не пренебрегает недостойными: Осип Эмильевич написал новые стихи. Состояние у него было возбужденное. Он кинулся через дорогу от дома к городскому автомату, набрал какой-то номер и начал читать стихи, затем кому-то гневно закричал:
"Нет, слушайте, мне больше некому читать!"
Я стояла рядом, ничего не понимая. Оказывается, он читал следователю НКВД, к которому был прикреплен. ( Н.Е. Штемпель . Мандельштам в Воронеже. // Осип Мандельштам. Воронежские тетради. Воронеж, 1999. Стр. 238.)
Тут действует сила более грозная, нежели авторское тщеславие. Это своего рода инстинкт. Тот же инстинкт побуждает поэта творить, совершенно не заботясь о какой бы то ни было целесообразности этого занятия и полностью пренебрегая его последствиями, сплошь и рядом трагическими.
Если бы нашлась в мире власть, додумавшаяся до того, чтобы запретить поэтам под страхом смерти писать стихи какими-либо иными размерами, кроме ямба, во что бы то ни стало обнаружились бы безумцы, которые, ежесекундно рискуя жизнью, продолжали бы писать хореем, амфибрахием, дактилем и анапестом, свободным стихом и т.д., и т.п.
Можно предположить, что означенные безумцы действовали бы так, а не иначе, потому что рассматривали бы запрет пользоваться амфибрахием или хореем как незаконное посягательство на их священные, исконные прерогативы. Люди не раз шли на костер за свои убеждения, какими бы нелепыми эти убеждения ни казались их более здравомыслящим современникам, не говоря уже о потомках. Разве право писать стихи амфибрахием менее священно, нежели право разбивать яйца с тупого конца? Однако же тут есть разница, и очень существенная.
Свифтовские тупоконечники (так же, как русские раскольники) шли на мучительную смерть во имя великого принципа, они гибли "за идею". Поэт, который продолжал бы писать амфибрахием, пренебрегая грозящей ему за это смертной карой, поступал бы так отнюдь не "из принципа", а просто потому, что при всем своем желании не смог бы поступить иначе. Тут действовал бы все тот же могучий и властный инстинкт.
Маяковский говорил, что если выйдет такое постановление, он будет писать ямбом. Но он мог надеяться, что люди будущего простят ему то, что он ради них наступал на горло собственной песне.
У Мандельштама не могло быть таких надежд. Совершался величайший в истории социальный эксперимент. Каждый, кто хотя бы в душе своей подверг сомнению политическую, экономическую или нравственную правомочность эксперимента, покушался на само будущее. Настоящее было фундаментом, на котором воздвигалось прекрасное завтра. Ощутить себя чужим сталинскому настоящему значило вычеркнуть себя не только из жизни, но и из памяти потомства. Вот почему Мандельштам не выдержал. Вот почему он стал так судорожно и неумело "перековываться":
Изменяй меня, край, перекраивай, -
Чуден жар прикрепленной земли!
Захлебнулась винтовка Чапаева - помоги, развяжи, раздели! Из последних сил он пытается убедить себя в том, что прав был - тот, "строитель чудотворный", а он, Мандельштам, заблуждался, и чем скорее он откажется от своих заблуждений, тем вернее приблизится к истине:
Я должен жить, дыша и большевея,
Работать речь, не слушаясь, сам-друг,
Я слышу в Арктике машин советских стук,
Я помню все - немецких братьев шеи
И что лиловым гребнем Лорелеи
Садовник и палач наполнил свой досуг.
И не ограблен я и не надломлен,
Но только что всего переогромлен. Ограбленный и надломленный, он пытается уверить себя в обратном - в том, что он наконец-то оправился от тяжелой болезни. Первопричиной этой духовной трансформации было вовсе не только грубое давление извне.
Поэты, как я уже говорил, такому давлению неподвластны. Причина "грехопадения" Мандельштама коренилась отнюдь не в слабости его, не в готовности к компромиссу.
Мандельштам не уступил грубой силе, не сдался. С ним случилось нечто худшее. Он утратил сознание своей правоты.
Ну, а как же инстинкт? Ведь инстинкт - он на то и инстинкт, чтобы действовать вопреки сознанию, вопреки всем велениям разума, логики, здравого смысла. Человека можно убедить, обмануть, опутать сетью искусственных логических построений, наконец, запугать. Но можно ли вторгнуться в заповедную область его подсознания, посягнуть на его инстинкты? Оказывается, даже тут применима могучая формула века: "Нет таких крепостей, которые большевики не могли бы взять". Поэт - пророк высших сил. Его душа неподвластна земным владыкам, потому что она находится в номенклатуре непосредственно у Господа Бога. Поэт может забыть об этом, он может поддаться лести, подкупу или уступить грубой силе, - все равно из этого ничего не выйдет.
Он не может сам, по собственному усмотрению располагать своим поэтическим (пророческим) даром, потому что этот дар - не его собственность, он принадлежит не ему.
Вот как высказался на этот счет Л.Н. Толстой:
Есть глубокий по смыслу рассказ в "Книге Числ" о том, как Валак, царь Моавитский, пригласил к себе Валаама для того, чтобы проклясть приблизившийся к его пределам народ израильский. Валак обещал Валааму за это много даров, и Валаам, соблазнившись, поехал к Валаку, но на пути был остановлен ангелом, которого видела ослица, но не видел Валаам.
Несмотря на эту остановку, Валаам приехал к Валаку и взошел с ним на гору, где был приготовлен жертвенник с убитыми тельцами и овцами для проклятия. Валак ждал проклятия, но Валаам вместо проклятия благословил народ израильский. 23 гл. (11) И сказал тогда Валак Валааму: что ты со мной делаешь? Я взял тебя, чтобы проклясть врагов моих, а ты вот благословляешь? (12) И отвечал Валаам и сказал: не должен ли я в полности сказать то, что влагает господь в уста мои?... И так и ушел Валаам, не получив даров, потому что вместо проклятья благословил врагов Валака.
То, что случилось с Валаамом, очень часто случается с настоящими поэтами-художниками. Соблазняясь ли обещаниями Валака - популярностью или своим ложным, навеянным взглядом, поэт не видит даже того ангела, который останавливает его - и хочет проклинать, и вот благословляет.
(Л.Н. Толстой. Полн. собр. соч., т. 41, М. 1957, стр.374.)
Выходит, что поэт может даже утратить сознание своей правоты, оказаться в плену чьих-то чужих, как говорит Толстой, - ложных, навеянных взглядов, - и все равно, если он настоящий поэт, ему не удастся изменить истине, проклясть то, что по воле высших сил он должен благословить. Но, может быть, вековая уверенность поэта в том, что душа его неподвластна земным владыкам, - просто наивный самообман?
А может быть, тут другое? Может быть, Сталину удалось то, что не удавалось никому из царей земных? Может быть, он и в самом деле добился того, чтобы золотая рыбка поэзии служила ему и была у него на посылках? Как бы то ни было, именно в государстве нового типа поэт впервые утратил свою гордыню, впервые усомнился в том, что ему удастся сохранить в неприкосновенности свою тайную свободу.
Первым высказал это сомнение Александр Блок . 13 февраля 1921 года на торжественном заседании, посвященном 84-й годовщине смерти Пушкина, Блок произнес свою пророческую речь "О назначении поэта". По мысли Блока, служение поэта можно разделить на три стадии, три этапа, три дела.
Первое дело, которого требует от поэта его служение, - "бросить "заботы суетного света" для того, чтобы поднять внешние покровы, чтобы открыть глубину. Это требование выводит поэта из ряда "детей ничтожных мира".
Бежит он, дикий и суровый,
И звуков и смятенья полн.
Дикий, суровый, полный смятенья, потому что вскрытие духовной глубины так же трудно, как акт рождения! Таинственное дело совершилось: покров снят, глубина открыта, звук принят в душу. Второе требование Аполлона заключается в том, чтобы поднятый из глубины и чужеродный внешнему миру звук был заключен в прочную и осязательную форму слова; звуки и слова должны образовать единую гармонию. Это - область мастерства. (Александр Блок. Том шестой. М. Л. 1962, стр. 163.)
Оговорив, что мастерство тоже требует вдохновенья и что поэтому никаких точных границ между первым и вторым делом поэта провести нельзя, Блок переходит к последнему, третьему этапу: Наступает очередь для третьего дела поэта: принятые в душу и приведенные в гармонию звуки надлежит внести в мир. Здесь происходит знаменитое столкновение поэта с чернью. (Там же, стр. 164.) Чернь - это категория людей, исконно враждебных поэту и его назначению в мире. По самой сути своей эти люди призваны ему мешать. Но на протяжении всей истории человечества они научились мешать поэту лишь в самом последнем его, третьем деле.
Люди догадались выделить из государства один только орган - цензуру, для охраны порядка своего мира, выражающегося в государственных формах. Этим способом они поставили преграду лишь на третьем пути поэта: на пути внесения гармонии в мир; казалось бы, они могли догадаться поставить преграды и на первом и на втором пути: они могли бы изыскать средства для замутнения самых источников гармонии; что их удерживает - недогадливость, робость или совесть, - неизвестно. Так говорил Блок.
И, то ли из суеверия, то ли побуждаемый каким-то смутным предчувствием, он добавил: А может быть, такие средства уже изыскиваются? (Там же, стр. 165.)
Трудно сказать, какие были у Блока реальные основания для этого предположения. Важно, что уже тогда, в 1921 году, Блок считал такое покушение на высшую, внутреннюю, тайную свободу художника в принципе возможным. И он оказался прав.
В одной из своих статей о Мандельштаме Э.Г. Герштейн заметила, что после стихотворения про кремлевского горца Сталин как творческая тема больше не существовал для Мандельштама. Она была исчерпана эпиграммой "Мы живем, под собою не чуя страны". Осталась тема личной зависимости от Сталина, разработанная в разных ракурсах. (Эмма Герштейн. Поэт поэту - брат. Знамя, * 10, 1999, стр. 156.)
Если бы это было так! То-то и горе, что в какой-то момент тема "личной зависимости от Сталина" слилась в его сознании с темой его кровной связи с веком. Понятия "век" (от которого его пытаются оторвать) и "советское государство" слились для него в единое целое, в нерасторжимое единство. И синонимом, символом века стал для него Сталин:
Средь народного шума и спеха
На вокзалах и площадях
Смотрит века могучая веха
И бровей начинается взмах.
Я узнал, он узнал, ты узнала -
А теперь куда хочешь влеки:
В говорливые дебри вокзала,
В ожиданье у мощной реки.
Далеко теперь та стоянка,
Тот с водой кипяченой бак -
На цепочке кружка-жестянка
И глаза застилавший мрак.
Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
От стены этих глаз журьба.
Много скрыто дел предстоящих
В наших летчиках и жнецах,
И в товарищах реках и чащах,
И в товарищах городах.
Не припомнить того, что было -
Губы жарки, слова черствы -
Занавеску белую било,
Несся шум железной листвы.
А на деле-то было тихо -
Только шел пароход по реке,
Да за кедром цвела гречиха,
Рыба шла на речном говорке.
И к нему - в его сердцевину -
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел.
Как ни относись к этим стихам, как ни воспринимай их, одно несомненно. Как небо от земли отличаются они от тех, казенно- прославляющих рифмованных строк, которые Мандельштам так трудно выдавливал из себя, завидуя Асееву, который, в отличие от него, был - "мастер". На этот раз стихи вышли совсем другие: обжигающие искренностью, несомненностью выраженного в них чувства. Иначе быть не могло. Тут достаточно было сделать только первый шаг. Дальше уже все дороги вели в Рим. Тропинка, которая привела в этот "Рим" Мандельштама, впоследствии превратилась в торную дорогу, в хорошо наезженную колею.
След, оставшийся после его блужданий во мраке, превратился в схему, ставшую одним из стандартов, одним из непременных нормативов ортодоксального советского искусства.
Н.Я. Мандельштам в первой книге своих воспоминаний рассказывает, что, прочитав отзыв Сталина на сказку Горького "Девушка и смерть", Осип Эмильевич сказал: "Мы погибли!" Она замечает при этом, что слова эти он повторял потом часто. Увидав, например, на обложке какого-то иллюстрированного журнала, как Сталин протягивает руку Ежову. Да и мало ли их было тогда, куда более зловещих и жутких сигналов, предвещающих неизбежную гибель - не только его собственную, гибель всей русской интеллигенции, всей русской культуры, гибель самой России. Но впервые, - свидетельствует Надежда Яковлевна, - он произнес эти слова именно вот тогда, когда прочитал знаменитую реплику Сталина о горьковской сказке.
Странная вещь, непонятная вещь! Да что, в конце концов, такого уж страшного было в этом дурацком сталинском замечании? В особенности если сравнить его с другими - откровенно людоедскими - высказываниями, а тем более деяниями "отца народов"! Но слова Сталина о горьковской сказке не зря наполнили душу Мандельштама таким леденящим ужасом. Черт с ним, пусть дружески протягивает руку Ежову. В конце концов, это его дело. И ничего такого уж особенно нового нет в этом трогательном рукопожатии властителя и палача. Чего там! "Власть отвратительна, как руки брадобрея". Но тут эти "руки брадобрея" потянулись к Гете, прикоснулись к "Фаусту". Ладно бы еще, если б эта дурацкая сталинская реплика была просто личным, частным мнением Иосифа Виссарионовича Джугашвили. Но вылетевшая из уст вождя, она, как и все, что из них вылетало, мгновенно обретала силу закона, высочайшего указа: отныне всем и каждому предписывается считать, что эта штука посильнее, чем "Фауст" Гете.
Сталин ввел государственную монополию на духовную жизнь каждого члена общества. По давней традиции, унаследованной от русских императоров, он сам, лично объединил в своем лице светскую и духовную власть .
Но он пошел гораздо дальше русских царей. Он являлся в то же время как бы незримым духовником и цензором каждого мыслящего члена общества. Каждое свое душевное движение, каждый поступок поверять мысленным обращением к Сталину (или к его портрету), затаив дыхание, гадать, одобрит Сталин или нет, нахмурится или улыбнется, поощрит или упрекнет, - все это стало нормой мироощущения советского человека:
Усов нависнувшею тенью
Лицо внизу притемнено.
Какое слово на мгновенье
Под ней от нас утаено?
Совет? Наказ? Упрек тяжелый?
Неодобренья строгий тон?
Иль с шуткой мудрой и веселой
Сейчас глаза поднимет он?
( Твардовский . К портрету Сталина.) Трагическая ирония состоит в том, что создателем этой нормы, ее предтечей, ее основоположником был тот единственный поэт, который позволил себе открытый бунт, тот, кто проклял сияющие голенища "кремлевского горца". Он первый принял и узаконил духовную цензуру Сталина, признал законность ее власти над своей бедной заблудшей душой:
Шла пермяцкого говора сила,
Пассажирская шла борьба,
И ласкала меня и сверлила
От стены этих глаз журьба. В "Книге третьей" Н.Я. Мандельштам об этих стихах сказано так:
Тоже побочный продукт "оды" (тематический), но совсем в другом смысле - это победа настроений "оды" и того болезненного возбуждения, которое она вызвала. Я ничего не говорила про эти стихи - все же они могли спасти О.М., а мешать попытке спастись я не могла. Но он все же чувствовал мое отношение - и эти стихи всегда вызывали у него отчуждение и почти враждебность ко мне. С самой "одой" мне было гораздо легче примириться, чем с этой группой стихов. "Ода" была насильственным и искусственным продуктом, а в "Средь народного шума" и "Как дерево и медь" все же чувствовался настоящий поэтический голос. О стихотворении "Как дерево и медь", положим, еще можно сказать, что оно побочный продукт "оды" и "того болезненного возбуждения, которое она вызвала". В нем действительно "чувствуется настоящий поэтический голос". Но вот именно - чувствуется. В "оде", как мы это уже выяснили, этот настоящий поэтический голос ведь тоже чувствуется. Местами. Нечто похожее мы ощущаем и здесь:
Как дерево и медь - Фаворского полет, -
В дощатом воздухе мы с временем соседи,
И вместе нас ведет слоистый флот
Распиленных дубов и яворовой меди.
И в кольцах сердится еще смола, сочась,
Но разве сердце - лишь испуганное мясо?
Я сердцем виноват - и сердцевины часть
До бесконечности расширенного часа.
Час, насыщающий бесчисленных друзей,
Час грозных площадей с счастливыми глазами.
Я обведу еще глазами площадь всей
Этой площади с ее знамен лесами.
Слова - "Я сердцем виноват" и "сердцевины часть" - прямо указывают на генетическую близость этого стихотворения тому, с которым Н.Я. поставила его в один ряд. Но строка о площадях "с счастливыми глазами" напоминает о самых беспомощных строчках "оды". Последние две строки: "Я обведу еще глазами площадь всей Этой площади с ее знамен лесами" - тоже оттуда, из "оды". И косноязычие их - не поэтическое косноязычие Мандельштама, оно - совсем иного свойства. Но тут же, рядом - совершенно гениальная, воистину мандельштамовская строка: "Но разве сердце - лишь испуганное мясо? При кажущемся отрицании такого якобы кощунственного предположения тут слышится и толика сомнения: а что, если это действительно так? Если сердце, изнемогающее от боли, рожденной сознанием его вины, - и впрямь всего лишь "испуганное мясо?" То есть, если самую основу чувства вины, гнездящейся в его сердце, действительно составляет всего лишь испуг (страх)? Уже одной такой строки было бы довольно, чтобы услышать в этом стихотворении не просто настоящий поэтический голос, как выразилась о нем Надежда Яковлевна, но - голос Мандельштама. И все-таки оно несопоставимо с тем, которое Н.Я. поставила с ним рядом. В стихотворении "Средь народного шума и спеха" - нет и следа этой чересполосицы ясных - и невнятных, живых - и мертвых, безжизненных, вымученных строк. Оно все - от начала до конца - выговорилось на одном дыхании. И прямо-таки поражает своей органической цельностью, неподдельной, из самой души идущей и за душу берущей искренностью:
Не припомнить того, что было -
Губы жарки, слова черствы -
Занавеску белую било,
Несся шум железной листвы.
А на деле-то было тихо -
Только шел пароход по реке,
Да за кедром цвела гречиха,
Рыба шла на речном говорке.
И к нему - в его сердцевину -
Я без пропуска в Кремль вошел,
Разорвав расстояний холстину,
Головою повинной тяжел. Так что же? Неужели Сталин в своих предположениях был все-таки прав? Неужели он действительно был непревзойденным специалистом по вопросам "жизни и смерти"? Неужели он лучше, чем кто другой, знал меру прочности человеческой души и имел все основания не сомневаться в результатах своего эксперимента?
О душевном состоянии Мандельштама в это время можно судить по эпизоду, о котором рассказывает Э.Г. Герштейн : И опять такой же вечер. Осип Эмильевич снова лежит на тахте, но взгляд у него застывший. Я сижу напротив, разговор наш еле цедится. Наконец, он произносит:
- Понимаете? Кто-то прислал мне новую итальянскую книгу об архитектуре. А ведь в Италии фашизм! Он беспокойно о чем-то размышляет.
- По-настоящему, я должен пойти в ГПУ и сообщить об этом. Что вы так на меня смотрите? Глаза у него совершенно стеклянные, как тогда, когда он приехал из Чердыни .
- А разве вы не пошли бы в ГПУ, если бы, например, узнали о политическом заговоре против нашей страны? Или военную тайну фашистов, которая угрожает нашему государству? Конечно, пошли бы. Да, да? Вы и сейчас можете пойти? Да! В ГПУ должны пойти вы. Вы скажете:
- Поэту Мандельштаму присылают из фашистской Италии литературу. Он не знает, кто ему подбрасывает эти книги. Это - провокация. Нужно принять меры, чтобы оградить советского поэта от... и т.д., и т.д.
Я слушаю его в смятении. К счастью, в это время вернулась Надя. Я ушла, ничего ей не сказав о нашем разговоре, торопясь на последний трамвай. Мне было ужасно тяжело. То Мандельштам назначает меня для хранения тайны его антисталинского стихотворения, то посылает в ГПУ делать сообщения. (Э. Герштейн. Мемуары. Стр. 68-69.) Совершенно очевидно, что это "двоемыслие" Мандельштама было не чем иным, как сублимацией страха . Но страх, оледенивший его душу, не убил в нем поэта. Поразительно, - говорит о воронежской ссылке Мандельштама Ахматова , - что простор, широта, глубокое дыхание появились в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен. (Осип Мандельштам и его время. М. 1995. Стр. 35.) Но она же - вот так рисует его жизнь в этой самой воронежской ссылке:
А в комнате опального поэта
Дежурят страх и Муза в свой черёд.
И ночь идет, Которая не ведает рассвета. "В свой черёд" - это значит, что страх отступал, когда "на дежурстве" его сменяла Муза. В том же феврале написаны "Стихи о неизвестном солдате", в которых с потрясающей, пронзающей душу силой он выразил сознание своего родства с миллионами безвестных жертв "века-волкодава", сознание кровной связи своей судьбы с их судьбою:
Миллионы убитых задешево
Протоптали тропу в пустоте,
Доброй ночи, всего им хорошего
От лица земляных крепостей.
Наливаются кровью аорты
И звучит по рядам шепотком: -
Я рожден в девяносто четвертом,
Я рожден в девяносто втором.
И, в кулак зажимая истертый
Год рожденья с гурьбой и гуртом,
Я шепчу обескровленным ртом: -
Я рожден в ночь с второго на третье
Января в девяносто одном
Ненадежном году, и столетья
Окружают меня огнем. Можно ли было яснее и непреложнее выразить уверенность в том, что и его - раньше ли, позже - не минет чаша сия. Как же могли в той же душе, почти одновременно с этими, родиться строки, исполненные казенного - и в то же время искреннего - восторга:
Много скрыто дел предстоящих
В наших летчиках и жнецах
И в товарищах реках и чащах,
И в товарищах городах. Этот феномен, в отличие от того, что описан Оруэллом, можно было бы назвать не двоемыслием, а двоечувствием. Стихи Мандельштама воронежского периода являют собой едва ли не уникальный пример такого двоечувствия.
Здесь, в Воронеже, им были написаны все стихи, в которых с необыкновенной силой выразилась мучительная попытка примирения с действительностью сталинского режима :
Я должен жить, дыша и большевея!
Люблю шинель красноармейской складки.
На Красной площади всего круглей земля.
Если б меня наши враги взяли -
Моя страна со мною говорила.
А вы, часов кремлевские бои?
Захлебнулась винтовка Чапаева!
Я слышу в Арктике машин советских стук.
Я кружил в полях совхозных.
Средь народного шума и спеха. Но в то же самое время, там же, в Воронеже , были написаны и совсем другие стихи, противоположные этим не только по мысли, но и по чувству, по ощущению своего места в мире:
Куда мне деться в этом январе?
Открытый город сумасбродно цепок.
От замкнутых я, что ли, пьян дверей?
И хочется мычать от всех замков и скрепок.
Или это:
Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя:
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.
Или вот это:
Это какая улица?
Улица Мандельштама.
Что за фамилия чортова?
Как ее не вывертывай,
Криво звучит, а не прямо.
Мало в нем было линейного,
Нрава он был не лилейного,
И потому эта улица
Или, верней, эта яма
Так и зовется по имени
Этого Мандельштама!
И, наконец, вот это:
Еще не умер я, еще я не один,
Покуда с нищенкой-подругой
Ты наслаждаешься величием равнин
И мглой, и холодом, и вьюгой.
В прекрасной бедности, в роскошной нищете
Живи спокоен и утешен,-
Благословенны дни и ночи те
И сладкогласный труд безгрешен.
Несчастен тот, кого, как тень его,
Пугает лай и ветер косит,
И беден тот, кто, сам полуживой,
У тени милостыни просит. Сколько здесь внутреннего достоинства, уверенного спокойствия! И с каким грустным, снисходительным сочувствием говорит поэт о тех, кто это достоинство утратил, кто "сам полуживой, у тени милостыни просит". Но эти, последние строки, - они ведь тоже о себе! В его письме к Чуковскому, написанном в это же время, есть строки, дословно совпадающие с этими, стихотворными:
Я тень. Меня нет. У меня есть только право умереть. Меня и жену толкают на самоубийство. В Союз писателей - обращаться бесполезно. Они умоют руки. Есть один только человек в мире, к которому по этому делу можно и должно обратиться. Ему пишут только тогда, когда считают своим долгом это сделать. Я за себя не поручитель, себе не оценщик. Не о моем письме речь. Если Вы хотите спасти меня от неотвратимой гибели - спасти двух человек - помогите, уговорите других написать! Сомнений нет: это он, он сам был в роли тени, просящей милостыни у тени. Не только в стихах (стихи - дело таинственное), но и в разговорах с близкими, в одном и том же каком-нибудь страстном монологе соседствуют утверждения как будто несовместимые и по смыслу, и по своему эмоциональному настрою. Вот он восклицает с отчаянием:
- Я опять стою у этого распутья. Меня не принимает советская действительность!.. И тут же:
- Я трижды наблудил: написал подхалимские стихи (это о летчиках), которые бодрые, мутные и пустые. Я гадок себе. Во мне подымается все мерзкое из глубины души. Меня голодом заставили быть оппортюнистом. Я написал горсточку настоящих стихов и из-за приспособленчества сорвал голос на последнем. Это начало большой пустоты.
(С.Б. Рудаков. Их письма к жене. 2 августа 1935 года.)
Только что я высказал уверенность, что стремление Мандельштама "найти во всем исторический смысл", - было не чем иным, как сублимацией страха. Сказанное, однако, не означает, что это был страх перед угрозой физической расправы. Одними репрессиями - или угрозой репрессий - феномен "двоечувствия" Мандельштама не объяснить. Как же понять, как объяснить это парадоксальное психологическое состояние, когда человек испытывает одновременно два противоположных, взаимоисключающих чувства (скажем, чувство собственного достоинства и чувство предельной униженности, упрямое сознание своей правоты и острое чувство вины), и оба эти чувства переживает с максимальной, предельной искренностью?
Это парадоксальное состояние было описано академиком И.П. Павловым и его учениками: У нас находится на излечении больная с чрезвычайно расслабленной нервной системой. Когда ей показывают красный цвет и говорят, что это не красный цвет, а зеленый, она с этим соглашается и заявляет, что, всмотревшись внимательно, она действительно убедилась, что это не красный, а зеленый цвет. Чем это объяснить? Академик Павлов говорит, - парадоксальным состоянием. При нем теряется реакция на сильный возбудитель.
Действительность, действительный красный или иной цвет - это сильный возбудитель. А слова: красный, зеленый и т. д. - это слабые возбудители того же рода. При болезненной нервной системе, при ее парадоксальном состоянии теряется восприимчивость к действительности, а остается восприимчивость только к словам. Слово начинает заменять действительность. В таком состоянии, по мнению академика Павлова, находится сейчас все русское население. (Н.А. Гредескул. Журнал "Звезда", 1927.) И там же: Рефлекс свободы - есть основной жизненный рефлекс. Животное, лишенное свободы, рвется, кусается, бьется о клетку, отказывается есть и пр. Но этот рефлекс не только можно подавить, но и заменить условным рефлексом на те же воздействия. Если известным образом комбинировать голод и дачу пищи животному и терроризировать животное наказаниями, то можно совершенно усмирить его, приучить его к тому, что оно будет вилять хвостом в ответ на действия, лишающие его свободы, и смотреть в глаза тому, в чьей власти меры репрессии.
Конечно, человек - не животное. Хотя? - при тех неограниченных средствах воздействия, которыми располагает палач! Чекисты в своей практике, как мы знаем, не гнушались и тех старых, испытанных средств воздействия, к которым прибегали палачи всех времен и народов. Пытки , побои, самые гнусные и самые жестокие издевательства - все эти так называемые недозволенные методы ведения следствия широко использовались следователями НКВД. Но Сталин великолепно понимал, что в некоторых случаях даже эти "сильнодействующие" средства могут не сработать. Он знал, что есть нечто более страшное для психики подследственного, чем самая изощренная пытка. Обычно до всех этих психологических тонкостей он не снисходил. Рассказывают, что когда ему доложили, что арестованные врачи не хотят признаваться в своих мнимых преступлениях, он молча ткнул себя кулаком в зубы, показывая - жестом, - что надо делать в этом случае. Но при этом нельзя сказать, чтобы душа подследственного его так- таки уж совсем не интересовала. Просто, как истый материалист, он исповедовал доктрину, суть которой исчерпывающе, - хотя и не без иронии, - выразил Николай Олейников :
Но наука доказала, Что душа не существует, Что печенка, кости, сало - Вот что душу образует. И все-таки он знал, что существуют и другие - не только физические - способы воздействия на душу подследственного. На одном из кремлевских совещаний Миронов в присутствии Ягоды, Гая и Слуцкого докладывал Сталину о ходе следствия по делу Рейнгольда, Пикеля и Каменева . Миронов доложил, что Каменев оказывает упорное сопротивление: мало надежды, что удастся его сломить.
- Так вы думаете, Каменев не сознается? - спросил Сталин?
- Не знаю, - ответил Миронов.
- Вы не знаете? - спросил Сталин, с подчеркнутым удивлением, пристально глядя на Миронова. - А вы знаете, сколько весит наше государство, со всеми его заводами, машинами, армией, со всем вооружением и флотом?
Миронов и все присутствующие с удивлением смотрели на Сталина, не понимая, куда он клонит.
- Подумайте и ответьте мне, - настаивал Сталин. Миронов улыбнулся, думая, что Сталин шутит. Но Сталин шутить не собирался. Он смотрел на Миронова вполне серьезно.
- Я вас спрашиваю, сколько все это весит? - настаивал он. Миронов смешался. Он ждал, все еще надеясь, что Сталин превратит все в шутку, но Сталин продолжал смотреть на него в упор в ожидании ответа. Миронов пожал плечами и, подобно школьнику на экзамене, сказал неуверенным голосом:
- Никто не может этого знать, Иосиф Виссарионович. Это из области астрономических цифр.
- Ну, а может один человек противостоять давлению такого астрономического веса? - спросил Сталин.
- Нет, - ответил Миронов.
- Ну так вот, не говорите мне больше, что Каменев или кто-то другой из арестованных способен выдержать это давление. (Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. М. 1991, стр. 124-125.)
Именно этого давления и не вынес Мандельштам.
Я не создан для тюрьмы!
Эренбург в своих воспоминаниях рассказывает, что, когда Мандельштама арестовали врангелевцы и посадили в одиночку, он начал стучать в дверь, а на вопрос надзирателя, что ему нужно, ответил: "Вы должны меня выпустить, я не создан для тюрьмы!" Вряд ли есть на свете люди, созданные для тюрьмы. Но все люди в той или иной мере наделены способностью к адаптации, умением приспосабливаться к любым условиям существования. Мандельштам этой способности был лишен начисто. В отличие от того же Ходасевича, который даже свой предсмертный стон собирался "облечь в отчетливую оду" и много в этом преуспел, Мандельштам органически не был приспособлен к тому, чтобы остаться вне Истории. Это было для него страшнее тюрьмы. Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова. Это - мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое "миром". Мечта о духовном разоружении так завладела нашим домашним кругозором, что рядовой русский интеллигент иначе не представляет себе конечной цели прогресса, как в виде этого неисторического "мира". Еще недавно сам Толстой обращался к человечеству с призывом прекратить лживую и ненужную комедию истории и начать "просто" жить. В "простоте" - искушение идеи "мира":
Жалкий человек! Чего он хочет?.. Небо ясно, Под небом места много всем. Навеки упраздняются, за ненадобностью, земные и небесные иерархии. Церковь, государство, право исчезают из сознания как нелепые химеры, которыми человек от нечего делать, по глупости, населил "простой", "Божий" мир и, наконец, остаются наедине, без докучных посредников, двое - человек и Вселенная:
Против неба, на земле,
Жил старик в одном селе. Мысль Чаадаева - строгий перпендикуляр, восстановленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая. (О. Мандельштам. "Петр Чаадаев".)
Приведенный отрывок отчасти объясняет ужас Мандельштама перед необходимостью жить вне истории, природу его неприспособленности к этому внеисторическому существованию. Толстой мог жить вне истории, потому что в его распоряжении была другая вечность, гораздо более прочная: Царство Божие. Для Мандельштама не было другой вечности, кроме Истории. Эта зыбкая земная вечность была ему дороже "десяти небес". Впрочем, когда исчезает вечность, у художника остается еще одно, последнее прибежище, последняя гарантия нерасторжимости его связи с истиной: совесть. Поэт - дитя гармонии. Поэтому каждое проявление дисгармонии для него мучительно, нестерпимо. Совесть - это тот орган, посредством которого художник чутко реагирует на каждое (даже минимальное, мимолетное) нарушение мировой гармонии. То, что для простого смертного в достаточной степени обыденно, тривиально, в душе поэта может вызвать взрыв:
Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
Дай-ка я на тебя погляжу -
Ведь лежать мне в сосновом гробу!
А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.
Захочу, - говорит, - дам еще!
Ну, а я не дышу, - сам не рад.
Шасть к порогу - куда там! - в плечо
Уцепилась и тащит назад.
Тишь да глушь у нее, вошь да мша,
Полуспаленка, полутюрьма.
Ничего, хороша, хороша!
Я и сам ведь такой же, кума.
Что это за "шестипалая неправда"?, общность с которой, так страшно самобичуясь, ощущает поэт? Н.Я. Мандельштам прямо связывает этот образ со Сталиным : О шестипалости - это, конечно, фольклор, но, кроме того, кличка была и "рябой", и "шестипалый". Как, ты не знаешь: у него на руке (или на ноге) - шесть пальцев? И об этом будто в приметах охранки.
(Надежда Мандельштам. Книга третья.) Совесть - рабочий инструмент художника. Это тот орган, посредством которого художник проникает в суть вещей. Поэтому совесть у художника всегда воспалена, она всегда болит. Некогда предполагалось, что именно это свойство художника и должно быть гарантией его непогрешимости, гарантией нерасторжимости его связи с истиной. Однако случилось так, что именно оно стало источником особой его уязвимости, его ахиллесовой пятой. В этом тоже проявилась уникальность взаимоотношений, сложившихся между художником и государством нового типа. Стальная дубинка сталинского государства ударила Мандельштама в самое больное место: в совесть. Все шло к тому, чтобы неясный комплекс вины, терзавший душу поэта, принял четкие и определенные очертания вины перед Сталиным.
Сталин говорил от имени вечности, от имени Истории, от имени народа, от имени вековой мечты русской интеллигенции - от имени ее Христа. Он узурпировал даже право говорить от имени самой поэзии, от лица таинственного "ключа Ипокрены".
До поры до времени все эти многочисленные аргументы не действовали на Мандельштама, они были бессильны перед присущим ему сознанием своей правоты. И вдруг все мгновенно изменилось. Случилось это "средь народного шума и спеха, на вокзалах и площадях", там, где "шла пермяцкого говора сила, пассажирская шла борьба". Дело тут было уже не в самом Сталине, не в низкорослом и низколобом "кремлевском горце" с жирными пальцами, а в его идеальных чертах, в его облике, в его портрете, который вся эта голодная, нищая толпа вобрала в свою душу, приняла и узаконила так же бессознательно, как она приняла и узаконила словосочетание "враг народа":
Средь народного шума и спеха,
На вокзалах и площадях
Смотрит века могучая веха
И бровей начинается взмах.
Я узнал, он узнал, ты узнала,
А теперь куда хочешь влеки -
В говорливые дебри вокзала,
В ожиданья у мощной реки. Дело было не в Сталине, а в народе, к которому Мандельштам впервые прикоснулся своей судьбой, беде которого он причастился, из одной кружки с которым пил:
Далеко теперь та стоянка,
Тот с водой кипяченой бак,
На цепочке кружка-жестянка
И глаза застилавший мрак. Приложившись губами к этой жестяной кружке, Мандельштам испытал вдруг непреодолимое желание разделить с народом не только его судьбу, но даже и его заблуждения: "А теперь куда хочешь влеки" Подобно Толстому, который понял, что нельзя очиститься в одиночку, что это есть "величайшая нечистота", Мандельштам не хотел один обладать истиной:
"Если народ вне истины, пусть лучше я буду не с истиной, а с народом?. Это чувство слитности со страной, с ее многомиллионным народом было таким мощным, таким всепоглощающим (сильнее и чище нельзя причаститься! говорил Маяковский), что оно незаметно перевернуло, поставило с ног на голову все представления Мандельштама об истине, всю его Вселенную:
Моя страна со мною говорила,
Мирволила, журила, не прочла,
Но возмужавшего меня, как очевидца,
Заметила - и вдруг, как чечевица,
Адмиралтейским лучиком зажгла. Страну, бывшую для него прежде некоей абстракцией, он вдруг увидел воочию ("как очевидец"), приобщился к ней, к ее повседневной жизни, пил с нею из одной кружки. И сквозь дальность ее расстояний, сквозь эти орущие, спешащие куда-то толпы людей, сквозь это великое переселение народов он вдруг, как сквозь гигантскую стеклянную чечевицу, заново увидел крохотный лучик адмиралтейской иглы. И этот крохотный лучик, тысячекратно усиленный этой гигантской линзой, зажег его.
Вряд ли слово "чечевица" возникло тут случайно. Уж слишком легко ассоциируется оно с чечевичной похлебкой, за которую библейский Исав продал свое первородство. Не исключено, что подсознательно Мандельштам ощущал происходящую с ним перемену предательством, изменой самому себе.
Как бы то ни было, в великой сутолоке спешащих людских толп ему померещился некий созидательный смысл, и он уже готов увидеть в Сталине нового "строителя чудотворного", а в происходящем вокруг - не крах, не конец, но продолжение Санкт-Петербурга, продолжение великого дела Петра, которое тоже ведь началось с такого же бессмысленного перемещения людских толп, с крови, грязи и нищеты, а завершилось - великом городом над Невой, было увенчано адмиралтейской иглой и пушкинским "Медным всадником".
Когда-то, еще до ареста, Мандельштама ужасала мысль о неизбежном конце петербургского периода русской истории. Душа его не могла смириться с концом Санкт-Петербурга, города "Медного всадника" и "Белых ночей". Но по пути в первую свою ссылку, в Чердынь , "средь народного шума и спеха", Мандельштаму показалось, что петербургский период русской истории продолжается. Лучик петровского Адмиралтейства не угас, он вошел составной частью в этот кровавый пожар. Мандельштам инстинктивно ухватился за эту надежду, как за последнюю возможность спасенья. Принять ее - значило признать, что "душегубец и мужикоборец" прав, что он воистину - "строитель чудотворный".
Но не принять ее было еще страшней: ведь это значило "выпасть" из истории, остаться в стороне от этого "народного шума и спеха", от великого исторического дела. А к бытию вне истории, к внеисторическому существованию, как я уже говорил, Мандельштам был не приспособлен.
Признать разумность происходящего - это было для Мандельштама гораздо больше, чем отказаться от одной исторической концепции и принять другую. Это значило для него не просто отречься от прежних своих взглядов. Это значило отречься от самого себя, от своей души, стереть, выжечь каленым железом из самых глубин подсознания свою прежнюю личность.
И он пошел на это. Слова Мандельштама о том, что он входит в жизнь - "как в колхоз идет единоличник", - не были риторической фигурой. Он действительно как бы вступал в мир заново, отказавшись от всего накопленного им прежде духовного имущества, от всех - без исключения! - даже самых интимных, самых дорогих ему "предметов" своего духовного обихода Российским интеллигентам, вступившим в жизнь на заре нашего века, досталось пройти через такие испытания, какиe и не снились их отцам и дедам. Нет на свете казней и пыток, которые не были бы им знакомы по личному опыту. Немудрено, что их мысль, как магнитная стрелка к северу, неизменно обращалась в эту сторону: Но бывает и худшее горе, оно бывает тогда, когда человека мучают долго, так что он уже "изумлен", то есть уже "ушел из ума", - так об изумлении говорили при пытке дыбой, - и вот мучается человек, и кругом холодное и жесткое дерево, а руки палача или его помощника, хотя и жесткие, но теплые и человеческие. И щекой ласкается человек к теплым рукам, которые его держат, чтобы мучить. Это - мой кошмар.
(Виктор Шкловский. Сентиментальное путешествие.)
Этот кошмар потом стал реальностью для многих. И вот даже Мандельштам, менее чем кто бы то ни было затронутый духом приспособленчества и конформизма, даже упрямый, независимый, "жестоковыйный" Мандельштам - и тот испытал искреннейшее желание прильнуть щекою к теплым ладоням мучивших его палачей:
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко,
Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо.
Сухомятная русская сказка! Деревянная ложка - ау!
Где вы, трое славных ребят из железных ворот ГПУ?
Если вы окажетесь во власти людей, сделанных из дерева или из железа (Гвозди бы делать из этих людей!), и однажды в руках одного из них увидите ненароком томик Пушкина, не будет ничего удивительного в том, что деревянные (или железные) руки, держащие книгу вашего любимого поэта, вдруг покажутся вам теплыми, человеческими.
На том же заседании, посвященном 84-й годовщине смерти Пушкина, где Блок говорил о назначении поэта, Владислав Ходасевич высказал предположение, что желание ежегодно отмечать пушкинскую годовщину рождено предчувствием надвигающейся непроглядной тьмы.
"Это уславливаемся, - говорил он, - каким именем нам аукаться. Как перекликаться в надвигающемся мраке?". Человек, у которого отняли все, хотел сохранить последнее свое духовное прибежище, последнюю зацепку, последнюю свою связь с самим собою.
Мандельштаму не оставили даже этого. Его убедили, что даже Пушкин принадлежит не ему, а его конвоирам:
Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов,
Грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов.
Молодые любители белозубых стишков,
На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко!
Тот самый Мандельштам, который сопротивлялся дольше всех, который не хотел ни за что на свете "присевших на школьной скамейке учить щебетать палачей", испытал вдруг потребность вступить со своими палачами в духовный контакт. Захотев, подобно Ходасевичу, аукнуться с кем-нибудь в надвигающемся мраке, он не нашел ничего лучшего, как крикнуть "ау!" "трем славным ребятам из железных ворот ГПУ". Вступая в жизнь заново, "как в колхоз идет единоличник", Мандельштам внутренне смирился с тем, что "обобществили" все его духовное достояние, даже Пушкина. У него отняли все, не оставив ни малейшей зацепки, ни даже крохотного островка, где он мог бы утвердить свое нетронутое, не уничтоженное, не распавшееся сознание. Единственное, за что он еще мог ухватиться, - было вот это, вновь нажитое: летящая по ветру белая занавеска, кружка-жестянка, "тот с водой кипяченой бак". И можно ли упрекать его в том, что он вцепился в эту занавеску, как в последнюю ниточку, связывающую его с жизнью. Жить, "дыша и большевея", вступить в жизнь заново, "как в колхоз идет единоличник", - это был единственный выход. Никакой другой альтернативы не было и быть не могло. Существовал только этот, необсуждаемый вариант. Не зря о необходимости жить "большевея" Мандельштам не говорит: "Я хочу". Он говорит: "Я должен!". Это вопль человека, загнанного в ловушку.
Суть художественного творчества состоит в том, чтобы вытащить из себя все самое глубинное, самое тайное, самое сокровенное. Ощутить внезапную боль от самых тайных своих душевных царапин, идущих из детства, из подсознания, из самых глубин личности, - вытащить все это на поверхность и запечатлеть, зафиксировать в слове. В стихах Мандельштама о его вине перед Сталиным ("...и ласкала меня, и сверлила со стены этих глаз журьба"), при всей их искренности, почти неощутима связь этого конкретного чувства с самыми основами личности художника. Как будто все прежние его жизненные впечатления, знакомые "до прожилок, до детских припухлых желез", были стерты до основания. Не так, как стирался прежний текст на старинных пергаментах, проступавший все-таки сквозь новую запись, а как стирается старая, уже ненужная запись с магнитофонной ленты.
В известном смысле эти, искренние стихи Мандельштама свидетельствуют против Сталина даже сильнее, чем те, написанные под прямым нажимом, едва отличимые от Лебедева-Кумача. Они свидетельствуют о вторжении сталинской машины в самую душу художника. Мандельштама держали в Воронеже как заложника. Взяв его в этом качестве, Сталин хотел продиктовать свои условия самой Вечности. Он хотел, чтобы перед судом далеких потомков загнанный, затравленный поэт выступил свидетелем его, Сталина, исторической правоты. Что говорить! Он многого добился, расчетливый "кремлевский горец". В его распоряжении были армия, и флот, и Лубянка, и самая совершенная в мире машина психологического воздействия, официально именуемая морально-политическим единством советского народа. А всему этому противостояла такая малость - слабая, раздавленная, кровоточащая человеческая душа. Но неужели это и есть - итог, последнее звено, трагическая развязка? Неужели игру, начатую этим нетривиальным, нешаблонным, столь необычным для него ходом (звонком Пастернаку, резолюцией "изолировать, но сохранить"), Сталин все-таки выиграл? Неужели все сводится к тому же ужасному финалу, что и роман Джорджа Оруэлла, то есть к тому, что герой нашего повествования, точь-в-точь как затравленный, замордованный герой этого романа, перед тем как погибнуть, полюбил Большого Брата? С этим не мирится, не хочет примириться душа. Но мало ли с чем душе не хочется, а все-таки приходится мириться! Нет, дело не в том, что прийти к такому выводу - обидно. Гораздо существеннее другое. То, что это - неправда.
Сам Мандельштам на этот вопрос ("Неужели они его все-таки сломали? Неужели он сдался?") ответил стихами:
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы?
Блестящего расчета?
Губ шевелящихся отнять вы не могли. Но те, к кому были обращены эти строки, и без него знали, что, пока он жив, губы его будут шевелиться и лепить те же самые, свободные, не подчиняющиеся их железным установкам, а значит, смертельно опасные для них слова. И они приняли свои меры. Письмо Ставского Ежову с просьбой "помочь решить вопрос об Осипе Мандельштаме" (то есть, попросту говоря, арестовать его) было составлено довольно ловко. Оно безусловно было рассчитано на то, что его будет читать Сталин. И тут был один деликатный момент. Напомнить ли вождю, что речь идет о том самом Мандельштаме, который сочинил стихи про "кремлевского горца", чьи "толстые пальцы, как черви жирны, а слова, как пудовые гири верны". Нет, вымолвить это было невозможно. Реакция Хозяина в этом случае была непредсказуема. Но и не напомнить ему об этих стихах тоже было нельзя. И он пишет: Вопрос не только и не столько в нем, авторе похабных, клеветнических стихов о руководстве партии и всего советского народа.
"О руководстве партии и всего советского народа" - это изящный эвфемизм. Это значит - о Нем, о Сталине. Но почему "вопрос не только в нем?" Потому что этот вопрос однажды уже был решен. Тот, первый арест Мандельштама вызвал гневную резолюцию вождя ("Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие!"). И за этот свой гнусный стишок Мандельштам уже был наказан. Причем наказание ему определил сам вождь. А дважды за одну вину не наказывают. Значит, нужно найти другой аргумент, подтверждающий необходимость крутых мер. И такой аргумент находится: "он часто бывает в Москве у своих друзей, главным образом - литераторов. Его поддерживают, собирают для него деньги, делают из него "страдальца" - гениального поэта, никем не признанного. В защиту его открыто выступали Валентин Катаев, И. Прут и другие литераторы".
Вот в чем главное зло, главная опасность. Оказывается, автору тех похабных клеветнических стишков сочувствуют. Емy помогают. Его подкармливают. А ведь не может быть, чтобы эти сочувствующие и подкармливающие не знали, ЗА ЧТО он был наказан. Значит, и тем похабным клеветническим его стишкам они тоже сочувствуют. Значит, эти похабные стишки еще живут и отравляют чье-то сознание вредоносным ядом!
Намек сработал безошибочно. На письме Ставского Ежову стоит дата: 16 марта 1938 года. А штамп "4-го отдела ГУГБ" на том же письме свидетельствует, что получено оно было этим ведомством 13 апреля. Около месяца, стало быть, держал у себя Ежов это письмо, решая, давать или не давать ему ход. Впрочем, решал, надо полагать, не он, а Сталин, которого Ежов с доносом Ставского, конечно же, не мог не ознакомить. А о том, что главный аргумент Ставского свое действие на решающую инстанцию оказал, свидетельствует сохранившаяся в следственном деле Мандельштама справка, подписанная начальником 9-го отдела ГУГБ Юркевичем :
По отбытии срока ссылки Мандельштам явился в Москву и пытался воздействовать на общественное мнение в свою пользу путем нарочитого демонстрирования своего "бедственного положения" и своей болезни.
Антисоветские элементы из литераторов, используя Мандельштама в целях враждебной агитации, делают из него "страдальца", организуют для него сборы среди писателей. Сам Мандельштам лично обходит квартиры писателей и взывает о помощи. По имеющимся сведениям, Мандельштам до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды. В силу своей психической неуравновешенности Мандельштам способен на агрессивные действия. Считаю необходимым подвергнуть Мандельштама аресту и изоляции.
(Виталий Шенталинский. Рабы свободы. В литературных архивах КГБ. М. 2005, Стр. 245.)
Та же тема постоянно варьируется и в допросах Мандельштама, протоколы которых сохранились в его следственном деле:
ВОПРОС. Вы ездили в Ленинград?
ОТВЕТ. Да, ездил.
ВОПРОС. Расскажите о целях ваших поездок в Ленинград.
ОТВЕТ. В Ленинград я ездил для того, чтобы получить материальную поддержку от литераторов. Эту поддержку мне оказали Тынянов, Чуковский, Зощенко и Стенич.
ВОПРОС. Кто оказывал вам материальную поддержку в Москве?
ОТВЕТ. Материальную поддержку мне оказывали братья Катаевы, Шкловский и Кирсанов. (Там же. Стр. 247.)
В новом деле Мандельштама, конечно, не обошлось без упоминания о главном его преступлении: "написал резкий контрреволюционный пасквиль против тов. Сталина и распространял его среди своих знакомых путем чтения. (Там же. Стр. 245.) Но поскольку за ту свою вину он уже понес наказание, надо было доказать, что подследственный, как было сказано в той же справке Юркевича , "до настоящего времени сохранил свои антисоветские взгляды". Тут неоценимую помощь следствию оказала приложенная к письму Ставского рецензия П. Павленко , хотя она была написана весьма дипломатично; я бы даже сказал - уклончиво.
В том же феврале того же 1937 года, когда Мандельштам написал свое покаянное стихотворение, обращенное к Сталину ("Головой повинной тяжел".), было написано другое стихотворение, давшее одному исследователю ( Самуилу Лурье ) серьезный повод для того, чтобы назвать его причиной смерти поэта. В своем очерке на эту тему (кстати сказать, так прямо и озаглавленном - "Причина смерти") он внимательно вчитывается в текст "экспертного заключения" Петра Павленко, послужившего основанием для последнего ареста Мандельштама, приведшего его к гибели:
"Приходилось намекнуть - не кому-нибудь, а Кормчему, просчетец, мол, с вашей стороны, недосмотр! Но, само собой, не в том смысле, что кто- нибудь гениальней вас понимает литературу, - а что подло воспользовался вашим великодушием гнусный классовый враг! И Петр Андреевич намекнуть взялся. Написал, что и новые стихи Мандельштама темны и холодны. И для примера выписал строфу: добирайтесь, мол, до смысла сами, а я затрудняюсь: Где связанный и пригвожденный стон? Где Прометей - скалы подспорье и пособье? А коршун где - и желтоглазый гон Его когтей, летящих исподлобья? Поскольку это единственная цитата в его доносе, - а этот донос (или экспертное заключение, - как вам угодно) убедил Ежова и Сталина, что с Мандельштамом пора кончать, - давайте ненадолго займемся литературоведением. Вчитаемся вместе с ними в четыре роковые строки. И нам придется признать, что будущий сталинский четырежды лауреат не оплошал - указал на главный, неизлечимый, нестерпимый порок. И как деликатно указал, и как смело! Другой бы не отважился. Другой вообще не дерзнул бы критиковать стихи о Сталине, - а они, конечно же, о Сталине: кто еще у нас Прометей?
Тому не быть - трагедий не вернуть
Но эти наступающие губы?
Но эти губы вводят прямо в суть Эсхила-грузчика, Софокла-лесоруба. Он эхо и привет, он веха - нет, лемех!
Воздушно-каменный театр времен растущих
Встал на ноги, и все хотят увидеть всех -
Рожденных, гибельных и смерти не имущих. То есть кто-нибудь другой, верхогляд и ротозей, решил был, чего доброго, что все в порядке: психбольница и ссылка не прошли человеку даром, и наконец-то он поправился и сочиняет то, что все, - пока что еще не совсем как все, но лиха беда начало, а навык - дело наживное. Главное - направление мысли: кого в 1933-м обозвал, говорят, кремлевским горцем - теперь античный титан.
Так пускай себе живет старик потихоньку - дать ему комнату и французского какого-нибудь классика - переводить для денег? Ведь и могло так повернуться, если бы не Петр Андреевич ! Это он заметил, что сколько автор ни старался, стихи все-таки получились не о Прометее, а о коршуне - он жив и опасен - и на кого, палач желтоглазый, с выпущенными на лету когтями, похож! (Самуил Лурье. Успехи ясновидения. Санкт-Петербург. 2002. Стр. 219-221.)
В этом проницательном и тонком анализе сомнительно лишь одно: то, что стихи эти о Сталине, что Прометей - это Сталин. ("Кто еще у нас Прометей?") Получается, что поэт искренне хотел воспеть "отца народов", изобразив его Прометеем, но не вышло: "сколько автор ни старался, стихи все-таки не о Прометее, а о коршуне".
Я думаю, что смысл стихотворения и изначально был в другом. В том, что время великих трагедий прошло и его не вернуть. По совпадению собственной своей судьбы с судьбой узника-Прометея, казалось бы, он сам мог бы претендовать на эту роль. Но и ему не дано стать "скалы подобьем и пособьем". Нет, Прометеев нынче нет. А вот коршун - есть! И этот "желтоглазый гон" его когтей, "летящих исподлобья" - примета такая же документально точная, как "шестипалая неправда" в другом его стихотворении, где проглядывает тот же образ.
" Крестинский мне сказал про Сталина: "Это дрянной человек, с желтыми глазами". ( Л. Троцкий . Моя жизнь. Опыт автобиографии. М. 1991. Стр. 427.)
Так что в самой сути своей догадка Самуила Лурье безусловно верна, смысл павленковского доноса он угадал правильно. Смысл этот был простой: "Сколько волка ни корми, он в лес смотрит!" Ну и, конечно: "Горбатого могила исправит".
Разумеется, опытные сталинские следователи состряпали бы Мандельштаму дело и без наводки Петра Андреевича. Да и наводка его предназначалась не им, а - Хозяину. Никому другому, быть может, и в голову бы не пришло подсунуть Сталину туманный стишок опального поэта про "желтоглазый гон" когтей коршуна, "летящих исподлобья". Следовательский нюх у Павленко был отличный, и его донос достиг своей цели.
Ссылки: