 |
Ахматова без Модильяни
Наша маленькая повесть не кончена, потому что в ней два главных героя - Он и Она. Его мы с вами проводили, совсем еще молодого и совсем еще не знаменитого, на парижское кладбище. Ее же историю мы оборвали на самом важном и интересном месте, а ведь Ей суждено было жить долго...
В марте 1912 года вышла в свет первая книга стихов 23-летней Анны Ахматовой - книга "Вечер", благосклонно встреченная критикой (много писали и говорили о ней старшие коллеги-поэты - В. Брюсов, С. Городецкий) и восторженно - читателями. Не такой уж малый ее тираж (300 экземпляров) разошелся мгновенно, а через небольшое время вышла и вторая (просто уж значительным для того времени тиражом - 1000 экземпляров) книга Ахматовой - "Четки" , сделавшая ее знаменитой на всю Россию поэтессой и выдержавшая множество изданий. Легко представить себе, какой фурор произвело появление новой, настоящей (притом молодой и красивой) поэтессы в литературных кругах, живших стихами и книгами. nnМуж ее, поэт Николай Гумилев (ни одна из книг которого не вызывала такого шума), написал полушутя, полуторжествуя, полузавидуя:
Ретроградка ильжоржзандка,
Все равно теперь ликуй:
Ты с приданым, гувернантка,
Плюй на все и торжествуй! Позднее (много позднее) зрелая, маститая, но все еще живущая отзвуками той славы Анна Ахматова с высоты нового мастерства и жизненного опыта смотрела словно бы даже с завистью и с раздражением (впрочем, и с гордостью тоже) на те стихи и те годы незабываемого успеха и популярности. "Эти бедные стихи пустейшей девочки, - писала она почти через полвека, - почему-то перепечатываются в тринадцатый раз... Сама девочка (насколько я помню) не предрекала им такой судьбы и прятала под диванные подушки номера журналов, где они впервые были напечатаны, - чтобы не расстраиваться". От огорчения, что "Вечер" появился, она даже уехала в Италию (1912 г., весна)..." Надеюсь, что читатель мой приучен уже всякую мемуарную литературу воспринимать не как документ, а как литературу, особенно если это мемуары литератора. К примеру, поздние как бы "мемуарные" романы Набокова ("Другие берега", например) куда более "романны", чем его первые, "целиком придуманные", но вполне автобиографические романы. К тому же обратите внимание на это извиняющееся "насколько я помню" (так много ведь было написано о спасительном ахматовском "умении забывать").
Нет, все было иначе. Аннушка сопровождала своего мужа (ставшего мало- помалу и влиятельным критиком, и поэтическим мэтром) на литературные посиделки и ночные сборища богемы, она была на них королевой (хотя по временам и казалась испуганной девочкой), она позировала модным портретистам, откликалась на зовы новой любви, все еще не приносившей ожидаемого ослепительного счастья, а поклонников и вздыхателей у нее теперь было множество. Сам король поэтов Александр Блок после одного из визитов в "Башню" к В. Иванову делает запись в дневнике: "В первом часу мы пришли с Любой к Вячеславу. Там уже - собрание большое... А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше)". Тою же весной, что вышла первая книга, Анна узнала о том, что она носит под сердцем ребенка. Может, тогда супруги и решили поехать в Италию. Возможно, что они надеялись, что второе совместное путешествие (особенно теперь, в ожидании ребенка) поможет им наладить отношения, восстановить мир в семье (ведь при всех разочарованиях Гумилев оставался для Анны "ласковым братом", законным мужем, который "ждет"). А может, все-таки (хотя горечь парижского расставания уже не была такой острой и Париж не так мучительно пылал у нее "за плечами... в каком-то последнем закате") она не случайно выбрала для поездки страну Амедео, прежде чем расстаться с той любовью окончательно. Так или иначе, и во второй книге ее есть стихи о том, о другом, который не прислал письмо, о "любимом", предавшем ее "тоске и удушью // Отравительницы любви", о "хитром", коварном и "черном", от любви к которому ее излечит верная любовь "тихого" ее супруга:
Я сказала обидчику:
"Хитрый, черный,
Верно, нет у тебя стыда.
Он тихий, он нежный, он мне покорный,
Влюбленный в меня навсегда!"
Она была смертельно уязвлена Его молчанием, Его "предательством", но в одном из Его городов (там он учился живописи, там входил в кружок поэтов, рано покинувших мир, но миром замеченных), во Флоренции, она впервые, вероятно, приходит к пониманию того, как многим она обязана этой встрече, этой долгой любви. Томительное ожидание парижской встречи, потом эти муки "Отравительницы любви", это ожиданье письма, "дальней вести", которая одна может ее "утешить", эти не смертельные, но такие болезненные "уколы" тоски ("Ты давно перестала считать уколы..."),- они и открыли, по всей очевидности, в ее душе шлюзы настоящей поэзии, они, а не прочтение еще одной, новой поэтической книги, открывшей ей глаза на поэзию (даже если эта книга "Кипарисовый ларец"). То, отчего Ахматова не сказала об этом хотя бы намеком (если не считать намеком указания на то, что для них обоих это был "предрассветный час", что будущее уже "стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны", - этих фонарей, этих деревьев с парижской рю Бонапарт, этой музыки в скверах много и в первой, и во второй ее книгах),- очевидно.
Через год, и два, и пять были основания скрывать этот тайный, ранивший мученика-мужа роман. Через полвека сложилась уже (и в ее голове, и в литературоведении) стройная теория ее становления, поэтического созревания, разнообразных влияний, таинственного акмеизма (был ли мальчик-то) как зари нового века - чего там еще? В стихотворении, написанном той весной в Его Флоренции, отмечено, впрочем, что Она Ему, Амедео, "печально-благодарная". Там даже содержатся догадки о благотворности страдания, об избранности поэта. Стихотворение это вообще отличается большой зрелостью чувства (это многие отмечали впоследствии):
Помолись о нищей, о потерянной,
О моей живой душе,
Ты, в своих путях всегда уверенный,
Свет узревший в шалаше.
И тебе, печально-благодарная,
Я за это расскажу потом,
Как меня томила ночь угарная,
Как дышало утро льдом.
В этой жизни я немного видела,
Только пела и ждала.
Знаю: брата я не ненавидела
И сестры не предала.
Отчего же бог меня наказывал
Каждый день и каждый час?
Или это ангел мне указывал
Свет, невидимый для нас?
В стихотворении, написанном после поездки, но включенном ею среди более поздних стихотворений в новый сборник, она пишет об исцелении от той любви:
Стал мне реже сниться, слава богу,
Больше не мерещится везде.
Исцелил мне душу Царь Небесный
Ледяным покоем нелюбви.
Через много десятилетий, впервые назвав в одном из вариантов своей поэмы Модильяни по имени, Анна упомянула о его печальном свойстве "быть многих бедствий виной"? Что она имела в виду? Кто скажет? Осенью того же 1912 года Анна родила сына, которого назвали Львом . Рождение сына мало что изменило в жизни супругов и их взаимоотношениях. Ребенок жил у бабушки, которая его и воспитала. Иногда и Анна жила в Слепневе . Она много писала там - стихи, потом поэмы. Не заметно, чтобы и в стихах ее ребенок занимал какое-нибудь место. Есть, впрочем, строка в стихотворении о Бежецке (это в четырнадцати верстах от Слепнева):
"Там милого сына цветут васильковые очи..." Вот и все, пожалуй. Анна сама говорила, что была плохой матерью, и спорить тут (как делают иные из биографов), пожалуй, не с чем. Спи, мой тихий, спи, мой мальчик, Я дурная мать. Она по-прежнему пишет много стихов о любви, и у нее (как, впрочем, и у Гумилева), пользуясь столь удачно найденной мемуаристами формулой, "сложная и богатая жизнь сердца". Иногда как будто можно опознать в строках героев ее новых романов. Один из них - явно король поэтов Александр Блок . Встреча их была "незначительной", но Анна знает, что ее образ "горько волнует" покой поэта, и она предчувствует их неизбежную вторую встречу. Серьезным и долгим был роман Анны с молодым и красивым литератором, прозаиком и критиком, Николаем Недоброво . Впрочем, по-настоящему влюблен был только Недоброво, оставивший ради нее жену. В стихах, посвященных Недоброво, Ахматова писала о заветной черте близости, переступить через которую она не может в общении с ним:
"Не бьется сердце под твоей рукою". Собственно, нелюбимый (или не до конца любимый) Недоброво занял место Гумилева (и даже эпитетом, которым Анна раньше награждала мужа, он завладел - "тихий": "Тихий, тихий, и ласки не просит, // Только долго глядит на меня..."). По ее свидетельству, долгое общение с Недоброво много дало ей как поэту. Недоброво написал и одну из лучших рецензий на ее стихи, где говорилось о жесткости ее лирической героини. В 1916-м Анна и Недоброво прощались в Крыму, где оба лечили туберкулез. Недоброво и умер там в 1919-м. Гораздо больше, однако, затронула Ахматову встреча с другом Недоброво, художником Борисом Анрепом . Она подарила ему черное кольцо в залог любви, но, увы, Анреп уехал в Англию, откуда так и не вернулся, чтоб забрать Анну. Она не раз называла его за это в стихах "отступником", променявшим и ее любовь, и родину на зеленый остров...
Борису Анрепу, этой любви и его предательству она посвятила добрых три десятка стихотворений.
Что до Гумилева, ставшего к тому времени славным мэтром поэзии и вечно окруженного влюбленными в него поклонницами его таланта, то он с горечью сознавал, что потерял Анну окончательно - "проиграл" ее. В новом своем африканском путешествии, из которого он, как и раньше, посылал жене влюбленные письма, он написал такие строки:
Я знаю, жизнь не удалась... и ты,
Ты, для кого искал я на Леванте
Нетленный пурпур королевских мантий,
Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль.
Твоих волос не смел поцеловать я,
Ни даже сжать холодных, тонких рук...
И ты ушла, в простом и темном платье...
Нет, она еще не ушла, но она была чаще всего не с ним, и ему доводилось отвозить ее на извозчике на какое-нибудь очередное свидание. Они еще вместе появлялись, впрочем, на заседаниях литературных групп, где он верховодил, или в богемном кафе "Бродячая собака" . Здесь ее видели многие тогдашние художники и поэты, и, пораженные необычностью ее красоты, они писали ее портреты или стихи о ней. Первые могли бы заполнить особую ахматовскую галерею, а вторые - заполнить толстенную антологию стихов "об Ахматовой". Как не раз отмечала критика, "поэзия жила тогда внушениями живописи, а живопись - поэзии". Образ поэта становится идеалом для портретиста. Портреты Ахматовой пишут Сорин, Альтман, Судейкин, Анненков, Бруни, Дел-ла-Вос-Кардовская, Тырса... Поэты нередко создают ее стихотворные портреты, похожие на скульптурные.
Вполоборота, о печаль,
На равнодушных поглядела,
Спадая с плеч, окаменела
Ложноклассическая шаль...
Так писал ее друг (и, конечно, поклонник) Осип Мандельштам . Анна становится символом и мифом петербургской богемы (как Модильяни"мифом и символом богемы монпарнасской), равно как и олицетворением самой Поэзии. В начале века профиль странный, истончен он и горделив, возник у музы. Звук желанный раздался... (С. Городецкий) Портреты ее, созданные лучшими русскими художниками, передавали не только неотразимое воздействие ее необычности и красоты, но и безошибочное ощущение таланта.
Как черный ангел на снегу ты показалась мне сегодня.
И утаить я не могу, есть на тебе печать Господня.
Это снова Мандельштам. Необычность этой странной женщины, так вот с ходу покорившей петербургскую элиту, а потом и всю Россию, пытался передать молодой Пастернак :
Мне кажется, я подберу слова, похожие на Вашу первозданность.
И если не означу существа, то все равно с ошибкой не расстанусь...
Сам небожитель Блок посвятил ей в 1913 году знаменитые строки, вторящие хору, воспевавшему ее красоту: "Красота страшна","Вам скажут, - Вы накинете лениво Шаль испанскую на плечи... "Не страшна и не проста я; Я не так страшна, чтоб просто Убивать; не так проста я, Чтоб не знать, как жизнь страшна". Ее стихотворный (не лишенный нарциссизма) автопортрет той же поры тоже настаивает на этом новом знании:
На шее мелких четок ряд,
В широкой муфте руки прячу,
Глаза рассеянно глядят
И больше никогда не плачут...
Были, впрочем, мужчины и поэты (притом из числа женолюбов), которым и стиль этот, и красота эта не казались соблазнительными. Таков был, к примеру, Бунин , чье описание богемной примадонны дышит недоброжелательностью:
Большая муфта, бледная щека,
Прижатая к ней томно и любовно,
Углом колени, узкая рука...
Нервна, притворна и бескровна.
Была л и она и впрямь притворна? Без сомнения, был в ее поведении элемент игры, театральности (как и в поведении Гумилева или Модильяни), была "jeux de role". Роли, которые она играла, были для нее не чуждыми. Она играла поэтессу, играла даму из общества (как принято было в Царском, как учил ее позднее Недоброво), играла грешницу и кабацкую богему ("Все мы бражники здесь и блудницы..."). Все это было ей не чуждо, отсюда органичность исполнения - она проживала эти роли. Ну а что несчастный ее муж, ставший знаменитым и надменным ("лебедем надменным", как назвала его Анна в одном из стихотворений той поры, в том самом, в котором она сожалеет об ушедшем царскосельском отрочестве, о том, что вот и он перестал быть так трогательно и беззаветно влюбленным в нее "лебеденком")? Гумилев утешался со своими поклонницами и ученицами и врастал в созданный им собственный героический образ. И он преуспел в этом, как все убедились вскоре... Что же до поэзии, то благозвучные стихи его были достаточно знамениты, иным (вроде его "Капитанов") суждена была громкая слава. Впрочем, наиболее строгие из критиков и сегодня считают, что он не успел стать настоящим лириком, а лучшие его лирические стихи (весьма немногочисленные) все-таки посвящены ей, главной его любви - Анне...
Но вот мир их рухнул. Началась та страшная война 1914 года , и с ней новый век, "настоящий, не календарный". Кто предвидел, как страшен он окажется? Гумилев ушел на войну и заслужил там два Георгиевских креста за храбрость. На войне он думал о сыне, не только пророча ему в простеньких стихах лучшую жизнь, но и вверяя ему при этом почетную миссию искупления родительских грехов:
Он будет ходить по дорогам
И будет читать стихи,
И он искупит перед Богом
Многие наши грехи.
Если б он знал, на какие муки родили они своего Льва ("Львеца" - писал Гумилев с фронта и из Африки), сразу целиком предоставленного заботам бабушки. В конце войны Гумилев снова оказался в Париже. Он дружил там с Гончаровой и Ларионовым и пережил сильное любовное увлечение. После его возвращения в Петербург они с Анной разошлись окончательно.
Начались скитания Анны Ахматовой. Она жила одно время у школьной подруги Валентины Срезневской , недолгое время была замужем за ученым- ассирологом Шилейкой , жила у подруги своей, прелестной Ольги Глебовой-Судейкиной , эгерии тогдашних поэтов, художников, композиторов...
Ты в Россию пришла ниоткуда,
О мое белокурое чудо,
Коломбина десятых годов.
Так обращалась Ахматова к прежней, нежно любимой подруге в "Поэме без героя", не зная, что бедная Оленька только что умерла в Париже. В ту пору, когда Анна переехала к Судейкиной, у нее, по одним свидетельствам, был роман с новым Ольгиным мужем-композитором, по другим - с самой Ольгой тоже. Последнее ("Вам хочется на вашем лунном теле // Следить касанья только женских рук..." - писал тогда Гумилев) вполне правдоподобно, ибо еще и первый муж Ольги Судейкиной, его друг, поэт Кузьмин и другие принесли в этот дом атмосферу некой сексуальной двусмысленности. К тому же это было вполне в духе времени (вспомните тогдашнюю младшую поэтессу - Цветаеву). И дух этот, надо сказать, был вполне определенного свойства. Дух вседозволенности, высокого превосходства гения над толпой и ее установлениями. Так учили западные властители дум, а Гумилев, к примеру, как, скажем, и Модильяни, был поклонником Ницше и д'Аннунцио . Ради высокого искусства дозволен был не только грех, но порой и самый союз с дьяволом: "Дьявол не выдал. Мне все удалось". Правда, вслед за этими строками у молодой Ахматовой: "И задохнулась от срама такого". Задохнулась, но ни от чего не отказалась. А как же грех? Как же неизменная икона в углу, где чувство вины и раскаяние? И ни в чем не повинен, - ни в этом, Ни в другом и ни в третьем. Поэтам Вообще не пристали грехи. Так она написала в поздней "Поэме без героя". Но это уже, пожалуй, было не о ней зрелой, это было скорей о настроениях Серебряного века, о карнавале масок, о Козлоногой Коломбине десятых годов (символ времени, легкомысленная Ольга тут в значительной степени - двойник самой тогдашней Анны).
Ахматова сознавала по временам недопустимость подобной вседозволенности, она каялась, но, покаявшись, грешила снова и снова. И все снова прощала себе эта "веселая грешница", которую позднее подруга ее, некрасивая Надя Мандельштам , называла "суровой игуменьей". В молодости Анна была безудержна и своевольна. И слаще казались ей слезы раскаянья после греха. И слаще = грех после раскаянья. И мешались в стихах ее и в жизни "искренность - с хитростью и кокетством... монашеское смирение - со страстью и ревностью". Это отметил один из первых серьезных ее критиков, Борис Эйхенбаум , приводивший в подтвержденье своих наблюдений ахматовские строки (пригодившиеся потом референтам товарища Жданова):
Но клянусь тебе ангельским садом,
Чудотворной иконой клянусь
И ночей наших пламенным чадом... И еще это:
Моя рука, закапанная воском,
Дрожала, принимая поцелуй,
И пела кровь: блаженная, ликуй!
"Дар десятых годов - снисходительность к себе, отсутствие критериев и не покидавшая никого жажда счастья",- писала в своих мемуарах Надежда Мандельштам. Поэт Анатолий Найман , приводя в своих интересных воспоминаниях разговоры с Ахматовой о тех временах, тоже отмечает тогдашнюю иллюзию "освящения небом земной страсти". Раскаяние (и возмездие) пришло позже, в ночах Фонтанного дома ("...всю ночь веду переговоры // С неукротимой совестью своей"), в резких ее нападках на прежние стихи, да и на себя прежнюю:
С той, какою была когда-то...
Снова встретиться не хочу.
Впрочем, все это позже, а пока и Ахматову, и русскую интеллигенцию, и всю Россию ждали страшные испытания - провал в разруху, страх насилия и смерти и, наконец, разгул насильственной смерти. Преодолевая унижение нищеты и голода, интеллигенция еще продолжала трудиться, люди еще что-то писали, что-то издавали, читали стихи, утешали себя, что в этой нищете и разрухе все стало ясней и дышится легче...
Есть такие стихи и у Ахматовой, переживавшей пик своей славы: ее стихами упивались даже пролетарки в красных косынках, ее стихи о любви защищала от идейных аскетов сама партийная красавица Лариса Рейснер (жена влиятельного Раскольникова , любовница еще более влиятельного Радека , а одно время также поклонница и возлюбленная Гумилева ), милиция не могла сдержать всех рвавшихся на ее вечер...
Однако осознание того, что у тоталитарной коммунистической власти не может быть "человеческого лица", приходило с каждым новым кровопролитьем. Одним из первых пал Гумилев ...
"Педагогика устрашения", известная еще революционному Конвенту во Франции XVIII века, требовала жертв, крови... Имя Гумилева (вместе с другими славными именами ни в чем не повинных интеллектуалов России) попало в списки участников "заговора" (состряпанного, как и почти все последующие сотни "заговоров", в кабинетах секретной полиции).
В 1921 году Николай Гумилев был расстрелян в подвале петербургской чеки. Он оставил сына, вдову свою Анну Энгельгарт с ребенком, "неофициальную вдову" И. Одоевцеву и по праву долгого родства и совместной муки считавшую себя его настоящей вдовой Анну Ахматову. В конце того же года умер Блок , и Лариса Рейснер (некоторые полагают, что это ее ревнивый муж Раскольников порадел о включении Гумилева в списки "заговорщиков") писала Анне Ахматовой: "Теперь, когда его уже нет, Вашего равного, единственного духовного брата, - еще виднее, что Вы есть, что Вы дышите, мучаетесь, ходите, такая прекрасная, через двор с ямами, выдаете какие-то книги каким-то людям - книги гораздо хуже Ваших собственных. Милый Вы, нежнейший поэт, пишете ли стихи? ...Ваше искусство"смысл и оправдание всего". Итак, известно было даже в верхах (эти люди, впрочем, уже уступали место другим сановникам и палачам, тем, которые стихов ни при какой погоде не читали), что Анна Ахматова - великая поэтесса. Она писала новые стихи, вы пускала новые книги, переиздавались без конца старые: два сборника стихов вышли за 1921 роковой год (Надежда Мандельштам рассказывает, как они с Ахматовой и Мандельштамом бродили тогда "по острову Голодаю и странным рощам под Петербургом", куда молва посылала их "в поисках могилы расстрелянного Гумилева").
В начале двадцатых в каком-то иностранном журнале она увидела портрет Модильяни, похоронный крестик, некролог... Она узнала, что он стал великим художником и что его нет больше... У нее было уже в ту пору множество поэтесс-подражательниц, имитировавших ее ритмы, слова, рифмы. Их стихи точно пародировали ее стиль, но поделать с ними ничего нельзя было - это была цена славы. Забавные пародии на стихи эмигрантской "ахматовки" попадаются в американском романе Набокова "Пнин" . Говорили, что Ахматова раскрепостила женщин, научила их выражать свои чувства. Однажды, не выдержав этого потока пошлости, Ахматова написала "Эпиграмму", которая кончалась так:
Я научила женщин говорить...
Но, Боже, как их замолчать заставить!
Ссылки: