САВИЧИ 1962 г (воспоминания Е. Купман)

Из Купман

Овадий Герцович Савич. Знакомство это началось романтически: в поезде Петербург-Москва, ночью, когда под стук колес и легкий перезвон стаканов с остывшим чаем читались стихи. Не всегда дружба с человеком начинается столь банально литературно, как в плохом романе. Но с другой стороны - благодарное начало! В нем есть все, что может дать разбег не только коротенькому воспоминанию, но и целому роману: ночь, поезд, неожиданное соседство в купе, случайное знакомство, бессонный разговор и... дружба на всю оставшуюся жизнь. Итак, на дворе была ранняя весна 1962 года. Мы с Владой Городницкой , закадычные подруги, будучи в тот момент "каждая несчастной по-своему", заработав на службе несколько дней "отгула", ехали в Москву развеяться и утешиться. И попали в купе с москвичами, которые, как выяснилось, только что выступали на заседании секции переводчиков в Доме писателя, в Шереметевском особняке на Шпалерной. Теперь мне все кажется важным и не случайным - и то, что, прибежав накануне в Дом писателя я остановилась перед объявлением: "Вечер московских переводчиков - Савича, Столбова, Гелескула", и то, что я не смогла пойти на этот вечер, хоть и очень хотелось их послушать и увидеть, и то, что, прибежав за две минуты до отхода нашего поезда, я заметила, как на перроне мелькнуло несколько знакомых лиц (видимо, провожали гостей), но подойти, поздороваться и перекинуться фразой-другой было уже некогда. Не случайным кажется даже то, что места у нас с Владой были, увы, в разных купе. Помнится, обнаружив это, Влада, со свойственной ей решительной убедительностью, обратилась к мирно расположившемуся на нашем месте: "Молодой человек!.." И тут поезд тронулся, а я заметила, что молодым человеком был Игорь Кузмичев , который, не дослушав Владкину речь, с готовностью схватился за чемодан. И в эту секунду его отвлек стук в окно, за которым по едущему перрону шел Глеб и указывал Игорю на нас... Все разъяснилось. Игорь перешел в соседнее купе, а мы с Владой с тихим вздохом абсолютного облегчения опустились на нижнюю полку: едем!.. - Девушки, дорогие, какие у вас профессии?!. Только этого еще не хватало! Перед нами стоял крупный, плотный, немолодой и явно подвыпивший мужчина. К тому же - болтливый. Вот беда! В три минуты он задал нам не менее двух десятков вопросов, среди которых промелькнуло "любите ли вы стихи?". Мы в ответ скептически-устало улыбались, соображая - что, собственно, нужно этому (увы!) попутчику и даст ли он сегодня нам столь искомый покой, пока тот не обрушил на нас неожиданное сообщение, что с нами в купе едет Овадий Герцович Савич , и что если мы любим стихи, то имя это должно быть нам известно. Еще бы нам не знать этого имени! Оно не просто было нам известно, оно было у нас постоянно на устах все последние годы, с тех пор как появились переводы латиноамериканских поэтов ! Их ловили на страницах "Иностранки", их читал в зале Капеллы Сомов в сопровождении гавайской гитары, и на эти сомовские вечера сбегался весь город. "Зеленая длинная ящерица с глазами как влажные камни!.." - эта строка стала нашим паролем!.. Я до сих пор благословляю Столбова , с его природной, типично московской болтливостью, подогретой в тот вечер двухстами граммами коньяка. Если бы не он, то никогда бы не были произнесены те первые фразы между мной и высоким, совершенно седым и сказочно-красивым, как мне тогда показалось (да и на самом деле было так!), Овадисм Герцовичем Савичем. Впрочем, фраза была произнесена опять-таки не мной, а все той же "победительной" Владой, но ниточка дружелюбия и доверия тут же протянулась между его душой и моей. За это я ручаюсь. Спать больше не хотелось, и потекла та легкая, дивная, неиссякающая беседа, полная обаяния и обоюдных открытий, которая и между близкими-то людьми случается редко, а между незнакомыми - просто никогда!., Эти беседы вспыхивают, чтобы напомнить: "осиянно только слово средь земных тревог", чтобы понятна стала первая фраза Библии: "В начале было Слово". Вот о чем говорили - не помню, но суть была в том, что мы открывали друг друга (или открывались друг другу!), поэтому перескакивали с одной темы на другую и, уже с полуслова угадывая, что мы люди одного языка, стремились в разговоре все дальше и дальше. Мной и Владой допущена была одна хитрость: мы представились как геологи. С одной стороны, это было естественно - а кто же мы еще? Но с другой стороны, мы-то понимали, что наши собеседники не вполне справедливо привыкли видеть в геологах этаких петикантропов, пусть очень любопытных, добрых, интересных, но совершенно девственных индивидов. А в нас, соответственно, ожидали встретить двух хорошеньких петикантропочек. То, что мы оказались более искушенными, должно было их рано или поздно удивить. Нас это очень забавляло, и уже с начала разговора мы ожидали момента разоблачения. Стоп! - закричал к концу ночи протрезвевший Столбов. - Что-то тут не так, что-то слишком вы много знаете для простых геологов! Спать пора! - сказала я, используя последний козырь и вставая. Овадий Герцович! Заприте дверь! Сейчас мы узнаем самое интересное! Не выпускайте их!.. - надрывался Столбов, вскочив на ноги. Ну, так и быть... - предательски вымолвила Влада, очаровательно улыбнувшись. - Она, - кивок в мою сторону, - пишет стихи, а я нет. Вот вам чистая правда. Стихи! Она пишет стихи! Овадий Герцович, вы слышите? Вот в чем дело-то! Читайте! Немедленно читайте! Спать сегодня не будем! Савич молчал. О, как я его понимала! Эта новость свалилась тяжелым несчастьем. Такая славная девочка, такая ночь, такой разговор и вдруг... стихи. Ну какие там могут быть стихи!.. Разве возможна еще и такая удача, чтобы и стихи оказались хорошими! Это же невероятно... Савич молчал, и я - тоже. Влада шепнула, тронув меня плечом: "Ну, Ленка! Ведь Савич же, а?.." Прочтите, действительно... - выдавил из себя наконец Овадий Герцович вежливо и безнадежно. И то, как он оживился и смутился после первого же стихотворения, - было для меня наградой за это тяжкое преодоление. "Еще, еще!.." - требовал он теперь уже радостно. Удовлетворенно крякал Столбов, тихо смотрел в темное окно Савич, а лицо Влады было в тени, но я и так чувствовала, как отраженно сменяются на ее лице и протекают, как на киноленте, то опасение провала, то гордость и ликование. Ну, теперь окончательно - спать!.. Все покорно взяли полотенца и вышли из купе. До Москвы оставалось два часа. "Ну вот. Теперь ты окончательно приобщилась к нашей касте", - задумчиво произнес Глеб Семенов, пуская легкий папиросный дымок под своды высокого закоптелого потолка. Было раннее утро. Я только что вернулась из Москвы. С вокзала мы зашли, как часто бывало, к нему на Жуковскую. Я рассказала про встречу в поезде. "Было время, - продолжал Глеб, - когда я тебя водил, представлял, показывал. Вот, мол, взгляните, послушайте, заметьте... А теперь тебя узнают в толпе. Теперь ты уже не ветка..." Прощаясь со мной на вокзале в Москве, Савич протянул свой адрес. Они с женой только что переехали в новую кооперативную квартиру на Аэропортовскую улицу. Телефона пока не было. Он просил прислать стихи и заходить не чинясь, без звонка. Глеб советовал послать стихи. Загвоздка была в том, что я не знала, как пишется впервые услышанное имя: Овадий или Авадий. Проверить было сложно: бежать в Публичку, посмотреть публикации - не было времени, через день я уезжала на все лето в Забайкалье, в экспедицию. Написала Авадий. Помню, что письмо отправлял почему-то Глеб. Он тоже посомневался и написал на конверте: "Савичу А. Г.". В Иркутске, в книжном магазине, просматривая засунутые в задний ряд книги, отвергнутые сибирским читателем, я наткнулась на ярко-синюю обложку в бумажном переплете: О. Г. Савич (ах, все-таки О. Г.!), "Два года в Испании". Нет, положительно судьба заботилась, чтобы я не теряла из виду своего милого попутчика! Я засунула книгу в рюкзак и представила, как мне будет хорошо с нею в палатке... после маршрута... или когда зарядят дожди, отменяющие все маршруты в тех глухих местах, куда мне предстояло добраться с помощью вертолета. Как я буду, стараясь не задевать головой мокрое крыло палатки, склоняться над фотографиями в только что приобретенной книге: вот Савич в берете и в полувоенной форме среди интербригадовцев. Улыбается, как мне улыбался в поезде. Как молод он был тогда, мой седой попутчик!.. Возвращаясь из экспедиции, я задержалась в Москве на несколько дней - и пошла к Савичам по указанному адресу. Впервые я приехала на станцию "Аэропорт", которая мне понравилась своим аскетизмом и соединением в отделке темного дерева, какого-то материала, имитирующего кожу, и металла. Станция эта, как и кусочек города около нее стали мне родными не менее чем на следующие четверть века. Район чуточку был мне известен и раньше - где-то здесь, недалеко от "Сокола", на Песчаных улицах была в конце пятидесятых мастерская скульптора Эрьзи , эмигранта, явившегося к нам из далеких южно- американских стран.

Выставка его работ в Москве произвела фурор, даже, в некотором смысле, скандал, так что была раньше времени неожиданно закрыта, а все работы, как и положено, были в атмосфере строжайшей секретности и, конечно же, ночью вывезены из выставочного зала и свалены в подвал на краю города. Подвал был назван "мастерской", и туда довольно скоро проложили путь паломники. Помнится, и мы с близкой моей подругой как-то разыскали ее, но... увы! Опоздали. На пороге нас встретил седой старик ("Я здешний ворон!..") и, сокрушенно качая головой, выговорил, что все работы увезены в столицу Мордовии (он был родом оттуда). "Говорят, там построят специально для них музей... Обещали..." Действительно, мастерская была совершенно пуста. Только стволы огромных диковинных тропических деревьев, совершившие фантастический путь с чужого и не близкого материка, лежали во всю немалую длину мастерской, растянувшись на полу...

Я быстро нашла квартиру Савичей и позвонила. Открыла дама, пожилая миниатюрная брюнетка. "Овадий Герцович, к сожалению, болен. Сердечный приступ был. Очень тяжелый. Боюсь, он вас принять не сможет... А вы из "Литературной газеты"?.." - "Нет, - ответила я, готовая уже развернуться и уйти, - не из "Литгазеты". Я из Ленинграда..." - "Постойте, постойте... Вы та девочка, с которой Овадий Герцович познакомился в поезде?!. Проходите, проходите!.. Вас он очень рад будет видеть. Я надеюсь, сердцу это не повредит, скорее, наоборот!" И я предстала перед Савичем, лежащим на диванчике в своем кабинете. Чувствовалось, что квартира новая и еще не до конца обжитая. Но я думаю, что Савичам (не говоря уже обо мне, бездомной) она казалась совершенством. Правда, они, старые москвичи, привыкли жить в центре!.. Чуть позже в те же годы (на перепаде 1962-1963-го) мне довелось выслушать прелестный рассказ Фриды Вигдоровой о прежнем жилище Савичей. Тогда они жили на Арбате в каком-то стареньком, рассыпающемся доме. "Входишь к ним в комнату и видишь: в одном углу течет с потолка и подставлен газ с тряпкой, в другом углу каплет в ведро с мелодичными переливами и уже обнажилась балка, под ведро подстелен старый халат, а в центре сидят за накрытым столом Савичи в вечерних туалетах и поглощают устриц!.." Устрицы!.. Да, с появлением Савичей в нашу жизнь вошли живые рассказы не только об устрицах, но о Париже и Испании . Между супругами было лет пять-шесть разницы. Овадий Герцович мне рассказал чуть ли не в тот самый первый раз, когда я пришла без звонка и с еще не стершимся экспедиционным загаром на лице, что они знакомы с Алей Яковлевной с самого момента ее рождения. Роды были домашние, и, когда все было кончено, взрослые позвали его, мальчика, и показали запеленутую крохотную девочку. Она была так прелестна, что он тут же пообещал жениться на ней, как только она вырастет. Революция закинула их в Европу, в Париж. Они были молоды, бедны, но Париж стал городом их юности и любви. Их рассказы о Париже живо напомнили мне, давно забытое к тому времени, собственное мое, почти школьное увлечение Парижем и Эренбургом (особенно его стихами о Париже: "Во Францию два гренадера - / я их, если встречу, верну. / Зачем только черт меня дернул / влюбиться в чужую страну..."). Мое первое стихотворение, с которым я пришла в ЛИТО Горного института, было написано об Эренбурге и Париже! Парижские фотоальбомы Эренбурга, сделанные скрытой камерой и снабженные остроумными комментариями, я читала и рассматривала в Публичке, будучи почти девочкой! Можно, несколько отвлекаясь, вспомнить и о том, что еще в десятом классе по рекомендации директора школы я и еще две мои закадычные подруги были записаны в студенческий отдел Публички , размещавшийся в пятидесятых годах на Фонтанке, рядом с Шереметьевским дворцом. Это старинное здание существует и сейчас, но тогда оно было отделено от тротуара невысокой оградой, а за оградой росли старые липы. Им было не меньше ста пятидесяти лет. Для лип очень солидный возраст. Столько же было, видимо, и чугунной ограде, и самому особняку. Липам было тесно, здание заслоняло им солнце, и они, чтобы поймать хоть краешек света, выгнулись, насколько возможно, и стволы их были постепенно проткнуты пиками ограды как раз на месте этого изгиба. Создавалось впечатление, что липы, в своем неудержимом стремлении к свету, напоролись грудью на пики ограды, да так и остались пронзенными. Деревья росли, стволы их растекались по ограде, пики ее все глубже врастали в древесину... Картина эта меня поразила и показалась в высшей степени символической, я написала об этих липах еще одно стихотворение, которое на этот раз благосклонно встретили на обсуждении в ЛИТО. Мы, будучи школьниками (а потом и студентами), могли пользоваться литературой, которой располагал филиал Публички, но вскоре мы сделали некое открытие - если заказать книгу, которой нет в студенческом отделе, то ты получаешь приглашение для чтения в главное здание. Альбомы Эренбурга выдавали только в главном здании. И, заказывая их, я сразу убивала двух зайцев: читала и рассматривала эти парижские альбомы и шныряла по главному зданию Публички, изучая каталоги, пользуясь тем, что было в "открытом доступе". А тогда много интересного там лежало. Еще не было украдено! Я до сих пор, кстати, храню коротенькое письмо-записочку Эренбурга, в которой он меня, девочку, благодарит за сочувствие, выраженное ему в тот момент, когда травили его роман "Оттепель". Вероятно, он разослал такие записочки всем, кто тогда "осмелился" ему написать. Это был жест воспитанного человека...

Для Савичей Париж был родным городом, и они были счастливы там, несмотря на все трудности, в числе которых было и то обстоятельство, что зарабатывать порой приходилось мытьем витрин. Савич вошел в литературную среду и не остался незамеченным. Его книга "Воображаемый собеседник" имела определенный успех. Но однажды Аля Яковлевна получила тревожное известие из России о тяжелом состоянии сестры, с которой была очень близка. Она бросилась в Москву. Сестра родила мальчика и умерла, едва успев завещать Але Яковлевне заботы о нем. Это был Кова , любимец Савичей, которого и я чуть позже не раз встречала у них. Когда после всего пережитого Аля Яковлевна захотела вернуться в Париж к Овадию Герцовичу, возникли неожиданные препятствия: ее не выпустили ! Она вынуждена была остаться в Москве, и тогда Овадий Герцович с помощью Эренбурга отправился в Испанию. Он возвращался на родину вместе с испанскими героями, проигравшими свою войну, но это вовсе не означало, что ему теперь ничто не угрожает в России, то биш в СССР! Как раз наоборот. Оставался один путь для существования в России - вернуться к своему писательскому труду, оставленному ради войны, - и он стал испанистом и переводчиком. Стеллажи в его кабинете были забиты испанской и латиноамериканской литературой, он был дружен с Пабло Нерудой и многими другими, а на стенах висели фотографии интербригадовцев, среди которых он выделялся высоким ростом, красивым лицом и молодою статью. Но мне всегда казалось, что Овадий Герцович принадлежит к тем людям, которым идет старость! Он был красив и в пору нашей дружбы - до самой смерти. Вскоре после первого посещения Савичей ко мне на Васильевский остров пришло письмо от Овадия Герцовича. Дата на конверте невнятная. Ясен только год.

Ссылки: