Галич и Окуджава

Если даже о бардах "второго ранга" Галич отзывался одобрительно или, по крайней мере, максимально тактично, то тем более к крупнейшим бардам ( Окуджаве , Высоцкому , Киму ) он относился с неизменным уважением и нередко - восхищением, хотя и мог себе позволить высказаться довольно жестко, если что-то ему не нравилось. Однажды Галич находился в гостях у Андрея Дмитриевича Сахарова . И Сахаров начал говорить о том, как он любит песню Окуджавы о Моцарте ("Моцарт на старенькой скрипке играет"), на что Галич вдруг сказал: "Конечно, это замечательная песня, но вы знаете, я считаю необходимой абсолютную точность в деталях, в жесте. Нельзя прижимать ладони ко лбу, играя на скрипке" [ 771 ].

Речь шла о следующих строках: "Ах, ничего, что всегда, как известно, / Наша судьба - то гульба, то пальба. / Не оставляйте стараний, маэстро, / Не убирайте ладони со лба!" Можно, конечно, возразить Галичу, сказав, что нельзя так буквально понимать эти слова; что скрипка является метафорой творчества, да и вообще не о концерте здесь речь, а о трагической реальности: "Наша судьба - то гульба, то пальба". Сама же песня - о судьбе любого художника, творца: "Моцарт отечество не выбирает - просто играет всю жизнь напролет". Но и Галич со своей стороны в чем-то прав: обратим внимание на то, как тщательно проработаны детали в его собственных стихах - особенно при описании внешности персонажей или их поступков. Поэтому здесь имеет смысл говорить просто о двух разных подходах к сочинению стихов. Однажды в 1967 году Сергей Чесноков пришел к Галичу домой. Тот лежал в постели после инфаркта. Рядом стояла бутылка коньяка. Вдруг Галич потянулся рукой к столу и взял третий номер журнала "Звезда Востока", где было напечатано новое стихотворение Окуджавы "Размышления возле дома, где жил Тициан Табидзе". В нем были такие строки: "Берегите нас, поэтов, от дурацких рук, / От поспешных приговоров, от слепых подруг. / Берегите нас, покуда можно уберечь. / Только так не берегите, чтоб костьми нам лечь, / Только так не берегите, как борзых - псари! / Только так не берегите, как псарей - цари! / Будут вам стихи и песни, и еще не раз. / Только вы нас берегите. Берегите нас". Галич показал это стихотворение Чеснокову и сказал: "Вот, Сережа, пример глубоко ложной поэтической идеи" [ 772 ]. Очевидно, что он имел в виду ту цену, которую платит истинный художник за право быть свободным, и что, выбирая для себя такую судьбу, недостойно просить снисхождения у окружающих.

Владимир Фрумкин вспоминал следующие слова Галича: "Ну что он пишет, Булат, что он пишет? <...> Ну зачем так унижаться? Как поэт может вообще просить, "берегите нас!? - Недостойно! Недостойно" [ 773 ]. На эту тему Галич подробно высказался и в интервью Леониду Жуховицкому во время Новосибирского фестиваля: "Очень горячо любимый мной, скажем, Булат Окуджава, которого я очень люблю и очень высоко ценю как поэта, у него есть песни, которые вызывают мое яростное чувство протеста,- скажем, типа "Берегите нас, поэтов". Это просто какое-то обращение, я бы сказал, недостойное для поэта. Поэтому мне эта песня решительно не нравится, и я всегда об этом ему (смеется) не забываю напомнить, при всяком случае страшно клеймя его за эту идею, потому что мне кажется, что там абсолютно ложная и даже какая-то стыдная поэтическая идея. Я не понимаю такого обращения: кто? Кто должен беречь нас, поэтов? И вообще это уже какое-то выделение кастового сбережения. Мне кажется, оно совершенно несправедливо и негражданственно. Вот такое мое сугубо личное мнение" [ 774 ]. И следствием этих постоянных напоминаний Окуджаве явилось то, что, когда на одном из концертов 1980 года его попросили прочесть стихотворение "Берегите нас, поэтов", он сам же от него "отрекся", сказав: "Я мог бы его прочитать, но я принципиально не хочу его читать, потому что нельзя призывать самого себя беречь себя. В один прекрасный день я это понял - и они мне перестали нравиться. И вообще поэтов призывать беречь поэтов не нужно" [ 775 ]. Видимо, критика Галича возымела свое действие, причем уже в 1969 году Окуджава задумывался над ней, о чем говорит его комментарий на концерте 23 июня в Люберцах: "Один мой товарищ, поэт, все время оспаривает законность этой формулы. Он считает, что поэту необходимо страдать, а иначе из него получится благополучный лавочник. Может быть, есть в этом резон. Этого я не могу сказать". Единственное, что вызывает недоумение в первом комментарии Окуджавы,- это его слова: "нельзя призывать самого себя беречь себя" и "поэтов призывать беречь поэтов не нужно". То есть получается, что строка "Берегите нас, поэтов" обращена - к поэтам же! Мол, поэты, берегите нас, поэтов! Полный абсурд. И такая интерпретация напрочь перечеркивает все стихотворение, притом что она совершенно не вытекает из самого поэтического текста. Одно из первых совместных домашних выступлений Галича и Окуджавы состоялось в октябре 1965 года, когда Евгений Евтушенко пригласил к себе домой французского шансонье Жака Бреля , приехавшего с гастролями в Советский Союз, а также Окуджаву с Галичем, которые втроем и устроили импровизированный концерт. Причем интересно, что никто из них не пел своих песен: Брель пел народные фламандские песни, Окуджава - вагонные, а Галич - старинные романсы [ 776 ]. Есть и другая версия, рассказанная сотрудником парижского бюро радио "Свобода" Семеном Мирским . В ней появляется еще одно действующее лицо: "Галич, побывавший на одном из концертов Бреля во время его гастролей в СССР в 60-е годы, несколько лет спустя, уже в эмиграции в Париже, уже будучи сотрудником радио "Свобода", рассказывал о своей встрече с Брелем в Москве: "И вот сидим мы на московской кухне - Жак Брель, Володя Высоцкий, Булат Окуджава и я, Александр Галич. Сидим и поем друг для друга. И тут одна из присутствовавших дам вдруг говорит: "Ребята, а где магнитофон?". "Никаких магнитофонов!", - сказал один из бардов. А Брель, которому перевели, утвердительно кивнул: "На Олимпе нет ни микрофонов, ни магнитофонов!" [ 777 ]. Почему-то хочется верить, что именно эта версия соответствует действительности. Бенедикт Сарнов: Галич, когда его приглашали, являлся с гитарой. Иное дело - Булат. Даже к самым близким друзьям с гитарой он никогда не приходил" [ 779 ]. Была и другая встреча двух поэтов, которая произвела впечатление на Беллу Ахмадулину : "Вижу его [Галича] в Питере - тогда Ленинграде, вместе с Булатом Окуджавой, они оба поют, разговаривают, у того и другого уже есть пристальные и пылкие почитатели" [ 780 ].

Вероятно, речь идет о знаменитой ночной посиделке, которую однажды поздней осенью устроил поэт Евгений Рейн . Ему позвонила Ахмадулина и сказала, что она и ее муж Юрий Нагибин живут в гостинице "Астория", а рядом с ними живет Галич, который хочет петь, и поэтому нельзя ли позвонить в какую-нибудь квартиру, куда бы позволили Галичу прийти. Рейн позвонил одной своей знакомой, у которой была большая квартира на Исаакиевской площади, и объяснил ситуацию. Та пригласила всех в гости, и Рейн сообщил об этом своим друзьям: "Мы пришли, и вот в десять часов вечера - звонок в дверь, отворяется дверь, входят Ахмадулина, Нагибин, Галич и - Окуджава. А я не знал, что будет Окуджава. Он тоже оказался в Ленинграде. И всю ночь, до утра, Галич и Окуджава пели. А Ахмадулина читала стихи. И это была совершенно незабываемая ночь" [ 781 ].

Поскольку Нагибин и Ахмадулина разошлись 1 ноября 1968 года [ 782 ], то, следовательно, концерт состоялся до этого времени.

В своих мемуарах "Записки марафонца" Рейн назвал фамилию знакомой, у которой был устроен этот вечер (ею оказалась писательница Людмила Штерн ), и датировал визит москвичей двумя часами позже. По словам Рейна, дом Людмилы Штерн "был самый гостеприимный и открытый дом, известный мне в Ленинграде. Я узнал у Беллы номер ее телефона в гостинице и начал действовать. С первых же моих слов Люда с удовольствием согласилась предоставить свой дом для приема московских гостей. Труднее было созвать гостей, но те, кого застал мой телефонный звонок, немедленно отправились на Фонарный переулок, где жили Штерны. Москвичей не было что-то очень долго. Наконец около двенадцати раздался звонок в дверь. Я пошел открывать. Вместе с Беллой, Нагибиным, Галичем на площадке стоял Булат Окуджава. Он тоже оказался в Ленинграде в эту ночь. Почему-то я совсем не запомнил людей, пришедших тогда к Штернам. Помню художника Михаила Беломлинского, его жену Вику и еще, наверное, человек пять-шесть. Галич пришел с гитарой. Он хотел петь. Состояние это мне хорошо известно. Бывает, что поэт или артист переполнен внутренней работой, ему позарез необходим отклик слушателя, контакт с ним. Это дает разрядку в том таинственном действии, которое в нем совершается. Галич пел часа два или даже больше. Я слышал его пение много раз, но никогда более на моих глазах он не был в такой вдохновенной форме. Это был особый концерт, представление всего самого лучшего на пике артистизма" [ 783 ].

Далее Рейн говорит, что после выступления Галича "Белла читала стихи, и совсем уже под утро пел Булат". Такую же последовательность событий находим в воспоминаниях Нагибина, описавшего, судя по всему, именно эту встречу:

"Как-то мы оказались в Ленинграде вместе: Саша, Булат и я, хотя каждый приехал по своему делу. У меня в номере началось нескончаемое застолье, что так любил Саша и не выносил Булат, но терпел, поскольку собрались наши общие близкие друзья. <...> Окуджава - это было в его стиле - сказал, что петь не будет, но с удовольствием послушает Сашу. Гитару, тем не менее, он с собой прихватил.

Мы приехали в типично петербургскую старую квартиру с высоченными темными от копоти потолками, кафельными печами и останками гарнитура красного дерева. <...> Саша пел очень много, как всегда, не ломаясь, на всю железку. <...> Быть может, все обошлось бы, но Булат дал себя уговорить спеть. Больше всего старался в своем неизменном благородстве Саша. Ему Булат не мог отказать" [ 784 ]. При всей своей любви к песням Окуджавы Галич как-то сказал, что между ними есть только одно сходство - что они оба мужчины с гитарой, а больше сходства нет никакого [ 785 ]. Мысль эта понятна, но все же Галич здесь хватил через край: при всем различии в тематике и стилистике их произведений наблюдается немало общих черт.

Возьмем лирическую тему. Если, скажем, в поэзии Галича нередко встречается образ Прекрасной Дамы, то у Окуджавы этому соответствует такой образ, как "Ваше Величество Женщина". И даже при описании мельчайших деталей внешности или действий персонажей нередко наблюдается сходство. Окуджава: "А ее коса острижена, / В парикмахерской лежит. / Лишь одно колечко рыжее / На виске ее дрожит" ("Песня о комсомольской богине", 1958). Галич: "Дает отмашку Леночка, / А ручка не дрожит, / Чуть-чуть дрожит коленочка, / А ручка не дрожит" ("Леночка", 1961), "Коротенькая челка / Колечками на лбу. / Ступай, гуляй, девчонка, / Пытай свою судьбу!" ("Снова август", 1966). Если же обратиться к социальным мотивам, которые у Окуджавы представлены, естественно, не в такой концентрации, как у Галича, то и здесь присутствуют переклички. Например, в песне "Моцарт на старенькой скрипке играет" Окуджава, учитывая печальный опыт новейшей истории, предостерегает: "Но из грехов нашей родины вечной / Не сотворить бы кумира себе". В песне "Былое нельзя воротить?" он с грустью констатирует, что, несмотря на все громкие победы и достижения, люди не изжили в себе рабские привычки: "А все-таки жаль, что кумиры нам снятся по-прежнему, / И мы иногда всё холопами числим себя". Эту же тему, но в другой - обличительно-саркастической - тональности разовьет Галич в "Балладе о чистых руках": "Да здравствует вечно премудрость холопья, / Премудрость жевать, и мычать, и внимать, / И помнить о том, что народные копья / Народ никому не позволит ломать!" В песне "Антон Палыч Чехов однажды заметил" Окуджава прозрачно говорит о власть имущих: "Дураки обожают собираться в стаи. / Впереди - главный во всей красе", что восходит к поэме Галича "Королева материка": "Но начальник умным не может быть, / Потому что не может быть" - и еще к одной его песне без названия: "Собаки бывают дуры, / И кошки бывают дуры, / И им по этой причине / Нельзя без номенклатуры". Нельзя не вспомнить и более раннюю песню Окуджавы на эту же тему - "Песенку о дураках": "Давно в обиходе у нас ярлыки - / По фунту на грошик на медный. / И умным кричат: "Дураки, дураки!", / А вот дураки - незаметны". Такую же ситуацию в стихотворении "Весь год - ни валко и ни шатко." позднее отобразит и Галич: "А вор тащил белье с забора, / Снимал с прохожего пальто. / И так вопил: "Держите вора!", / Что даже верил кое-кто". Оба поэта призывают сограждан помнить о нравственных ценностях, но если Окуджава делает это в характерной для себя лирической манере: "Совесть, благородство и достоинство - / Вот оно, святое наше воинство. / Протяни ему свою ладонь, / За него не страшно и в огонь", то Галич - с гневом и негодованием от того, что люди забыли об этих ценностях и с готовностью уничтожают тех, кто им об этом напоминает: "В наш атомный век, в наш каменный век / На совесть цена - пятак!", "Осудят мычанием слово / И совесть отправят в расход", "Голос добра и чести / В разумный наш век бесплоден!", "Голос чести еще не внятен" и т.д. Оба говорят об издевательствах власти, но у Окуджавы этот мотив единичен и встречается как бы мимоходом: "Хватило бы улыбки, когда под ребра бьют", а у Галича он вписывается в общий контекст сопротивления власти и представлен как его неизбежное следствие ("Левый марш"): "Сколько раз нам ломали ребра, / Этот - помер, а тот - ослеп, / Но дороже, чем ребра,- вобла / И соленый мякинный хлеб". Впрочем, немало у них и принципиальных смысловых различий - при том, что нередко используются одни и те же образы. В "Молитве Франсуа Вийона" Окуджава великодушно просит Бога: "Дай рвущемуся к власти / Навластвоваться всласть". А вот прямо противоположная мысль из двух поэм Галича - "Королева материка" и "Кадиш": "Валеты рвутся попасть в тузы, / Сменяется мастью масть", "Рвется к нечистой власти / Орава речистой швали". То есть, мол, и этой-то швали дать навластвоваться всласть? Что же тогда будет со страной" В 2004 году Владимир Фрумкин сделал интересное наблюдение, касающееся соотношения поэтического и человеческого аспектов Окуджавы и Галича: "если задуматься о соотношении между его [Окуджавы] поведением в жизни и его творчеством, то можно увидеть какое-то странное (а может, и не очень странное) несоответствие. В своей поэзии он мягок, добр, романтичен, там стрекочут кузнечики, действуют сказочные короли и королевы, звучат такие строки, как "Ваше величество, женщина, да неужели ко мне?", или "Как много, представьте себе, доброты, в молчанье, в молчанье." Но в жизни он был другим. У Галича я тоже вижу некоторое несоответствие, но обратное: он в поэзии очень жёсток, непримирим, а в жизни был необычайно мягок" [ 786 ]. Как человеческие типы Галич и Окуджава действительно во многом противоположны. Если Галич обожал шумные застолья и всегда был в них центром внимания, то Окуджава их не любил. Кроме того, Окуджава терпеть не мог, когда при нем хвалили, особенно восторженно, его поэзию - он тут же обрывал излияния, а Галич, напротив, очень любил слушать комплименты в свой адрес (что было в значительной степени связано с официальным непризнанием).

Однако, будучи совершенно разными по характеру, они ценили творчество друг друга. Галич неизменно положительно оценивал стихи Окуджавы, что наглядно иллюстрирует следующий фрагмент из воспоминаний Валерия Лебедева . Однажды он спросил Галича: "Александр Аркадьевич, вам не кажется, что строчка у Окуджавы "Александр Сергеич прогуливается" как бы выпадает из ритма?" Галич ответил: "Что вы, Валера! Это очень точно. Она формально выпадает. Но это сделано явно специально. Подчеркивается протяженность этой прогулки. Не прошмыгнул, не прошел, а - прогуливается. Процесс, так сказать. Нет, Булат такой ошибки не совершит. Это тонкий стилист" [ 787 ].

Высоко отзовется он об Окуджаве и в известном интервью на радио "Свобода" в ноябре 1974 года: "К сожалению, Окуджава в последние годы почти совсем перестал петь, а он - необыкновенно тонкий, необыкновенно талантливый лирик. Он, во всяком случае, занимает такую позицию лирика - человека, поющего всегда "от себя". В жанре он работал очень мало и, я бы сказал, менее успешно, чем в той части его сочинений, которые носят чисто лирический характер. Поэтому здесь он не имеет соперников по мастерству и по убедительности" [ 788 ]. На фоне таких похвал в высшей степени странной выглядит реплика самого Булата Шалвовича в интервью израильской газете "Эпоха" 5-7 мая 1995 года: "Вот Саша Галич уехал, и в первом интервью, которое я услышал, сказал, что ну вот теперь я приехал, и там уже никого из писателей не осталось. Знаете? Ну как я могу сказать! Я не могу сказать. Все зависит от таланта. А где он живет - это не так важно. Конечно. Что вы! Войнович замечательные вещи пишет в Мюнхене, Бродский - в Америке, Лосев , да. В России остались тоже очень яркие люди. Это от места жительства не зависит - зависит от состояния души" [ 789 ]. Кто же спорит, что это зависит не от места жительства? Дело здесь в другом. Галич никогда не позволял себе сколько-нибудь неуважительно отзываться об оставшихся в СССР писателях: помимо Окуджавы и других бардов он положительно высказывался, например, о Домбровском , Владимове , Грековой , Чухонцеве , но вместе с тем отмечал тяжелое положение, в котором находились многие авторы из-за того, что вынуждены работать "в стол". Скажем, при ответе на вопрос корреспондентов журнала "Посев" сразу же после прибытия во Франкфурт в июне 1974 года: "Людей типа Домбровского, типа Грековой такое вынужденное молчание ломает. Оно приводит к какому-то ощущению опустошенности, усталости необыкновенной. Потому что упомянутые вами писатели, по-моему, первоклассные. <...> Не обязательно, чтобы вертухай зажимал рот,- если ты сам себе зажал рот, все равно не будет хватать воздуха" [ 790 ] . Ну а если говорить без экивоков, то большинство лучших писателей к тому времени действительно было вынуждено покинуть страну либо их насильственно выдворили за границу : достаточно назвать Бродского , Коржавина , Солженицына , Максимова , Синявского . А через три месяца после эмиграции Галича придется уехать Виктору Некрасову . Да и сам Окуджава во второй половине 1970-х написал коротенькое стихотворение "На эмигрантские темы", в котором констатировал: "Все поразъехались давным-давно, / Даже у Эрнста в окне темно, / Лишь Юра Васильев и Боря Мессерер - / Вот кто остался еще в Эс-Эс-Эр". Так какие же после этого претензии к Галичу? В своей биографической книге об Окуджаве Дмитрий Быков вспоминает, как в августе 1995 года "спросил Окуджаву, стал ли он, подобно Нагибину, с годами выше ценить песни Галича? Он ответил, что высоко ценил их с самого начала, "а вот человек он был сложный. Непростой, да, непростой". И после паузы добавил: "Например, он не воевал, не был на фронте. А говорил, что воевал. Зачем?" [ 791 ] Вероятно, Галич здесь имел в виду то, что прифронтовой театр, в котором он принимал участие, играл спектакли и в Мурманской области, и под Смоленском, когда там шли жестокие бои. Впоследствии всех артистов приравняли к участникам Отечественной войны и наградили ветеранскими медалями (правда, сам Галич до этого не дожил) [ 792 ].

Еще более откровенно Окуджава высказался в вышеупомянутом интервью израильской газете (тоже 1995 года): "К Галичу я отношусь очень сдержанно. Как поэта я его очень высоко ценю. Очень. А как личность - не очень. Он был сноб, он был барин, он был лгун. Вот я помню, моя первая... Но это не для <печати>.

Нет, он поэт блистательный, конечно, но несколько случаев из жизни я вспоминаю - и что-то меня это все сокрушает. Вот первый раз, когда я с ним встретился (в Ленинграде), я приехал, и мой друг Володя Венгеров такой, режиссер, сказал: "Приезжай, у меня будет Саша Галич" <...> Я уже слышал о нем. Но он только начинал еще что-то такое <писать>. Вот мы сидим там. И Володя говорит: "Ну, Саша, давай, спой-ка песню, Булату покажи". Он начинает петь. Прелестную песню. Вторую. Прелестная песня. Я говорю. Он кивает, улыбается. Потом, через несколько лет уже, я выясняю, что это песни Шпаликова. Понимаете? Ну, спел - спел. Ну, скажи! А он кивает и молчит. Меня это очень <...> Галич был очень неинтересный. Вот с Володей [Высоцким] интересно было общаться и разговаривать. Галич любил выпить, компанию, быть главным в этой компании! Такого серьезного разговора нельзя было с ним вести, не получалось." [ 793 ] Судя по всему, Окуджава действительно не знал, что Галич был соавтором двух песен Шпаликова. Но, как говорится, незнание закона не освобождает от ответственности, и поэтому характеристика "лгун" остается на совести Окуджавы. Столь "личностная" оценка Галича перекликается с наблюдением Станислава Рассадина , который отмечал, что Окуджава относился к Галичу "с уважением - правда, именно холодноватым" [ 794 ]. Тем не менее все это не сказывалось на отношении Окуджавы к творчеству Галича. Еще в 1969 году, когда на одном из концертов ему задали вопрос, как он относится к творчеству Высоцкого, Окуджава сказал: "Я отношусь очень и очень высоко и положительно. И не только к песням Высоцкого: и к песням Новеллы Матвеевой, и к песням Александра Галича, в отличие от песен, например, Клячкина и Городницкого. Это я считаю гораздо более низкой ступенью" [ 795 ]. Или, например, на концерте 21 апреля 1985 года его спросили: "Как Вы относитесь к Александру Гинзбургу?" (фамилию "Галич" еще нельзя было произносить публично). Окуджава ответил: "А кого вы имеете в виду - Галича?.. Очень хорошо отношусь. Хороший поэт, интересный, очень яркой одаренности. Конечно. Один из основателей этого движения" [ 796 ]. Еще через год он также высоко отзовется о роли Галича в авторской песне, чем вызовет беспокойство председателя КГБ В.Чебрикова , написавшего в своей записке в ЦК КПСС: "Окуджава, выступая на Всесоюзном семинаре ученых-славистов в пос. Нарва- Йыэсуу, Эстонской ССР, назвал Галича "первым по значимости среди бардов России." [ 797 ]. Мужество Окуджавы в этих последних случаях бесспорно. И не случайно в 1989 году он напишет стихотворение, которое посвятит Галичу, Высоцкому и Киму. Начинаться оно будет так: "Вечера французской песни / Нынче в моде и в цене. / А своих-то нет, хоть тресни! / Где же наши шансонье?" Кроме того, по свидетельству режиссера Юлиана Панича , Окуджава в последние годы всерьез интересовался эмигрантским периодом жизни Галича: "В 80-х годах Булат переживал тяжелые времена. Он серьезно расспрашивал меня о судьбе Галича в эмиграции. Подумывал? Примеривался? Я, помню, ответил: "В Мюнхене Галич тосковал от одиночества. А в Париже? В Париже он просто умер. А через какие- то годы, находясь проездом в том же Париже, умер и Булат" [ 798 ] Ну, насчет того, что Галич в Париже "просто умер", мы еще поговорим в одной из последних глав, а насчет всего остального - верно.

Галич же, живя в Париже, тяжело переживал отрыв от привычной аудитории и втайне завидовал тем, кто может писать песни, оставаясь на родине. Анатолий Гладилин однажды решил его обрадовать: "Саша, мне привезли из Москвы кассету с новыми песнями Булата. Одна - потрясающая! И я спел своим противным голосом "Батальное полотно". "Очень хорошо", - сказал Галич и как-то боком пошел к выходу из парижского бюро Радио "Свобода" [ 799 ]. Вместе с тем, несмотря на негативное официальное отношение властей к песням, скажем, Окуджавы и Высоцкого, у обоих находились заступники. Жванецкий вспоминал: "Булат Шалвович имел свободный выезд за границу, ему звонили из кабинета Андропова, говорили: "Булат, всё в порядке", за Владимира Семеновича хлопотала Марина. Она говорила мне: "Господи, Миша! Я поддакивала Брежневу, я стояла возле него, пока он был в Париже, я стала сопредседателем общества советско-французской дружбы, я готова на все, только чтобы Володя мог ездить и я могла ездить." [ 800 ]. Были "наверху" тайные поклонники и у Александра Галича, но хлопотать за барда, напрямую обличавшего режим и властей предержащих, не осмеливался ни один. В итоге, когда пришли тяжелые времена, Галичу никто не смог помочь.

Ссылки: