Последний год жизни и смерть Горького

С весны последнего года своей жизни Горький болел, и болел серьезно, серьезнее, чем все последние годы. Он жил в Крыму, в Тессели , и даже летом считалось теперь опасным везти его в Москву. Между тем, в июне 1935 года в Европе затевался новый конгресс, на этот раз не "антивоенный", а "в защиту культуры". Он был назначен на 21 июня, в Париже , и на приезд Горького рассчитывали все (он был избран в президиум), т. е. и Мальро, и Жид - это было за год до его разочарования в Советском Союзе,- и Арагон, и Барбюс, и живший в это время в Париже Эренбург. Первым из русских приехал А. Н. Толстой . Ожидались со дня на день Бабель , Пастернак , Луппол (будущий муж Тимоши ) и другие. Михаил Кольцов , позже ликвидированный, был в эти годы корреспондентом "Правды" в Париже и принимал близкое участие в организации конгресса. Он встречал и расселял приезжих из Советского Союза. Постепенно появились Вс. Иванов , Н. С. Тихонов , Тычина , Панферов , Корнейчук , Киршон , Щербаков . Ни в одном письме, ни в одном документе мы не находим ни малейшего намека на то, что Горький, хотя бы один день, колебался: ехать ему или не ехать. С первого дня он знал, что ехать он не может. Не только доктора и близкие противились этому, но он сам наконец понял, что то, что случилось с ним в Берлине в 1932 году, теперь может повториться с удвоенной силой. Три дня и три ночи в поезде, волнение, напряжение при встречах с людьми, публичное выступление в зале Мютюалитэ были ему уже не под силу. 18 апреля он уехал из Москвы в Крым, где обычно жил, когда чувствовал, что не может больше выносить московских темпов и едва держится на ногах от слабости. Но чтобы заранее не беспокоить участников конгресса и в Советском Союзе, и во Франции, он делал все необходимое, чтобы все выглядело так, как если бы он готовился к отъезду: он написал Роллану, который наконец решил собраться в Россию, "в страну своих давних надежд", что ждет его в июле в Москву (как Роллана ни звали на конгресс, он не поехал, он, как всегда, был озабочен своим здоровьем, а кроме того, он признавался, что "очень боится в Париже фашистов").

Горький согласился возглавить депутацию советских литераторов, приглашенных на конгресс, и пишет свой доклад о защите культуры, который обещает прочесть в день открытия. Он даже получает заграничный паспорт и пишет в письме к Федину (4 июня): "Надо к парижанкам ехать на старости лет". Но он не выезжает из Тессели , несмотря на то что вечерняя парижская газета "Л'Энтрансижан" 19- го сообщает, что Горький уже приехал в Париж. Он не двигается из Крыма и приезжает в Москву только 24-го числа, к приезду Роллана и его жены, урожденной Кудашевой , бывшей секретарши П. С. Когана , с тем чтобы немедленно слечь с бронхитом.

См. Конгресс в защиту культуры в Париже, 1935 г

Локкарт и А. Н. Толстой Горький вернулся в Тессели после визита Роллана 25 сентября и оставался там на этот раз очень долго: до 26 мая следующего (1936-го) года, когда был перевезен в Москву настолько больным, что врач и медсестра, которые жили при нем в доме в Тессели, боялись за него и считали, что в Москве, в Кремлевской больнице, за ним будет лучше уход. 1 июня его положение было признано очень серьезным, а 18-го наступила смерть от паралича сердца. В ночь на 20-е состоялась кремация, и вечером урна с его прахом была замурована в Кремлевской стене. Валентина Ходасевич в своих воспоминаниях жалуется, что Крючков не пустил ее в Горки, где лежал Горький и куда она пыталась съездить. Вооруженная стража была приставлена к воротам дома, и Луи Арагона и его жену Эльзу Триоле , приехавших из Парижа, а также бывшего с ними М. Кольцова не впустили даже в парк. Они просидели в автомобиле несколько часов и видели, как из ворот выехала машина, увозившая докторов,- это было утро смерти Горького. Арагон писал об этом в 1965 году в книге, до сих пор не переведенной на русский язык: "Зряшняя суетливость из- за пустяков, раздражение, должно быть, неверно понятое распоряжение"

18 июня, перед усадьбой. Автомобиль. Водитель, в свою очередь, спорит со стражей, цепь на воротах опускается. Это доктор. Может быть, после его визита мы будем иметь право? Михаил ходит от стражи к нам и обратно. Еще проходит час. Когда автомобиль выезжает, Михаилу удается приблизиться к нему. Доктор его знает. Они переговариваются. Если бы я тогда знал, что этот доктор, как о нем потом сказали и говорили двадцать лет, приложил свою руку к преступлению! что это был убийца!..

Горький умер. Нам оставалось повернуть обратно. У Михаила были крупные слезы на глазах. Тогда еще никто не знал, не думал, что эта смерть после долгой болезни была убийством. Я не хотел идти на похороны, ужас как было жарко, длинный путь на кладбище, пешком, усталость. Михаил пришел в гостиницу, умолял, настаивал. "Горький так хотел вас видеть!" Обещал, что мы будем шагать сейчас же вслед за правительством. Горький так бы этого хотел! Наконец, мы уступили. Сначала мы шли вместе, потом Михаила отозвали, и мы шли с Лупполом. Он был на конгрессе в Париже, в 1935 году, на том самом конгрессе, где мы все так удивились, что Горький не приехал. После выноса тела из Колонного зала мы толкались на площади, затем всех поставили в ряды" Так, в старой манере "кинорассказа", с взволнованными многоточиями, броскими фразами и жеманным тоном социалистический реалист Арагон писал об убийце-враче, а кстати потом и о расстрелянных генералах - Путне , Уборевиче , Якире , Корке , Эйдемане , Примакове и Тухачевском .

Кольцов говорил Арагону, что все они были предателями, и знаменитый поэт и член французской компартии этому верил. Как еще далек был Арагон от своего протеста против занятия Праги советскими войсками в 1968 году ! Как далек от признания, сделанного им в 1972 году: "Моя жизнь подобна страшной игре, которую я полностью проиграл. Мою собственную жизнь я искалечил, исковеркал безвозвратно?" И как далека была Триоле, которая перед смертью в своей книге (1969 год) сказала об их общем прошлом:

"У меня муж - коммунист. Коммунист по моей вине. Я - орудие советских властей. Я люблю носить драгоценности, я светская дама, и я грязнуха". Но напрасно Арагон вызывал в себе отвращение к врачам-убийцам, это были всего лишь профессор Сперанский и доктор Кончаловский . Они благополучно продолжали практиковать в Москве многие годы после смерти Горького. Сперанский тогда же, 20 июня, напечатал в "Правде" историю болезни Горького, где писал, что "двенадцать ночей [последних] ему пришлось быть при Горьком неотлучно". Так что убийства докторами, видимо, никакого и не было, потому что в многочисленных описаниях последних двух недель Горького за последние сорок лет никогда не упоминалось ни имени профессора Плетнева , ни имени доктора Левина (этот последний, между прочим, подолгу гостил в Сорренто и был личным другом как Горького, так и других московских литераторов), ни об их преступлении. А о том, что Горький умер насильственной смертью, упомянуто только во втором издании Большой Советской Энциклопедии [ 61 ] - в третьем даже не сказано, что он умер, а только что "похоронен". Кровохарканье, ослабление сердечной деятельности, а также двухстороннее воспаление легких кажутся, в свете прежних заболеваний Горького и застарелого туберкулеза, естественными причинами смерти - если не предположить, что Сталин ускорил ее. Слухи ходили, но уже позже, в начале 1950-х годов, что Мура ездила в Москву в июне 1936 года, когда Горький был в безнадежном состоянии и хотел ее видеть в последний раз. Мог ли он действительно настоять на том, чтобы ей дали визу в Москву или - самое главное - чтобы ей дали разрешение вернуться в Лондон? И какие были гарантии? И могла ли она рискнуть поехать?

Ссылки: