Кампания разоблачения "безродных космополитов", 1949 г

28 января 1949 года в "Правде" появилась статья "Об одной антипатриотической группе театральных критиков", положившая начало печально знаменитой кампании. Группа "безродных космополитов", как узнала страна из этой и множества других последовавших за ней статей, собиралась в ресторане "Арагви", вынашивая там свои злодейские планы. В чем конкретно эти планы состояли, толком не сообщалось: то ли они собирались взорвать Кремль, то ли пытались очернить какую-то пьесу Софронова . Ясно было только одно: нет сейчас у советского народа более злых, коварных и опасных врагов, чем эти театральные критики. Разоблачить такого затаившегося врага было несложно: надо было только узнать - и открыть народу - истинную его фамилию, которую он утаил, прикрывшись, как маской, псевдонимом . Эта истинная (как правило, еврейская) фамилия разоблаченного преступника писалась следом за мнимой, псевдонимной. И непременно в скобках. Написанная как-нибудь иначе (скажем, через дефис), она выглядела бы не так обидно, как указанная в скобках: мало ли бывает на свете двойных фамилий. Скобки же означали, что "безродный космополит" имярек на протяжении многих лет самым подлым образом скрывал истинное свое лицо, и только теперь, благодаря бдительности наших патриотов, эта маска наконец с него сорвана. Первая - довольно робкая - попытка "раскрыть скобки" была произведена еще до антикосмополитической кампании. Это был, так сказать, пробный шар. Жертвой эксперимента пал Нёма Мельников , за что на долгие времена и получил прозвище "отца русской скобки". Он был первым литератором, псевдоним которого публично раскрыли обозначенной в скобках его "девичьей" фамилией. Статья называлась: "Гнилая повесть "Редакция"". Запомнилась мне из нее такая фраза: Н. Мельников (Мельман) смотрит на советского человека откуда-то сзади, с болезненным любопытством копаясь во всем отсталом и старом. Но "случай Мельникова" (хоть Нёме той статьей и переломили спинной хребет)- это был все-таки именно случай, казус. То же, что происходило теперь, было - кампанией. Казалось, что вдруг хлынувшей темной стихии не просто открыли шлюзы, а что она сама бешеным своим напором прорвала плотину еще недавно незыблемых государственных запретов. Каждый день советский народ узнавал еще об одном маскировавшемся и теперь наконец разоблаченном злоумышленнике: вот и литературный критик Данин, оказывается, был на самом деле вовсе не Данин, и театральный критик Холодов - вовсе не Холодов. Водопад раскрывающихся скобок обрушился на ничего не подозревавшего, простодушного русского человека с такой внезапной силой, что он вдруг почувствовал себя со всех сторон окруженным замаскировавшимися злоумышленниками. Скобки раскрывались одна за другой. И если вдруг случалась такая незадача, что истинная фамилия разоблаченного преступника была какая-то невнятная, не совсем еврейская, ему - для ясности - придумывали уж бесспорно, однозначно еврейскую, чтобы именно ее помянуть в скобках. Знаменитый анекдот про евреев и велосипедистов (кто-то кинул шуточный лозунг: "Бей евреев и велосипедистов!" - удивленный обыватель недоумевает: "А за что велосипедистов?") перестал быть анекдотом. В воронку то и дело засасывало какого-нибудь ни в чем не повинного "велосипедиста". Украинский литературовед Евгений Георгиевич Адельгейм не был евреем. Фамилия, доставшаяся ему от предков, была немецкая. Но разбираться, еврей он или случайно попавший под колесо истории "велосипедист", было некогда. Его судили тем самым судом Линча, топтали, вытирали об него ноги. Разумеется, пользовались при этом обычными эвфемизмами: "космополит", "антипатриот" и т.п. Сакраментальное слово "еврей", как это полагалось по условиям игры, не произносилось. Но кое-кому уж очень хотелось поставить все точки над i. И удобный повод нашелся. Поскольку по документам Евгений Георгиевич был русским, ему было предъявлено еще одно дополнительное обвинение: "Адельгейм скрыл, что он - еврей!" Доказывать, что он на самом деле не еврей, Евгений Григорьевич счел для себя неприличным. Но тут попросил слово присутствовавший на том собрании сотрудник Министерства государственной безопасности.

-Даю справку,- сказал он.- Предки гражданина Адельгейма покоятся на лютеранской территории Байкова кладбища. Мы проверяли, они не еврейского происхождения. Так что дело у них было поставлено серьезно: они проверяли. Лавина еврейских фамилий, в одночасье хлынувшая на страницы всех советских газет, оборвалась так же внезапно, как и началась. По всему было видно, что команда "прекратить" была дана с самого верха. Никто не сомневался, что прекратить велел САМ. Кампания прекратилась. Но идея раскрытия скобок многим легла на душу. И время от времени в каком-нибудь фельетоне про какого-нибудь проворовавшегося коммерческого директора или завхоза, в скобках или без скобок, то девичьей фамилией, то именем, то отчеством (чаще именно отчеством) нам давали понять, что во всех наших бедах и недостачах виноваты ОНИ:

Если в кране нет воды -

Воду выпили жиды! Фельетоны эти, конечно, не были самодеятельностью. Они стали необходимой составной частью того общего рисунка государственной идеологии, без которого эта идеология теперь уже не могла обойтись.

Но заведующий редакцией критики "Нового мира" Борис Владимирович Яковлев, уговаривая меня взять псевдоним и беспечно объясняя мне, что дело это в литературе самое что ни на есть обычное, ни о чем таком, конечно, не думал. Он ведь тогда - точь в точь как один зощенковский персонаж - еще не знал, что будет землетрясение. Землетрясение, как я уже говорил, разразилось через год. И бедный Борис Владимирович оказался в самом его эпицентре. Список "безродных космополитов" разрастался, что ни день пополняясь все новыми и новыми именами. И одним из первых в этом ряду стало мелькать имя недавнего моего благодетеля. Но именовали его теперь уже не Яковлевым, а - Хольцманом. Точнее, Яковлевым, а в скобках - Хольцманом. Примерно вот так: Борис Яковлев (Хольцман), окопавшийся в отделе критики одного из влиятельных московских журналов. Справедливости ради тут надо отметить, что до того как его "разоблачили", Борис Владимирович и сам довольно активно и даже бойко разоблачал разнообразных врагов советской литературы. Он обвинял их во всех смертных грехах: например, в формализме, а то и в том же космополитизме. Разоблачал он, правда, не живых формалистов и космополитов, а покойных, которым его статьи уже никак не могли повредить. То есть могли, конечно. Но разве только тем, что их книги выкидывали из издательских планов, что, конечно, им тоже было небезразлично и от чего они, наверно, ворочались там, в своих гробах. Одной весьма бойкой своей статьей он уничтожил Велимира Хлебникова . Другой - еще более хлесткой - растоптал Александра Грина . (Из нее мне запомнилась только одна фраза. Но какая! "Всякие были в России писатели,- писал он там, - талантливые и неталантливые, реакционные и прогрессивные. Но Грин от них от всех отличался одним совершенно поразительным свойством: он не любил свою Родину".) Все эти статьи Борису Яковлеву заказывал Константин Михайлович Симонов . С тем, разумеется, чтобы публиковать их (во всяком случае, некоторые из них) в своем журнале. Когда разразилась гроза,- то есть когда оказалось, что Б. Яковлев (Хольцман), только что разоблачивший космополита Грина, сам - один из тех, кого еще неистовый Виссарион называл "беспачпортными бродягами в человечестве", - Константин Михайлович, естественно, тут же его из журнала уволил. (Это я говорю ему не в укор: не в его власти было поступить иначе.) С Яковлевым у Симонова личных отношений не было: только служебные. А с другим "безродным космополитом" - Александром Михайловичем Борщаговским - он дружил. Поэтому, когда стряслась с ним эта беда, он, подробно расспросив его о том, как тот собирается жить и чем заниматься, чуть ли не силком всучил ему довольно крупную сумму денег, чтобы тот лег на дно и спокойно писал свой "Русский флаг". Яковлев же, не смея обратиться к Симонову прямо, но зная о добрых отношениях с ним Борщаговского, попросил Александра Михайловича, чтобы тот выцыганил для него у Симонова какую-то справку. Какое-то там письмо от редакции "Нового мира" в спецхран Ленинской библиотеки, в котором бы говорилось, что такой-то, мол, не тунеядец, а полезный член общества. Выслушав Борщаговского, Симонов сказал:

- Справку я ему, конечно, дам. Но, по правде говоря, не люблю я его! Ну что это такое! Надо какую-нибудь гадость о Хлебникове написать? Пожалуйста! О Грине? Извольте, можно и о Грине." Темы и сюжеты всех этих статей - и о Хлебникове, и о Грине,- как я уже говорил, Борису Владимировичу подсказывал не кто иной, как он сам - К.М. Симонов. И не просто подсказывал: эти погромные статьи он ему официально (как редактор журнала) заказывал. Но, в отличие от нынешних наших "новых русских", тоже вынужденный прибегать время от времени к "заказным убийствам", Константин Михайлович, как истинный аристократ, сохранял за собой право искренне презирать нанимаемых им для этой цели киллеров. Почти все "безродные космополиты", раздавленные железной пятой Государства, когда гроза миновала, к прежней своей профессии - театральных или литературных критиков - уже не вернулись. Борщаговский, сочинив толстый исторический роман "Русский флаг", стал прозаиком. Данин, до войны окончивший химфак и физфак МГУ, стал писать книги о физике и физиках. А Борис Владимирович Яковлев посвятил себя, как тогда говорили, ленинской теме. Как с конвейера, сходили с его письменного стола сочинения: "Ленин-публицист", "Ленин и книга", "Образ Ленина в советской прозе 60-х годов", "Ленин и Гёте", "Ленин и советский театр", "Ленин в Париже". Главный же труд, которому он намеревался посвятить остаток своей жизни, должен был называться - "Автобиография Ленина". Автобиографией, как известно, называют обычно биографию, сочиненную самим героем повествования. Но вот в этом и состояла оригинальность хитроумного яковлевского замысла: задуманную им "автобиографию" он как раз и намеревался слепить из текстов самого Ленина: отрывков из ленинских писем, книг, статей, выступлений. По всем, так сказать, внешним показателям он тоже выплыл на поверхность и даже преуспел. Но внутренне он сломался. Почти все бывшие космополиты не только не стыдились этой черной полосы в своей биографии. Скорее даже наоборот: память о ней они носили как орден. Взять хоть того же Борщаговского: он написал об антикосмополитской кампании и своей роли в ней целую книгу. Данин в книге своих воспоминаний тоже уделил этому сюжету немалое место. Яковлев же предпочел обо всем этом просто забыть. Любое напоминание о катастрофе, постигшей его тогда, больно его ранило, и он делал все от него зависящее, чтобы таких напоминаний не было.

Разбирая архив Эренбурга , я обнаружил там любопытное письмо Бориса Владимировича Илье Григорьевичу. Эренбург в своих мемуарах, вспоминая эпоху "раскрытия скобок", среди других "разоблаченных" космополитов помянул и Яковлева-Хольцмана. Борис Владимирович в своем письме просил автора мемуаров во всех последующих изданиях этот пассаж изъять. Он писал, что псевдоним взял себе не он, а его отец, который до этого действительно носил фамилию Хольцман. А он, Борис Владимирович, Хольцманом никогда не был. С самого своего рождения был уже Яковлевым. Естественно было бы, если бы Борис Владимирович, сообщив Эренбургу эту красноречивейшую подробность, попросил его в последующих изданиях книги об этом упомянуть. Такая деталь, рисующая "их нравы", эренбурговский рассказ даже украсила бы. Но Борис Владимирович хотел совсем другого: он хотел, чтобы все напрочь забыли о тех нескольких годах его жизни, когда он был (точнее - когда его сделали) Яковлевым-Хольцманом. Чтобы никто никогда даже об этом и не вспомнил.

Ссылки: