Зловещий "План Сталина"

О том, как я относился к Сталину в детстве и ранней юности, я уже рассказывал, и довольно подробно. Это была сложная смесь амбивалентных мыслей, чувств и ощущений. Но в конце 52-го и начале 53-го я уже твердо знал, что от Сталина - прежде всего именно от него - исходит все самое темное и страшное в нашей жизни.

- Статью Бубеннова в сегодняшней "Правде" читал, помню, спросил меня мой друг Гриша Бакланов . Это было в феврале 53-го. Могу даже сказать более точно: статья Михаила Бубеннова о романе Гроссмана "За правое дело" появилась в "Правде" 13 февраля 1953 года, за три недели до смерти вождя. Статья была разбойничья, доносительская, откровенно черносотенная. Но к этому мы тогда уже привыкли. А тут звучала какая-то новая нота. От всех предыдущих статей того же рода, которых к тому времени появилось уже немало, она отличалась какой-то особой зоологической злобой и ненавистью. Этой повышенной злобностью она была пронизана вся, от первой своей строки до последней точки. Но дело было не только в этом. Каждому прочитавшему ее сразу становилось ясно, что этой статьей власть сделала еще один, новый, следующий шаг по тому пути, о котором было объявлено 13 января сообщением о врачах-убийцах . Казалось бы, куда уж дальше! Но статья Бубеннова словно двинула стрелку барометра еще на одно какое-то деление. В ответ на Гришин вопрос я молча кивнул. Да, мол, конечно, читал.

- Ну? Что скажешь? Я ответил одним словом:

- Жуть.

- Говорят, сам Хозяин приказал печатать, - сказал Гриша. Больше мы не произнесли ни слова. Да и не нужны тут были никакие слова, и без слов все было ясно. Не знаю, от кого Гриша слышал, что статья Бубеннова была опубликована по указанию самого Сталина . Может быть, был накануне в "Правде", и кто-то из сотрудников намекнул ему на это. Как бы то ни было, слух этот был верен: позже он полностью подтвердился. Но самое интересное тут было то, что, услыхав, по чьему указанию была напечатана эта ужаснувшая меня статья, я ничуть не удивился. В сущности, Гриша не сообщил мне ничего нового. Я и без того знал (чувствовал): все, что происходит, делается по его приказам. Не только по его воле, а вот именно по его личным указаниям. Вернее, так: я знал (чувствовал), что осуществляется вполне определенный, уже давно написанный сценарий. Было совершенно очевидно, что события развиваются (нагнетаются) по заранее составленному плану.

Чтобы увидеть это, не надо было обладать какой-то особой проницательностью. Вот лишь некоторые факты, выстроенные в хронологической последовательности. (Сейчас, выстраивая их, я опираюсь на документы, некоторые из которых были опубликованы в более поздние времена. Но что-то - и даже не что-то, а главное - обо всех этих событиях уже и тогда ни для кого не было тайной.) 13 марта 1952 года было принято секретное постановление начать следствие в отношении всех лиц еврейского происхождения, чьи имена назывались на допросах по делу Еврейского антифашистского комитета . 8 мая открылось закрытое судебное заседание Военной коллегии Верховного суда СССР по делу Еврейского антифашистского комитета. Среди обвиняемых: еврейские писатели Перец Маркиш , Лев Квитко , Давид Бергельсон , актер Зускин , академик Лина Штерн . 18 июля всем подсудимым по делу Еврейского антифашистского комитета (кроме биолога Л.С. Штерн , о которой говорили, что Сталин сохранил ей жизнь, думая, что она владеет секретом долголетия) вынесен смертный приговор . 12 августа приговор приведен в исполнение. 13 января 1953 года объявлено об аресте врачей-убийц. 21 января, в день годовщины смерти Ленина, под ленинским портретом опубликован указ о награждении Орденом Ленина врача Лидии Тимашук - "за помощь, оказанную Правительству в деле разоблачения врачей-убийц". 27 января в Белом парадном зале Кремля состоялась торжественная церемония вручения Сталинской премии "За укрепление мира между народами" Илье Эренбургу . 13 февраля того же года - в день появления в "Правде" статьи Бубеннова - СССР разорвал дипломатические отношения с Израилем. Поводом для этого стал взрыв бомбы во дворе советского посольства в Тель-Авиве (три человека были ранены). Это случилось 9 февраля. Дальше - по слухам - события должны были развиваться так. В ходе процесса над "убийцами в белых халатах" выяснится, что они действовали не только по заданию иностранных разведок. Что за их спиной стояли враги, пробравшиеся к высшему руководству страны, - Молотов , Каганович , Берия . (Так же как за спиной убийц Менжинского, Куйбышева и Горького стояли Каменев, Зиновьев, Бухарин, Рыков, Ягода.) Все это позволило бы Сталину устроить новую грандиозную чистку в высших эшелонах власти. Но - не только. Во всех сталинских планах всегда просматривалось решение сразу нескольких задач. Так и тут. Осужденных врачей повесят на Красной площади, после чего по доведенной до истерии стране прокатится волна еврейских погромов . И тогда, спасая уцелевших евреев от справедливого гнева народного, их сошлют в места отдаленные, где уже загодя выстроены для них бараки. И даже точно просчитан процент тех, кто доедет до этих бараков, а кому суждено будет погибнуть в пути. Ну а потом - откат. В дело вмешивается Вождь. И начинается волна новых посадок - теперь уже сажают погромщиков: ведь в гигантскую печь ГУЛАГа надо постоянно подбрасывать все новые и новые дрова. Все это, конечно, было уже из области слухов. И, по правде говоря, я даже не могу сейчас точно сказать, какие из этих слухов доходили до меня уже тогда, а какие относятся к иным, более поздним временам. Но ясная схема продуманного сценарного плана отчетливо просматривалась - даже если отвлечься от всех этих слухов - в выстроенной в одну линию цепочке всем нам известных фактов. В этой цепи отдельных событий и фактов теперь уже хорошо было видно развитие, движение давно спланированного сюжета. Каждому, кто видел, куда это движется (а только слепой теперь мог этого не увидеть), было ясно, что и кампания по борьбе с космополитами (1949-й год), и процесс Сланского (1951-й) , освещавшийся в наших газетах в откровенно антисемитском духе (о Сланском и его подельниках в советских газетах писали, что они "мечтали превратить Чехословакию в космополитическую вотчину Уолл- стрита, где властвовали бы американские монополии, буржуазные националисты, сионисты"), были первыми звеньями этого далеко идущего плана, прологом и завязкой этого давно написанного сценария. Нет, первым звеном - теперь в этом уже не могло быть сомнений - было убийство Михоэлса . Что-то темное и страшное было уже в самых первых слухах о его гибели. Потом стало известно, что делом этим поручено заниматься следователю по особо важным делам Льву Шейнину : тому самому, детективными рассказами которого зачитывалась вся Москва. Потом прошел слух, что Шейнин арестован. Почему? За что? Кто говорил - за то, что, будучи евреем, был слишком пристрастен и "копал" не там, где надо. А некоторые шептались, что, "копая", наткнулся на что-то такое, чего знать ему не полагалось. Так или иначе, похоронен Михоэлс был со всеми подобающими ему почестями. Но вскоре возглавляемый им театр был закрыт. А потом стало известно, что арестован один из лучших актеров этого театра, ближайший друг Михоэлса - Вениамин Зускин . И вот - последняя точка: фраза в сообщении о врачах-убийцах про "известного еврейского буржуазного националиста Михоэлса", через которого таинственный "Джойнт" передавал убийцам свои злодейские приказы.

Несколько лет спустя, летом 60-го, я жил в Малеевке . Это был, кажется, первый мой приезд в этот знаменитый подмосковный Дом творчества, потом на многие годы ставший для меня чуть ли не вторым моим домом. (Мы шутили, что приезжаем туда, как в свое имение.) В то лето сразу сбилась у нас дружная компания. Душой компании был Толя Аграновский : красавец, остроумец, весельчак. Вместе с женой Галей , которая была ему под стать, он дивно пел на сочиненные им самим мотивы любимые наши стихи: Пастернака, Цветаевой, Слуцкого, Самойлова, Тарковского, Кедрина. Слушать его было - наслаждение. Познакомились мы с Толей раньше, но подружились именно в то лето. Когда-нибудь я, может быть, расскажу о нем подробнее. Во всяком случае, он еще не раз - по разным поводам - будет появляться на этих страницах. Но сейчас поводом для этой - очередной моей - "верояции в сторону" стал Михоэлс . В один из тех дней вышел я из главного малеевского корпуса и остановился, щурясь от бьющего в глаза яркого июльского солнца. На бетонной террасе, по-барски раскинувшись в соломенных креслах- качалках, сидели два известных московских стукача . И один из них ленивым барским голосом - под стать его позе - сказал:

- Вот Бен нам сейчас скажет? Скажи, Бен! Как ты думаешь: кто убил Михоэлса? Придуриваться мне не хотелось. Но и раскрываться перед этими голубчиками тоже было боязно: со смерти Сталина прошло уже семь лет, но я еще не настолько "оттаял" от лютой сталинской зимы, чтобы вот так, впрямую, известным стукачам говорить все, что знаю и думаю. Медленно, осторожно, взвешивая каждое слово, я ответил:

- Скорее всего, его убили сотрудники бывшего Министерства государственной безопасности. Рождая и одновременно произнося этот свой ответ, я сделал особый упор на слово "бывшего" и - чуть слабее - но тоже все-таки выделил слово "Министерство". Тем самым я как бы давал понять, что нынешняя наша гэбуха (это давно уже было не Министерство, а Комитет) никакой ответственности за преступления того разоблаченного и разогнанного ведомства не несет. Очень довольный этим своим ответом (и дураком не показался, и мудрую осторожность проявил) я двинулся дальше по аллейке, идущей от главного корпуса к пруду, и шагов двести спустя наткнулся на Толю. Остановившись с ним на минутку, я - в упоении от своего лихого ответа - рассказал ему, каким молодцом только что себя проявил.

- Ну и дурак! - сказал Толя, выслушав мой самодовольный рассказ.

- А как, по-твоему, надо было ответить - обиженно спросил я.

- А вот спроси меня? Спроси, спроси! Сделав вид, что предыдущего разговора как бы не было, словно мы вот только что столкнулись на этой аллейке, я сказал:

- Толя! Давно хотел у тебя спросить. Как ты думаешь: кто убил Михоэлса?

- Михоэлса - Толя с изумлением воззрился на меня. - А кто это - Михоэлс? И тут же сбросив маску простодушного изумления, похлопал меня по плечу:

- Вот как надо отвечать на такие вопросы! Весной 53-го я, конечно, ни с кем на эту тему разговаривать бы не стал, и уж тем более ни с кем не стал бы делиться никакими своими предположениями. Но наедине с собой уже и тогда точно знал, ни на секунду не сомневался, что Михоэлса убили "наши" . И то ли поэтому, то ли потому, что уже прозрачно ясен был тогда для меня весь сценарий, не сомневался, что и бомбу во дворе советского посольства в Тель-Авиве тоже, конечно, взорвали "наши". Ясно понимал, что это - новый виток, новое - быть может, самое важное - звено все того же сталинского плана. Да, "куда влечет нас рок событий", я знал. Само собой, я не знал этого с той мерой точности, с какой знаю сегодня. Но я чувствовал это кожей. И не только кожей, а - печенкой, селезенкой, спинным мозгом. И сейчас, когда я сравниваю это свое тогдашнее знание с сегодняшним, мне кажется, что за минувшие полвека я узнал не так уж много нового. Оказалось, что моя печенка, селезенка, спинной мозг и прочие органы моего тела, не верившего в неумолимо приближающуюся трагическую развязку, уже тогда знали немногим меньше, чем это знает сегодня мой перегруженный информацией мозг. Я уж не говорю о мозгах историков и политологов, владеющих во много раз большим объемом информации, чем я, но - не живших в то время. Это мое ощущение я не смогу выразить лучше, чем это сделал однажды - в одной из своих литературно-критических статей - Владислав Ходасевич : Недавно мне довелось быть на лекции о поэзии Иннокентия Анненского . В первой части доклада лектор дал краткий обзор русского символизма. Я испытал неожиданное чувство. Все, сказанное лектором, было исторически верно, вполне добросовестно в смысле изложения литературных фактов. Многое в символизме лектору удалось наблюсти правильно, даже зорко. Словом - лектору все мои похвалы. Но, слушая, мне все чувствовалось: да, верно, правдиво, - но кроме того, я знаю, что в действительности это происходило не так. Так, да не так. Причина стала мне ясна сразу. Лектор знал символизм по книгам - я по воспоминаниям. Лектор изучил страну символизма, его пейзаж - я же успел еще вдохнуть его воздух, когда этот воздух еще не рассеялся и символизм еще не успел стать планетой без атмосферы. И вот, оказывается, - в той атмосфере лучи преломлялись как-то особенно, по-своему - и предметы являлись в иных очертаниях. Это чувство очень хорошо мне знакомо. Я не раз испытывал его, читая книги историков и политологов, исследующих последние годы жизни Сталина. Вот, например, совсем недавно купил и прочел толстенный том - 800 страниц: "Тайная политика Сталина. Власть и антисемитизм". На титуле гриф: "Российская академия наук. Институт российской истории". Автор ( Геннадий Васильевич Костырченко ) - серьезный, видать, ученый. Тьму документов раскопал, в секретных архивах работал. И намерения у него самые благородные. В том смысле, что всей душой ориентирован он на то, чтобы добраться до истины, все тайное сделать явным. В этих своих благородных устремлениях он достиг многого. Но вот парадокс! Стремление к предельной исторической щепетильности и документальной точности в ряде случаев приводит его как раз к обратному, противоположному результату. Не к выявлению истины, а напротив, к сокрытию ее, к набрасыванию на эту самую истину нового покрова тайны. ("Опять эта проклятая неизвестность!") Так, например, версию о готовящейся высылке советских евреев в места отдаленные он называет - депортационным мифом -, сложившимся "под воздействием произведений в жанре эмоциональной исторической публицистики, которые в массовом порядке стали издаваться в канун падения советского коммунистического режима и первых лет после этого исторического события". На последних страницах своей книги автор вновь возвращается к этой теме, посвятив ей специальную главу, которая так прямо и называется: "Миф о депортации". Там его версия обрастает новыми, по видимости еще более убедительными аргументами: Нельзя не учитывать и такой достаточно весомый антидепортационный аргумент, заключающийся в том, что, несмотря на тотальное предание гласности после августа 1991 года всех самых секретных политических архивных материалов сталинского режима, не было обнаружено не только официальной директивы, санкционирующей и инициирующей депортацию, но даже какого-либо другого документа, где бы она упоминалась или хотя бы косвенно подтверждалась ее подготовка. Если бы нечто похожее существовало в действительности, то непременно бы обнаружилось, как это произошло со многими другими утаенными советским режимом секретами. (Г. В. Костырченко. Тайная политика Сталина) Что до сих пор не нашлось документов, подтверждающих "депортационные" планы Сталина, я верю. (Хотя, может статься, такие документы еще и отыщутся. Секретные протоколы, прилагавшиеся к пакту Риббентропа-Молотова, тоже долго не находились.) Но мне и не надо никаких документов. У меня есть свидетели.

В описываемое время моя жена работала на радио. Точнее - в КРВ, Комитете радиовещания . Этих Комитетов у нас тогда было два: КРВ (Комитет радиовещания) и КРИ (Комитет радиоинформации) . КРИ вещал на Советский Союз, а КРВ - на заграницу. Жена работала в КРВ, в Корейской редакции. Корейская редакция, еще недавно бывшая одной из самых захудалых, в то время - нежданно-негаданно - вдруг вышла на передовую линию огня: в Корее началась война . Южную Корею поддерживали американцы, а на стороне Северной воевали так называемые китайские добровольцы. Мы в войну пока не втягивались, но от этой - очередной - сталинской авантюры не так уж далеко было до начала Третьей мировой, в вечном страхе перед которой все мы тогда жили. Итак, жена работала в Корейской редакции. А заведовал редакцией человек по фамилии Сметанин. Фамилия эта была хорошо мне знакома, и когда жена как-то обмолвилась, что непосредственного ее начальника зовут Николай Арсеньевич Сметанин , я удивленно переспросил:

- Сметанин? Неужели тот самый? Обувщик Сметанин в 30-е годы был знаменит почти так же, как Стаханов или какой-нибудь там Кривонос. Это он кинул клич, поддержанный сперва массами трудящихся, а потом уже партией и правительством: "Ударники - в дипломатию!" (Наподобие знаменитого горьковского лозунга: "Ударники - в литературу!") Самого Сметанина, в благодарность за почин, сразу назначили послом - то ли в Японию, то ли еще куда. Но ничего хорошего из этого его почина, кажется, не вышло. Во всяком случае, в мемуарах Риббентропа об одном таком "сметанинце", отправленном послом в Германию, я прочел: "Этот новый русский посол очень талантливо притворяется идиотом. Но нас он не проведет". Выяснить, был ли заведующий Корейской редакции КРВ - "тот самый Сметанин", мне не удалось. Но это, в сущности, было не так уж и важно. Даже если это был всего лишь однофамилец того Сметанина, ясно было, что он, как было сказано в одном рассказе Зощенко, "кавалер и у власти", а стало быть, знает то, чего нам, простым смертным, знать не полагается. И вот этот самый Сметанин однажды, уходя из редакции (перед отъездом то ли в отпуск, то ли в какую-то длительную командировку), буркнул моей жене (собственно, женой моей она тогда еще не была, мы только собирались пожениться):

- Проводите меня. Мне надо с вами поговорить. Разговор у них был короткий. Собственно, это был даже не разговор, а одна- единственная фраза. Но сказана она была в самом категорическом тоне и - с большим нажимом.

- Можете спать со своим Сарновым сколько вам угодно, - грубо сказал он. - Только не вздумайте выходить за него замуж. Кажется, этой директивой он не ограничился, а еще и поручил своему заместителю под каким-то предлогом отобрать у нее паспорт и спрятать его, чтобы, воспользовавшись его отсутствием, она не побежала со мною в ЗАГС. Будущая моя жена истолковала этот разговор в том смысле, что наш брак, если он состоится, грозит ей какими-то служебными неприятностями - не более того. (В самом худшем случае - уволят.) Но я почуял в этом предупреждении Сметанина нечто более серьезное, чем просто нежелание, чтобы его сотрудница испортила себе анкету. Как бы то ни было, предупреждение не помогло. Спрятанный паспорт она у сметанинского заместителя выманила и в ЗАГС мы побежали. Единственная уступка, которую мы сделали обстоятельствам, состояла в том, что брак наш мы - до поры - решили держать в тайне (не от сотрудников жены по Корейской редакции, а главным образом от моих родителей). Чтобы тайна эта раньше времени не выплыла на свет, регистрируясь, жена сохранила свою фамилию, хотя сотрудница ЗАГСа предупреждала:

- Имейте в виду, с разными фамилиями у вас в жизни будет много неудобств. А если вы не возьмете фамилию мужа сейчас, потом это сделать будет гораздо труднее: вам придется тогда уже менять свою родовую фамилию, а это - вы даже представить себе не можете, какая это морока. Но на все эти будущие трудности нам было наплевать, нам хватало и настоящих. (Жить не на что и, в сущности, негде. Как отнесутся к моей женитьбе родители - неизвестно, а ведь рано или поздно придется им признаться: не вечно же мы будем держать наш брак в тайне.) При том, что я - как уже не раз было сказано - если и не понимал, то чувствовал, какое будущее готовит мне мое родное государство, реакция родителей на наш тайный брак (если тайна вдруг выйдет наружу) пугала меня гораздо больше. Этот мой страх разоблачения был так велик, что однажды, представив себе, как теща звонит родителям и радостно сообщает им, что "наши дети поженились", я, мало чего соображая, не нашел ничего лучшего, как перерезать телефонный провод в нашей коммунальной квартире. Этот мой страх был куда сильнее, чем страх перед грозящей нам депортацией, о которой так много тогда говорили. В отличие от того , этот был ужасающе конкретен. При мысли, что родители узнают , меня кидало в холодный пот. А слухи о каких-то там строящихся бараках и запланированных процентах смертности были для меня совершенной абстракцией. Ну а что касается жены, то она о таких глупостях вообще не задумывалась. В голове у нее звенело, и суровое предупреждение Сметанина на нее и вовсе никакого впечатления не произвело. В продолжение всего этого их короткого разговора она думала только об одном: как бы выманить "у них" свой паспорт и, воспользовавшись отсутствием шефа, успеть до его возвращения из отпуска зарегистрировать наш брак. А там - будь что будет! Это "будь что будет", как я уже сказал, менее всего имело в виду слухи о строящихся в Биробиджане бараках. Дальше мыслей об увольнении по сокращению штатов (что в конце концов и произошло) опасения ее не шли. Но это был еще только 1951 год. А год спустя обстановка там у них, в Корейской редакции, была уже иная. Уже несколько раз Зина, их редакционная секретарша, ни с того ни с сего вдруг подходила к ней и гладила ее вечно растрепанные волосы:

- Бедная вы наша. Нехитрая вы очень. Вам бы сейчас развестись! Ну были бы вы нехорошая? Замуж вас возьмут, не бойтесь!

- Зиночка, вы что? Почему это меня должны брать замуж при живом муже?

- Будто не понимаете? У нас в войну двух девушек выслали. А они только путались с немцами, не регистрировались даже!

- Бог с вами, Зина! При чем тут немцы? И при чем тут я?

- Не знаете, что ли? Всех евреев высылать будут. И вас с вашим, конечно, тоже прихватят. Вот эту Зину я и беру в свидетели. И ее свидетельство для меня гораздо весомее любых документов - как найденных, так и тех, которые, возможно, еще найдутся. (Или так никогда и не отыщутся.) Документ для историка - что говорить! - вещь первостепенной важности. Но, во- первых, как говорил Тынянов, не вся жизнь документирована. А во-вторых, документ, если не уметь его прочесть, может ввести в обман ничуть не хуже, чем самые недостоверные и ложные слухи. Этого греха не избежали даже лучшие из лучших аналитиков сталинщины. Даже самый умный, самый проницательный, самый осведомленный из всех, кого я знаю, - незабвенный Абдурахман Авторханов . В общем, так оно и произошло. Но - странное дело! Когда я читал книгу Авторханова "Технология власти" , опирающуюся в основном на личные воспоминания автора, у меня было ощущение полной, абсолютной достоверности. Но когда я читал одну из последних его книг - "Загадка смерти Сталина" , где предметом исследования историка стали события, разворачивавшиеся в то время, когда он уже жил и работал по ту сторону "железного занавеса", у меня то и дело возникало ощущение, что все это было не так, как видится ему. Так, да не так! Казалось бы, кто я такой, чтобы не верить Авторханову, не соглашаться с ним! Он гораздо старше, опытнее, да и намного умнее меня. Он освоил такой Монблан неизвестных мне исторических документов, о котором я - даже если бы и попытался это сделать - не мог бы даже и мечтать. Наконец, он - как никто другой - умеет проникать в скрытый смысл доступных ему исторических документов, извлекать из них глубинную, самую потаенную их суть: умение, которым я не владею ни в малейшей степени! Все так.

Но у меня есть перед ним одно - только одно! - преимущество. В отличие от него, я жил в описываемое им время в Москве. Дышал московским воздухом 53-го года, когда этот, воздух еще не рассеялся. И кожей, печенкой, селезенкой, спинным мозгом чуял то, чего так и не смог постичь мудрый Абдурахман со всем своим Монбланом тщательно изученных им исторических документов и со всем своим мощным аналитическим умом. Вот он пишет: Сталин был бог, пока партийно-полицейский аппарат был в его руках, а теперь члены ЦК видели, что бог де-факто низвергнут. Произошло событие, точно зафиксированное в доступных нам документах, но оставшееся совершенно незамеченным в литературе о Сталине. Сталин подал пленуму ЦК заявление об освобождении его от должности Генерального секретаря ЦК: во-первых, будучи убежден, что оно не будет принято, а во-вторых, чтобы проверить отношение к этому своих ближайших соратников и учеников. Но произошло невероятное: пленум принял отставку Сталина!.. Еще при первом послесталинском "коллективном руководстве" вышел "Энциклопедический словарь", где в биографии Сталина прямо и недвусмысленно написано следующее: "После XI съезда партии 3 апреля 1922г. Пленум ЦК, по предложению В.И. Ленина, избрал Сталина Генеральным секретарем ЦК партии; на этом посту Сталин работал до октября 1952г. , а затем до конца своей жизни был секретарем ЦК" ("Энциклопедический словарь", изд. БСЭ. Т. 3. М, 1955. С. 310 ). То же повторено в справочном аппарате Полного собрания сочинений Ленина, вышедшем при втором, брежневском "коллективном руководстве". Там сказано: "Сталин. С 1922 по 1952 год - Генеральный секретарь ЦК партии, затем секретарь ЦК" (Ленин, ПСС. Т. 44. С. 651). Никакой случайной обмолвки тут нет. Эти документы не оставляют сомнения, что Сталин после Октябрьского пленума ЦК 1952 года перестал быть Генеральным секретарем, а был лишь одним из десяти его секретарей. Кто же занял его место? Об этом нет никаких указаний ни в мемуарах современников, ни в официальных документах партии, однако секрета никакого не было - место Сталина в Секретариате ЦК занял, конечно, Маленков . Только теперь он назывался не "Генеральный секретарь", а "первый секретарь" ЦК. Власть Сталина перешла к его ученикам теперь и юридически. (А. Авторханов. Загадка смерти Сталина) Прочитав это (книга Авторханова попала мне в руки тогда же, когда была издана, в 70-х), я рассмеялся. Этот вывод ученого профессора при всей его оснащенности документальными и мемуарными свидетельствами и при всем его аналитическом мастерстве в интерпретации и истолковании этих документов был в таком кричащем противоречии с тем, что я знал кожей, печенкой, селезенкой и спинным мозгом, что ничего, кроме смеха, он у меня вызвать не мог. Я, конечно, мог бы найти и какие-то доказательства, подтверждавшие истинность этого моего знания. Но мне не надо было никаких доказательств. Я просто знал, что этого не может быть, потому что не может быть никогда. Знал - и все тут! Впрочем, нет. Кое-что насчет этого моего тогдашнего знания я сейчас все-таки вспомнил. Однажды (году в 48-м или в 49-м) в "Правде" появился какой-то очередной "основополагающий" партийный документ: он занял целую газетную полосу, и по всему было видно, что ему придается необыкновенно важное значение. Обычно под такими документами стояли две подписи: "ЦЕНТРАЛЬНЫЙ КОМИТЕТ КОММУНИСТИЧЕСКОЙ ПАРТИИ СОВЕТСКОГО СОЮЗА" и "СОВЕТ МИНИСТРОВ СОЮЗА СССР". В некоторых случаях, когда документ был сугубо партийный, ограничивались только одной, первой подписью. Так, очевидно, дело обстояло и на этот раз. Но на этот раз подпись была какая-то странная. Под документом исключительной (а в этом не могло быть никаких сомнений) важности - в виде подписи - стояло одно короткое слова: "Цека". Все думали и гадали, что бы это могло значить. С чисто провокационными целями я задал этот вопрос нашей институтской преподавательнице марксизма-ленинизма Славе Владимировне Щириной . Она в ответ стала плести что-то невразумительное. Так, мол, иногда подписывались давние партийные документы. И вот теперь, наверное, хотят возродить эту старую партийную традицию. На самом деле ни в каких объяснениях на этот счет я тогда не нуждался. Мне (и не мне одному, конечно) было совершенно ясно, что когда Сталину дали на подпись этот - составленный, разумеется, по его указанию - документ, он механически подписал его именно вот так: "Цека". И никто не решился спросить у него, следует ли эту подпись развернуть в полное, официальное наименование высшей партийной инстанции или ограничиться аббревиатурой. Трясясь от страха и так и не решившись обратиться к богу за разъяснениями, воспроизвели в точности ту маловразумительную подпись, которую бог соизволил собственноручно начертать. Это было, как я уже сказал, году в 48-м. Но и в 52-м всеми своими потрохами я ощущал, что НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИЛОСЬ. Как бы ни именовали Сталина в партийных документах - генеральным секретарем или просто секретарем, он продолжал оставаться тем, кем был, - вот этим самым всесильным, полновластным "Цека". Он один - до последнего своего вздоха - олицетворял всю партийную иерархию, всю структуру высшей государственной власти. Эта его власть могла принимать разные формы. На разных этапах истории нашего государства высшим органом государственной власти, вершиной государственной пирамиды могли быть самые разные институты - ЦК, Политбюро, Совмин, ГКО (Государственный Комитет Обороны) или просто вот этот самый загадочный "Цека". Но при всех обстоятельствах, всегда это неизменно был - Он, "лично товарищ Сталин". Вот, например, до войны была у нас такая общепринятая, неизменяемая формула: "Партия и правительство". И никто не спрашивал, и никому не надо было объяснять, почему слово "партия" стоит на первом месте, а "правительство" - на втором. Но 7 мая 1941 года в газетах появилось такое сообщение: Ввиду неоднократного заявления тов. Молотова В.М. о том, что ему трудно исполнять обязанности Председателя Совнаркома СССР наряду с обязанностями Народного комиссара Иностранных дел, удовлетворена ею просьба об освобождении от обязанностей Председателя Совнаркома. На эту должность назначен тов. Сталин И.В. И формула перевернулась. Стали писать (и говорить) - "Правительство и партия". И опять никому ничего не надо было объяснять - все было понятно без всяких объяснений. Советский человек и вообще-то был очень понятлив, а в таких делах - особенно. Если, например, в подписях под каким-нибудь некрологом фамилии отдельных членов Политбюро вдруг менялись местами, все сразу смекали, в чем тут дело. Понимали, что такая перемена ни в коем случае не могла быть случайной, потому что это вам не арифметика, тут от перемены мест слагаемых очень даже многое меняется. Ну а кто определял эту самую перемену мест слагаемых - это, как сказал поэт, было ясно даже и ежу. Когда я пришел работать в "Литературную газету" , главным редактором ее был Сергей Сергеевич Смирнов . А Валерий Алексеевич Косолапов , имя которого уже не раз появлялось на этих страницах, был его замом. Но Сергей Сергеевич довольно скоро покинул свой пост, и Косолапов занял его место. Превратившись из зама в главного, Валерий Алексеевич не изменил своим привычкам. Он не только осуществлял, так сказать, общее руководство, но и по-прежнему тянул свой старый воз: вел - в очередь со своими замами - очередной номер, внимательно вчитывался в каждый материал, не пропуская ни одной, даже самой коротенькой информашки, тщательно, по- корректорски вычитывал гранки, неизменно вылавливая какую-нибудь - всеми, кроме него, пропущенную - ошибку и никогда не покидал своего рабочего места, не прочитав и не подписав последние контрольные полосы (так называемый "пресс"). А поскольку этот самый "пресс" частенько задерживался, Валерию Алексеевичу то и дело приходилось засиживаться в своем рабочем кабинете допоздна, до самой глубокой ночи.

И вместе с ним в эти ночные часы сидел кто- нибудь из нас - рядовых сотрудников газеты, отвечавших за тот злополучный материал, который "держал" номер. Ждать, как я уже сказал, приходилось долго, и, коротая ночь, Валерий Алексеевич обычно рассказывал нам разные истории из своей многолетней практики на ниве советской печати. И однажды рассказал такую. Вскоре после войны, когда Сталин решил, что пришла пора уже до упора закрутить ослабленные войной идеологические гайки, появилась у нас в стране новая газета: "Культура и жизнь" . (Первый ее номер вышел в 1946 году - том самом, который был ознаменован постановлениями ЦК "О журналах "Звезда" и "Ленинград"", "Об опере Мурадели "Великая дружба"", "О кинофильме "Большая жизнь"" и многими другими, не столь знаменитыми, но такими же зловещими.) Казалось бы, особой нужды в такой газете не было: ведь на каждый такой случай у нас была "Правда". Но Хозяин, как видно, решил, что у "Правды" много и всяких других забот, а нужна газета, которая постоянно отслеживала бы крамолу только в области культуры. Вот такая газета и была создана. В отличие от "Правды", которая, как известно, с незапамятных, еще ленинских времен была органом ЦК партии (что и определяло ее руководящую роль), новая газета была обозначена как "Орган Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) ". То есть на партийной иерархической лестнице она стояла как бы на ступеньку ниже "Правды". Так поначалу оно и было. Но довольно скоро новая газета набрала силу, усвоила прежде принадлежавший только "Правде" тон грубых жандармских окриков, а со временем стала вступать и в пререкания с "Правдой" и даже - были и такие случаи - довольно грубо ее одергивать. И в какой-то момент рядовые работники идеологического фронта совсем было уже потеряли ориентацию. Воспитанные в уверенности, что сильнее "Правды" зверя нет, они вдруг оказались перед новой - совершенно непредсказуемой - ситуацией, которую лучше всего можно было охарактеризовать комической репликой маленького Оськи, героя "Кондуита и Швамбрании" Льва Кассиля.

- Если кит на слона влезет, - доискивался у взрослых этот любознательный ребенок, - кто кого сборет? Именно так и обстояло дело с газетами "Правда" и "Культура и жизнь". Ситуация до того запуталась, что никто уже с уверенностью не мог бы сказать, кто тут "кит", а кто - "слон", и кто кого "сборет", если вдруг "кит на слона влезет". Странная эта неопределенность продолжалась до 1951 года, когда Г.Ф. Александров , возглавлявший Управление пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) (к тому времени оно уже стало называться не "Управлением", а "Отделом"), решил наконец поставить все точки над i. Было подготовлено РЕШЕНИЕ, согласно которому газета "Культура и жизнь" должна была уже и чисто формально получить новый, более высокий статус. Ну и, разумеется, не только статус, но и вытекающие из этого статуса материальные блага: новое штатное расписание, новые оклады жалованья. В общем, все, что полагается. Практически вопрос был решен. Под соответствующей бумагой уже стояли подписи всех вышестоящих инстанций, вплоть, кажется, до секретарей ЦК и членов Политбюро. Дело было за малым: надо было только окончательно утвердить это - уже готовое - решение на Секретариате. Никто не сомневался, что это всего лишь формальность. Но вышло иначе. Нежданно-негаданно на том заседании Секретариата вдруг оказался Сталин . (Нежданно-негаданно, потому что в то время он уже не часто баловал эти заседания своим присутствием.) И когда все мнения (разумеется, положительные) по обсуждаемому вопросу были уже высказаны и оставалось только проголосовать, он вдруг произнес одну-единственную короткую фразу:

- Газета "Культура и жизнь" свою задачу уже выполнила. И в тот же миг газета "Культура и жизнь" прекратила свое существование. Валерий Алексеевич, рассказавший нам эту историю, сам на том Секретариате не присутствовал. Но информацию о том, как это все там происходило, он получил, что называется, из первых рук. Наутро, придя на работу (а работал он в той самой "Культуре и жизни" в должности ответственного секретаря) и услыхав, что вместо привычного исполнения ежедневных своих обязанностей ему предстоит срочно сдавать дела, он решил, что коллеги его просто разыгрывают. И тут ему все и рассказали. И все недоумения, все вопросы, которые уже готовы были сорваться у него с языка, так и застряли у него в глотке. Не могу удержаться еще от двух - уже тогда очевидных для меня - примеров безграничности сталинской власти. С 49-го года во всех центральных газетах печатался "Поток приветствий" -- поздравлений вождю по случаю его 70-летия. Сперва это были приветствия от разных солидных учреждений и именитых людей. Но с годами (а поток этот не иссякал чуть ли не до последнего для сталинской жизни) труба становилась все ниже, а дым - пожиже. Пошли в ход какие-то совсем мелкие предприятия, колхозы, детские сады, чуть ли даже не артели каких-то кустарей-инвалидов, и шутники поговаривали, что вот-вот в перечне поздравителей появится контора Остапа Бендера "Рога и копыта" и "Одесская бубличная артель Московские баранки" Кислярского. Газетная шапка эта, ставшая уже постоянной рубрикой, с каждым днем все отчетливее обретала характер затянувшегося анекдота. Не могло этого не видеть и не понимать и самое высокое начальство. Но не было в стране человека, который осмелился бы дать команду эту комическую рубрику прекратить. Вот она и тянулась до тех пор, пока однажды он вдруг САМ не скомандовал: "Хватит!" Ну и, наконец, последний пример. Одна - всеми нами замеченная тогда - стилистическая несообразность в той самой жуткой передовой статье "Правды" от 13 января 1953 года. Как сейчас помню: читаю я эту передовую и вдруг замечаю, что после того как все проклятия по адресу "убийц в белых халатах" и их заокеанских хозяев уже сказаны и передовица, в сущности, уже закончена, к ней ? довольно искусственно ? прилеплен еще один абзац, начинающийся словами: "Все это правильно" - И далее следует новый текст о зловредных явлениях, которым, в связи со всем случившимся, советские люди должны объявить самую беспощадную войну. Явления эти обозначались словами: "ротозейство" и - "идиотская болезнь беспечность". Основные положения этой статьи, как я уже говорил, наверняка были набросаны (или продиктованы) Сталиным. Однако вряд ли он собственноручно написал ее всю, целиком, от начала до конца. Писал все-таки кто-то другой (или другие). В общем, прочитав тот абзац, я (и - опять-таки - не я один, конечно) сразу сообразил, как было дело. Уже написанную передовую дали на окончательное утверждение Сталину, и, прочитав ее, он начертал под ней нечто вроде резолюции, начинающейся вот этими самыми словами: "Все это правильно"- И ошалевшие от страха редакторы "Правды" пришпандорили эту сталинскую резолюцию к тексту передовой, не посмев вычеркнуть из нее ни одного словечка, ни единой запятой. Эта моя догадка насчет того, кому принадлежали те слова, сразу же подтвердилась, поскольку на другой же день они обрели значение зловещего клейма, тягчайшего политического обвинения - такого же жуткого, каким в прежние времена были "троцкизм" или "правый уклон". И все авторы передовиц и иных редакционных статей во всех газетах страны, как попки, стали - к месту и не к месту - повторять: "ротозейство", "идиотская болезнь беспечность", подставляя под эти политические ярлыки имена и фамилии несчастных, якобы повинных в этих ужасных грехах. Нет, мои потроха (печенка, селезенка и проч.) меня не обманули. Я был прав, не сомневаясь, что все решает ОН. Что именно к НЕМУ сходятся все нити воплощения в жизнь задуманного и сочиненного ИМ сценария. И казалось бы, узнав, что ОН уже не в силах удержать все эти нити (в том числе и нить, на которой подвешена моя крохотная жизнь) в своих руках, я должен был испытать огромное облегчение. Вся тяжесть, которая меня пригнетала к земле, весь холод, который - при всем моем телесном оптимизме - леденил мою душу при мысли о том, ЧТО надвигается на меня, на всех нас, - все это должно было испариться, исчезнуть, смениться если не ликованием (как у зэков, узнавших, что обозначают загадочные слова "дыхание Чейн-Стокса"), так по крайней мере тем чувством, которое должен испытать человек, узнавший, что смертельная опасность, нависшая над ним, миновала. Но человек - странное существо. Как я уже говорил, прочитав свалившееся вдруг на нас всех - как снег на голову - правительственное сообщение о болезни товарища Сталина, я испытал совсем другие чувства.

Ссылки: