Б. Сарнов в Литературном институте

В Литературном институте, где я учился, преподаватели были самые разные. Были среди них блестящие университетские профессора, ученые мирового класса - такие, как Валентин Фердинандович Асмус , Сергей Михайлович Бонди , Сергей Иванович Радциг , Александр Александрович Реформатский . Были персонажи совершенно реликтовые, неведомо как сохранившиеся в многочисленных советских чистках . Одной из самых колоритных фигур среди этих последних был Сергей Константинович Шамбинаго : он читал нам фольклор и древнюю русскую литературу. Это был тучный, очень старый, даже дряхлый, как нам тогда казалось, человек. На кафедре он восседал в академической ермолке. Плечи его всегда были прикрыты каким-то ветхим пледом. Удивил он нас сразу, на первой же своей лекции. Она была посвящена краткому обзору всех школ и направлений русской фольклористики. Заканчивался этот перечень изложением основных принципов исторической школы. А последняя реплика профессора была такая:

- Поскольку ученики мои, братья Соколовы, теперь марксисты, то выходит, что глава исторической школы сейчас я. Чтобы вот так вот прямо, во всеуслышание объявить себя отказавшимся примкнуть к великому учению, в то время надо было быть либо человеком редкостного мужества, либо - окончательно выжившим из ума. Мы склонились к последнему объяснению. Дальнейшее, более близкое наше знакомство с Сергеем Константиновичем это предположение как будто бы подтвердило. Однажды во время одной из его лекций (каждый из нас занимался чем-то своим: кто сочинял стихи, кто читал какую-нибудь книгу, кто - сладко дремал) вдруг раздался выстрел. Все встрепенулись. Шамбинаго тем же спокойным тоном, с той же интонацией, с которой он только что говорил про храброго Мстислава, "иже зар?за Редедю предъ пълкы Касожьскыми", произнес:

- Кто-нибудь, пойдите и узнайте, что произошло. Кто-то из студентов радостно подхватился, выскочил из аудитории, быстро вернулся и доложил:

- Володя Львов застрелился! Из учебной винтовки! От несчастной любви! Забегая вперед, тут надо сказать, что Володя Львов тогда не застрелился, а только ранил себя, даже своими ногами дошел до машины "скорой помощи". И девушка, из-за которой он пытался покончить с собой, потрясенная этим его поступком, вышла за него замуж. Из института его, правда, исключили: за поступок, несовместимый с высоким званием советского студента. Но в тот момент, когда мы услышали, что Володя Львов застрелился, никто всего этого еще не знал. И все мы, естественно, подумали, что попытка самоубийства удалась, что застрелился Володя насмерть. И реагировали соответственно. Но Шамбинаго выслушал эту информацию совершенно невозмутимо. И тем же тоном, каким только что читал нам лекцию, - произнес:

- Алексей Александрович Шахматов в молодые годы без памяти влюбился в дочь Ивана Александровича Бодуэна де Куртене. Ну-с? Соответственно, сделал ей предложение руки и сердца. Она ему, изволите ли видеть, отказала. Он же не только не застрелился, но написал совершенно замечательную работу "Вводная часть к учению о предложении", ставшую впоследствии главой его книги "Синтаксис русского языка". Всем вам советую следовать этому примеру, а не то вырастете оболтусами а la Алексис Толстой. По правде говоря, последняя перспектива нас устраивала гораздо больше, чем почтенный пример А.А. Шахматова. Необыкновенным талантом Алексея Николаевича Толстого все мы искренне восхищались. По какой причине старик Шамбинаго считал его оболтусом, не догадывались. Как не догадывались и о том, что это определение нравственных качеств только что почившего классика на самом деле было еще сравнительно мягким. Мы просто сочли эту реплику нашего профессора очередной чудаческой выходкой славного, но уже окончательно выжившего из ума старика. Потом, кстати, выяснилось, что неприязнь старого профессора к Алексею Николаевичу Толстому была вызвана причинами сугубо личного свойства. Алексей Николаевич, как оказалось, однажды публично осрамил его, высказавшись о нем в таком духе:

- А этого старика, - будто бы сказал он про Сергея Константиновича, - надо утопить в мужской уборной на станции Жмеринка. И после короткой паузы (большой был шутник) добавил:

- После сам же будет благодарить. Профессор Шамбинаго был, конечно, чудаком. Но монстром он не был. А были среди наших преподавателей и совершенные монстры, даже нас, невежд, поражавшие вопиющей своей неграмотностью. Безусловным лидером среди последних был заведующий кафедрой военного дела полковник Львов-Иванов . Многие его словесные перлы стали нашей институтской легендой, передававшейся из поколения в поколение. Один из них (о Манделе , который сидит без штанов и пишет стихи в мужском общежитии, а в женском "та же картина") уже промелькнул на этих страницах. Еще более знаменитым было такое его заявление, вызвавшее бурное веселье мужской и смущенное хихиканье женской части нашего студенческого коллектива:

- Предупреждаю! Студентки, не удовлетворившие начальника кафедры военного дела, к экзаменам допущены не будут. Полковник, впрочем, был человек славный. Редкостной доброты и даже, я бы сказал, редкостного по тем временам душевного благородства. Чего не скажешь о некоторых других наших преподавателях, словесные перлы которых тоже записывались и со смехом повторялись институтскими остряками. Особенно славились такими перлами профессора, преподававшие нам "науку наук". Старый большевик Ветошкин , читавший курс основ марксизма-ленинизма, на первом же занятии ошеломил нас сообщением, что марксизм не появился на свет в готовом виде, как Венера из головы Юпитера. Имелась в виду, понятное дело, не Венера, а - Минерва. Но разбираться в тонкостях античной мифологии нашему лектору было не с руки. У него были совсем другие, куда более важные заботы: надо было постоянно следить за быстро меняющейся картиной истории ВКП(б), которую он нам преподавал. Помню, сдавая ему зачет и рассказывая о том, как в партии дебатировался знаменитый вопрос о явке Ленина на суд, я брякнул, что за явку голосовали Каменев и Зиновьев.

- Каменев, Каменев, - поправляя меня, буркнул Ветошкин.

- Ну да, Каменев и Зиновьев, - повторил я, не понимая, чем я ему не угодил: эти два деятеля всегда поминались у нас парой, как сиамские близнецы.

- Каменев, Каменев, - снова недовольно буркнул Ветошкин. Но как-то неуверенно буркнул, словно бы про себя. И какая-то странная страдальческая гримаса исказила в этот миг его лицо. Лишь много лет спустя я понял, где тут была зарыта собака. В отличие от меня, Ветошкин знал, что Зиновьев, прятавшийся вместе с Лениным в шалаше, никак не мог в то время выступать за явку Ленина на суд. Но прямо сказать мне об этом несчастный профессор боялся: а черт его знает, какая нынче на этот счет установка? Может, недотепа-студент лучше знает, почем нынче ходят эти мертвые души? Пролить свет истины на мое невежество он не посмел, но нечаянный мой поклеп на Зиновьева был для него - как фальшивый звук для музыканта. Еще более колоритной фигурой был профессор Шестаков, читавший нам курс истмата и диамата. На любой его лекции можно было отметить не менее десятка разных комических словесных оборотов, каждый из которых мог соперничать с самыми яркими перлами полковника Львова-Иванова.

- Среди жителей Полинезии, - задумчиво и даже с некоторым изумлением сказал он однажды, - считаются вполне допустимыми такие аморальные поступки, как, например, людоедство. При этом он очень хотел выглядеть человеком не только цивилизованным, но даже и не чуждым каких-то художественных, литературных интересов. Как-то раз во время лекции, прогуливаясь между рядами, он взял из рук одного студента томик Пастернака, который тот увлеченно читал, заглянул в него, и тут же весьма находчиво вставил в свою лекцию стихотворную цитату:

- Вот так, - сказал он, - выражаясь словами поэта, образ входит в образ, и предмет сечет предмет. Заведующий кафедрой марксизма-ленинизма профессор Леонтьев , в отличие от этих своих коллег, был человек грамотный. Речь его удручала своей унылой правильностью, не оживлялась ни единым ляпом, и на лекциях его мы тосковали: записывать за ним было нечего. Но одно его замечательное высказывание я все- таки запомнил.

Шла знаменитая кампания по борьбе с космополитизмом . Профессор Леонтьев важно восседал на председательском месте за столом президиума, а вокруг бушевал самый что ни на есть доподлинный суд Линча.

- В президиум поступила записка, - вдруг возгласил профессор, - в которой утверждается, будто под видом борьбы с космополитизмом наша партия ведет борьбу с евреями. Зал притих. В том, что дело обстоит именно так, никто не сомневался. Отрицать это было трудно. Однако и признать справедливым такое клеветническое утверждение было невозможно. Все с интересом ждали, как профессор вывернется из этой, им же самим созданной тупиковой ситуации. (Если даже такая записка и в самом деле была послана в президиум собрания, отвечать на нее было совсем не обязательно: никто не тянул профессора за язык, не заставлял зачитывать ее вслух.) Убедившись, что аудитория готова внимать его объяснениям, профессор начал той самой классической фразой, к которой прибегал обычно в таких случаях во время своих лекций:

- Товарищ Сталин нас учит: И, раскрыв специально принесенный из дому сталинский том, он торжественно прочел заранее заготовленную цитату:

- "Советский народ ненавидит немецко-фашистских захватчиков не за то, что они немцы, а за то, что они принесли на нашу землю неисчислимые бедствия и страдания". И, назидательно подняв вверх указательный палец, заключил:

- Вот так же, товарищи, обстоит дело и с евреями.

Ссылки: