В 1947 году тучи над Пастернаком снова сгустились. Дело врачей.

На сей раз это было связано не с какими-то личными его прегрешениями, а с общей удушливой атмосферой, которая царила тогда в литературе после печально знаменитого постановления ЦК о Зощенко и Ахматовой . Сталин скомандовал навести порядок в идеологии, и тотчас последовали новые чистки и зачистки. Была учреждена газета "Культура и жизнь" , орган отдела агитации и пропаганды ЦК КПСС. Отдел возглавлял Г.Ф. Александров , и он же возглавил новую газету, которая тут же в писательских кругах получила прозвище "Александровский централ". В каждом номере этого жуткого издания появлялась какая-нибудь новая разоблачительная статья.

Все гадали, какая из двух газет, определявших культурную политику партии, "Правда" или "Культура и жизнь" - теперь главнее. И по всему было видно, что главнее - "Александровский централ". Именно он выражает волю САМОГО.

В марте 1947 года Пастернака все чаще стали упоминать на разных писательских собраниях в обычном тогда "проработочном" духе. Неожиданно с резкой речью против него выступил А. Фадеев , который, конечно, лучше, чем кто другой, знал, "кому быть живым и хвалимым, кто должен быть мертв и хулим". То и дело мелькали ругательные упоминания имени Пастернака и в газетах. Все ждали нового постановления ЦК, и никто не сомневался, что главным объектом грядущего идеологического погрома станет именно Пастернак . Не сомневались и в том, что ожидаемый этот погром если и не превзойдет кампанию по поводу Зощенко и Ахматовой , то уж, во всяком случае, ей не уступит. Прошел слух, что специального постановления ЦК о Пастернаке не будет, а будет изничтожающая его большая статья в "Культуре и жизни", которая будто бы уже написана и ждет своего часа. Это, разумеется, ни в коем случае не означало, что приговор опальному поэту будет мягче, а масштаб обрушившейся на него грозы - скромнее. И вот, наконец, ожидавшаяся проработочная статья появилась.

Это было 22 марта 1947 года. Я уже с нетерпением ждал ее, но, прочитав, вздохнул облегченно: при всей недобросовестности и тупости в ней не было окончательного "отлучения". Стало ясно, что на этот раз вопрос об исключении Пастернака из ССП не будет поставлен.

(А. Гладков. Встречи с Пастернаком. М. 2002. Стр. 182.) Исключение из ССП, если бы оно произошло, имело бы двоякий смысл. Во- первых, писатель, исключенный из ССП, повисал над пропастью. Кончатся ли на этом его злоключения? Раздавленный политически и морально, уцелеет ли он физически? Или будет превращен в лагерную пыль? В случае с Зощенко и Ахматовой Сталин дал указание их не арестовывать. Но до поры до времени об этом его указании никто не знал. Каково было "морально-политическое" состояние человека, повисшего над пропастью, объяснять не надо.

Но была в этом ?висении над пропастью? еще и другая, по сравнению с перспективой ареста второстепенная, но тоже весьма важная сторона. Исключенные из ССП Зощенко и Ахматова были лишены всех материальных благ, которые им давало это членство. Их лишили продовольственных карточек - попросту говоря, обрекли на голод. Зощенко вернулся к ремеслу, которым пробавлялся после Гражданской войны: стал заниматься сапожничеством. Пастернака минула и эта кара. 20 апреля я снова встретил Б.Л. в Лаврушинском переулке - О статье в "Культуре и жизни" мы и на этот раз не говорили. Он упомянул о ней только обиняком, сказав: "Решили все-таки не дать мне умереть с голоду: прислали договор на перевод "Фауста".

(А. Гладков. Встречи с Пастернаком. Стр. 183.) Я не стану утверждать, что эта милость была ему оказана по прямому указанию Сталина. Но это и неважно. Ясно одно: охранная грамота , некогда пожалованная ему вождем, не утратила своей силы. В конце января 1953-го по личному указанию Сталина в "Правде" готовилось к опубликованию коллективное письмо с требованием самой суровой кары для только что разоблаченных "убийц в белых халатах" , а также с одобрением каких-то прямо не названных репрессивных мер по отношению к попавшим в плен сионизма всем живущим на территории СССР "лицам еврейской национальности". Под текстом письма заранее были проставлены имена тех, кто его должен был подписать. Это были все знаменитые советские евреи: Герои Социалистического Труда, орденоносцы, лауреаты Сталинских премий. Были среди них и те, чье еврейское происхождение ни у кого не вызывало сомнений: Давид Ойстрах , Эмиль Гилельс , Самуил Маршак , Исаак Дунаевский , Матвей Блантер , Марк Рейзен .

Были и другие, о еврейском происхождении которых мало кто знал, да и сами они, пожалуй, давно уже о нем забыли (бывший нарком вооружений, а теперь первый зам. министра среднего машиностроения Б.Л. Ванников , авиаконструктор С.А. Лавочкин ). Был, разумеется, в этом списке И.Г. Эренбург . Был и главный еврей Советского Союза - Л.M. Каганович . Пастернака в этом списке не было.

He может быть сомнений, что Сталин, если и не составлял этот список сам, то наверняка его просматривал и вносил в него какие-то свои уточнения и коррективы. Однако не стану утверждать, что именно он распорядился не включать в него Пастернака. Быть может, те, кто составлял список и представил его на высочайшее утверждение, и сами не хотели связываться с "небожителем". Но я вспомнил тут эту историю не для того, чтобы порассуждать о том, почему в списке именитых советских евреев не оказалось Пастернака. В данном случае не Пастернак интересует меня, а Сталин. Точнее - стиль сталинского поведения в делах такого рода. Эренбург, как известно, подписать это письмо отказался . (Подробно об этом будет рассказано в главе Сталин и Эренбург .) Он написал Сталину письмо, в котором объяснял, что такое обращение советских евреев, если оно будет опубликовано, нанесет сокрушительный удар по мировому коммунистическому движению и по движению сторонников мира, в котором он, Эренбург, играл весьма важную роль. Завершалось это его письмо Сталину таким абзацем:

Вы понимаете, дорогой Иосиф Виссарионович, что я сам не могу решить эти вопросы и поэтому осмелился написать Вам. Речь идет о важном политическом акте, и я решаюсь просить Вас поручить одному из руководящих товарищей сообщить мне - желательно ли опубликование такого документа и желательна ли под ним моя подпись. Само собой разумеется, что если это может быть полезным для защиты Родины и для движения за мир, я тотчас подпишу "Письмо в редакцию".

(Государственный антисемитизм в СССР. 1938-1953. Аокументы. М. 2005. Стр. 479.)

К мнению Эренбурга Сталин прислушался. Распорядился написать другой, сильно смягченный текст "Письма в редакцию" - с учетом всех замечаний, высказанных в письме Эренбурга. А потом и этот, смягченный вариант тоже не решился напечатать. Но Эренбургу (через Маленкова) передал повеление это письмо все-таки подписать. И тот - куда деваться! - это приказание выполнил.

Несколько иначе, но по сути так же поступил он и с Кагановичем . Когда Михайлов принес ему на подпись текст "обращения", он сказал:

- Я не подпишу. Я член Политбюро, а не какой-нибудь этот вот!

Михайлов на это возразил, что действует по поручению Сталина.

- Скажите товарищу Сталину, - ответил на это храбрый Лазарь, - что я не подпишу. Я ему сам объясню. И потом, как он рассказывал об этом Феликсу Чуеву (Ф. Чуев. "Каганович, Шепилов". М. 2001, стр. 239-240), увидевшись со Сталиным, он повторил этот свой довод:

- Я не еврейский общественный деятель, а член Политбюро. Сталин этот демарш соратника принял к сведению. Кагановичу тот же текст письма был послан отдельно, без общего списка, и Лазарь Моисеевич его, разумеется, подписал. А потом его фамилия оказалась в том же общем списке.

Ссылки: