 |
Булгаков: катастрофа
Недаром, когда катастрофа разразилась, он встретил ее так, словно ничего другого и не ждал:
Из Петергофа я переехал в Суханово, под Москву, - у меня оставалось еще больше двух недель отпуска, но не успел я прожить там и трех дней, как получил из театра телеграмму от В.Г. Сахновского, срочно вызывавшего меня в Москву.
Оказалось, что мне предстоит выехать 14 августа вместе с Михаилом Афанасьевичем, Еленой Сергеевной и режиссером-ассистентом П.В. Лесли в Батуми и Кутаиси для сбора и изучения местных архивных материалов и вообще для всяческой помощи Михаилу Афанасьевичу, на случай если она ему понадобится. На Кавказе к нам должны были присоединиться уже находившиеся там В.В. Дмитриев - он был художником спектакля - и заведующий постановочной частью МХАТ И.Я. Гремиславский.
Все мы вместе именовались "бригадой", а Михаил Афанасьевич был в этой командировке нашим "бригадиром". Своим новым наименованием он, помнится, был явно доволен и относился к нему серьезно, без улыбки.
Наконец наступило 14-е, и мы отправились, с полным комфортом, в международном вагоне. В одном купе - мы с Лесли, в другом, рядом - Булгаковы. Была страшная жара. Все переоделись в пижамы. В "бригадирском" купе Елена Сергеевна тут же устроила отъездный "банкет", с пирожками, ананасами в коньяке и т. п. Было весело. Пренебрегая суевериями, выпили за успех. Поезд остановился в Серпухове и стоял уже несколько минут. В наш вагон вошла какая-то женщина и крикнула в коридоре: "Булгахтеру телеграмма!" Михаил Афанасьевич сидел в углу у окна, и я вдруг увидел, что лицо его сделалось серым. Он тихо сказал: "Это не булгахтеру, а Булгакову". Он прочитал телеграмму вслух:
"Надобность поездке отпала возвращайтесь Москву".
Вечером позвонила Елена Сергеевна: они вернулись из Тулы, на случайной машине. Михаил Афанасьевич заболел. Они звали меня к себе.
Михаил Афанасьевич был в это время, конечно, в тяжелейшем душевном состоянии; таким угнетенным я его еще никогда не видел, даже после "Мольера".
(В. Виленкин. Воспоминания с комментариями. М. 1982. Стр. 399-400)
Непосредственно перед этой записью В.Я. Виленкин приводит письмо Михаила Афанасьевича, полученное им накануне.
Кончалось оно так:
Дорогой Павел Сергеевич!
Разбиваю письмо на главы. Иначе запутаюсь.
Глава 1. Удар финским ножом
Большой Драматический Театр в Ленинграде прислал мне сообщение о том, что Худполитсовет отклонил мою пьесу "Мольер". Театр освободил меня от обязательств по договору.
Когда сто лет назад командора нашего русского ордена писателей пристрелили, на теле его нашли тяжкую пистолетную рану. Когда через сто лет будут раздевать одного из потомков перед отправкой в дальний путь, найдут несколько шрамов от финских ножей. И все на спине.
Изменилось оружие!
(Михаил Булгаков. Собрание сочинений в пяти томах. Том пятый. М. 1990. Стр. 474 - 475)
Одним из этих ударов финским ножом в спину - последним, от которого он уже не смог оправиться, - было для Булгакова запрещение Сталиным его пьесы "Батум".
Но почему Сталин нанес ему этот смертельный удар? Почему решил запретить эту булгаковскую пьесу, запрещать которую вроде не было никакого резона и которая, по некоторым сведениям, ему даже нравилась?
Официальное объяснение было такое:
Нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова. Пьесу нельзя ни ставить, ни публиковать.
(Дневник Е.С. Булгаковой. В кн.: Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 281.)
Этот вердикт сообщил Булгаковым явившийся к ним вскоре после катастрофы Сахновский . Он же сообщил, что объяснение это (очевидно, в ответ на недоумевающий запрос театра) последовало "с самого верха".
Объяснение - при том, что есть в нем, конечно, своя логика и даже вытекающий из этой логики свой резон, - вполне дурацкое. Дурацкое оно потому, что такая установка начисто исключала любое поползновение сделать Сталина героем художественного произведения. Мыслимое ли это дело - написать роман, или повесть, или пьесу, или хоть рассказ, главный герой которых ни при каких обстоятельствах не может быть поставлен в "выдуманные положения" и произносить "выдуманные слова".
Тут надо сказать, что в то время уже была написана и - мало того! - с успехом шла на сцене пьеса о молодом Сталине, сочиненная грузинским драматургом Шалвой Дадиани. Пьеса называлась "Из искры" .
Автор этой пьесы то ли чутьем искусного царедворца угадал, что в уста вождя нельзя вкладывать "выдуманные слова", то ли бедность его художественной фантазии помешала ему это сделать, пошел самым простым путем. Сталин в его пьесе изъяснялся преимущественно цитатами из своих статей и докладов. На пьесу эту и поставленный по ней спектакль журнал "Театр" откликнулся большой статьей, весьма высоко оценившей их художественные достоинства. К числу несомненных достоинств было в этой статье отнесено и то, что
"товарища Сталина в пьесе окружают не только исторические персонажи, но и вымышленные.
(А. Андроникашвили. Образ молодого вождя. ?Театр?, 1939, * 11-12)
Стало быть, и автору этой пьесы по ходу дела тоже приходилось ставить Сталина в "выдуманные положения" и заставлять его говорить "выдуманными словами". (К этому сюжету мы еще вернемся.) Тем не менее, однако, пьеса Дадиани "наверху" была встречена вполне благосклонно. Спектакли по ней шли в трех драматических театрах Тбилиси. В театре имени Руставели в роли Сталина с успехом дебютировал М. Геловани , и этот успех определил всю его дальнейшую театральную и кинематографическую судьбу. А автор пьесы сразу был причислен к разряду самых выдающихся драматургов страны.
ДОКЛАДНАЯ ЗАПИСКА ПРЕДСЕДАТЕЛЯ КОМИТЕТА ПО ДЕЛАМ ИСКУССТВ ПРИ СНК СССР П.М. КЕРЖЕНЦЕВА И.В. СТАЛИНУ И В.М. МОЛОТОВУ С ПРЕДЛОЖЕНИЯМИ ОБ ОРГАНИЗАЦИИ КОНКУРСА НА ЛУЧШУЮ ПЬЕСУ ОБ ОКТЯБРЬСКОЙ РЕВОЛЮЦИИ.
19 февраля 1936 г.
По вопросу об организации закрытого конкурса на пьесу и сценарий об Октябрьской революции в связи с двадцатилетием Октябрьской революции выдвинуть следующие соображения:
1. Задание.
Показать роль Ленина (и Сталина) в подготовке и проведении Октябрьской революции, выявить организующую роль партии.
2. О пьесе.
Включить в конкурс следующих девять драматургов: Алексея Толстого, Корнейчука, Микитенко, Киршона, Вс. Иванова, Тренева, Вишневского, Дадиани, Афиногенова.
(Власть и художественная интеллигенция. Стр. 295)
По официальной тогдашней табели о рангах не только А.Н. Толстой , Тренев , Вс. Иванов и Вс. Вишневский , но и Корнейчук , и Киршон , и Афиногенов были звездами самой первой величины.
Вот к какому сонму был причислен Шалва Дадиани , сочинив свою пьесу о молодом Сталине. Удостоился он и других августейших милостей: в 1937 году стал депутатом Верховного Совета СССР.
Получается, что объяснение, которое "с самого верха" получил Сахновский и которое передал Булгакову, не отражало истинных причин запрета булгаковского "Батума".
О том, каковы были неназванные, подлинные причины августейшего неудовольствия, можно было только гадать.
Одну такую догадку высказал Федор Николаевич Михальский (в "Театральном романе" Филя).
Вот что записала по этому поводу 31 августа 1939 года в своем дневнике Елена Сергеевна Булгакова:
Вечером у нас Федя. Миша прочитал ему половину пьесы. Федя говорил - гениальная пьеса и все в таком роде. Высказывал предположения, что могло сыграть роль при запрещении: цыганка, родинка, слова, перемежающиеся с песней.
(Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 286)
Догадку эту скрупулезно проанализировал А. Смелянский в своей книге "Михаил Булгаков в Художественном театре". К предположениям Фили он отнесся в высшей степени серьезно и, в принципе, склонен был с ними согласиться, добавив к ним и свои, не лишенные правдоподобия соображения:
Криминальная цыганка появляется в рассказе исключенного из семинарии Сталина. У юноши нет копейки денег, потому что последний рубль он истратил на гадание: "Понимаешь, пошел купить папирос, возвращаюсь на эту церемонию, и под самыми колоннами цыганка встречается. "Дай погадаю, дай погадаю!". Прямо не пропускает в дверь. Ну, я согласился. Очень хорошо гадает. Все, оказывается, исполнится, как задумал. Решительно сбудется все. Путешествовать, говорит, будешь много. А в конце даже комплимент сказала - большой ты будешь человек! Безусловно стоит заплатить рубль".
Сцена гадания показалась Ф. Михальскому сомнительной не зря: что ж это получается, "историческая необходимость", которая явила себя в образе вождя, подменяется гаданием судьбы за рубль у цыганки? Да и ответ одноклассника двусмысленный: "Нет, брат ты мой, далеко не так славно все это получится, как задумал. Да и путешествия-то, знаешь, они разного типа бывают! Да, жаль мне тебя, Иосиф, по-товарищески тебе говорю".
О "родинке" речь идет в четвертой картине. Полковник Трейниц сообщает губернатору о приметах преступника Джугашвили:
"Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка". Приметы, конечно, нехорошие (как это у вождя народов, друга всех артистов "голова обыкновенная" и родинка на ухе?). Мотив "родинки", по остроумному наблюдению М. Петровского, отсылает нас к "Борису Годунову", к "бородавке" Гришки Отрепьева. Тифлисский семинарист и русский беглый монах объединены темой самозванства, безусловно внятной для "пушкиниста" Булгакова.
Не менее опасен, чем "родинка", текст, который следует дальше. На телеграмму полковника жандармерии "Сообщите впечатление, которое производит наружность" зачитывается обескураживающий ответ:
"Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит".
Ничего не скажешь, догадлив был Федор Николаевич Михальский , Филя, не зря Булгаков наградил его в "Театральном романе" совершенным пониманием людей. "Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит." Эта шутка, самопогибельная для автора, могла еще восприниматься на фоне облетевшей мир фразы Троцкого, изгнанного из Советской России и заявившего в первом же зарубежном интервью о Сталине как "самой выдающейся посредственности нашей партии".
(А. Смелянский. Михаил Булгаков в Художественном театре. М. 1989. Стр. 372-373)
С тем, как автор этого разбора комментирует сцену гадания, можно согласиться. Тут доводы его вполне резонны. Что же касается родинки и фразы "Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит", то здесь, как мне кажется, он "накрутил много лишнего".
Чтобы убедиться в этом, достаточно перечитать соответствующую сцену пьесы.
Приведу ее здесь, благо она невелика:
Губернатор. А как они так? Э - не обезвредили?.. Ведь они должны же были?
Трейниц. Ну, формально они сделали что полагается. В том числе бесплодный обыск. Они отнеслись неряшливо к этому лицу, плохо взяли его в проследку и он ушел в подполье. Да вот, не угодно ли. На мою телеграмму о приметах они отвечают буквально (вынимает из портфеля листок, читает): "Джугашвили. Телосложение среднее. Голова обыкновенная. Голос баритональный. На левом ухе родинка". Все.
Губернатор. Ну, скажите! У меня тоже обыкновенная голова. Да, позвольте! Ведь у меня тоже родинка на левом ухе! Ну да! (Подходит к зеркалу.) Положительно это я!..
Трейниц. Дальше телеграфирую: "Сообщите впечатление, которое производит его наружность". Ответ: "Наружность упомянутого лица никакого впечатления не производит".
Губернатор. Я не понимаю, что нужно для того, чтобы, ну, скажем, я произвел на них впечатление? Неужели же нужно, чтобы у меня из ноздрей хлестало пламя?
Автор тут действительно шутит. Но ничего "самопогибельного" в этой его шутке нету и в помине. Шутит он и даже глумится над тупостью полицейских донесений, бессмысленность которых очевидна даже для не шибко умного губернатора, что явствует из последней его реплики. ("Неужели же нужно, чтобы из ноздрей хлестало пламя?")
Понравившаяся Смелянскому догадка М. Петровского насчет того, что мотив "родинки" будто бы "отсылает нас к "Борису Годунову", к "бородавке" Гришки Отрепьева, с которым Сталин таким образом объединен темой самозванства, действительно не лишена остроумия. Но трудно - даже невозможно! ? представить себе, чтобы "пушкинист" Булгаков осмелился позволить себе такие намеки. И уж тем более, чтобы он позволил себе глумиться над заурядностью сталинской внешности, тем самым как бы даже поддакивая высланному за границу Троцкому.
Не для того писалась эта пьеса, чтобы автор ее позволял себе такие "самопогибельные" шуточки.
Но совсем уж надуманным, я бы даже сказал, изумляющим своей фантастичностью, представляется мне предлагаемое Смелянским истолкование третьего Филиного предположения:
Наконец, "слова, перемежающиеся с песней". Что тут скрыто? Ведь в "Батуме" поют много, по разным поводам и в разных местах. Однако догадка Ф. Михальского, не оспоренная в булгаковском доме, относится только к первой половине пьесы. Сопоставив музыкальные номера двух действий "Батума", приходишь к единственному выводу: внимательный и остроумный слушатель-современик мог "заподозрить" сцену встречи Нового года, именно там поют под гитару, соло и хором, именно там, перемежаясь с песней, "товарищ Coco" произносит загадочный новогодний тост, в котором Ф. Михальский не зря предположил крамольное содержание.
"Существует такая сказка, - начинает Сталин, - что однажды в рождественскую ночь черт месяц украл и спрятал его в карман.
И вот мне пришло в голову, что настанет время, когда кто-нибудь сочинит не сказку, а быль. О том, что некогда черный дракон похитил солнце у всего человечества. И что нашлись люди, которые пошли, чтобы отбить у дракона это солнце, и отбили его. И сказали ему: "Теперь стой здесь в высоте и свети вечно! Мы тебя не выпустим больше!"
Сложная и опасная смысловая игра тут построена на сдваивании мотивов Христа и Антихриста. Дело происходит не просто в новогоднюю ночь, но в ночь на 1902 год, что специально отмечено драматургом. Новый век начинается с явления Антихриста, "рябого черта", укравшего солнце: в предыдущей сцене Сталин сообщает рабочему юноше Порфирию, что его называют кличкой Пастырь, кличкой, которая в контексте сказки получает особое значение. Пастырь, изгнанный из семинарии, отпавший от бога, не есть ли он тот самый "черный дракон?". В пользу этой гипотезы свидетельствует не только Ф. Михальский, но и текстологическая история "новогодней сцены". Во всех редакциях, кроме последней, Булгаков сохранял официально-казенную речь юного вождя, взятую напрокат из сборника "Батумская демонстрация". В этой роскошной подарочной книге, вышедшей в 1937 году, не раз указано на чисто политический характер новогоднего тоста "товарища Coco" и несколько раз воспроизведен сам этот тост. Ни о каком черте, спрятавшем месяц в карман, ни о каком "черном драконе" нет и намека. В большинстве случаев строго придерживаясь фактической основы батумских событий (естественно, в официозной трактовке), Булгаков неожиданно отступил от этого правила в одной из ключевых сцен. Новогодний тост Coco, резко выделенный на фоне зауряднейшего словесного массива сталинской речи, был прорывом подавленного поэтического сознания. "Кудесник", исполняя ритуальное жертвоприношение, вдруг взял неожиданные ноты. "Отделывая" и "украшая" пьесу, создатель Воланда стал помечать ее тайными знаками совсем иного замысла.
(А. Смелянский. Михаил Булгаков в Художественном театре. М. 1989. Стр. 373-374)
Ф.Н. Михальский, надо полагать, был бы сильно изумлен такой трактовкой высказанной им догадки насчет того, что неудовольствие генсека могли вызвать "слова, перемежающиеся с песней". Тем более что сцену при этом он, скорее всего, имел в виду не ту, которую так остроумно толкует Смелянский, а совсем другую.
Вот эту:
Крик в толпе: "Стрелять будут!"
Миха. Не будут стрелять! Стойте крепко!
Рота поет:
"Шел я речкой, камышом,
Видел милку нагишом!"
Сталин. Товарищи! Нельзя бежать! Стойте тесно, стеной!
Рота поет:
"Шел я с милкою в лесу,
Милку дернул за косу!.."
Иначе солдаты навалятся, озвереют! Прикладами покалечат! Пропадет народ!
(Мих. Булгаков. Собр. соч. Том 5. Стр. 543-544)
Мудрый Филя, естественно, предположил, что скабрезные, полупохабные куплеты солдатской песни, которыми перемежаются патетические восклицания Сталина, идущего во главе толпы, могли покоробить августейшего читателя, показаться ему бестактностью. Но Смелянскому более интересной представляется его догадка, благодаря которой сервильная пьеса Булгакова может читаться как разоблачительная.
Он, правда, не осмеливается утверждать, что разоблачение "рябого черта" входило в замысел Булгакова. По его версии, этот опасный мотив возник как бы неожиданно для самого автора, выскочил вдруг из его подсознания. Но эта оговорка дела не меняет. При таком раскладе у Сталина были основания не только запретить пьесу, но и с автором ее расправиться по-своему, по-сталински.
Нечто похожее было высказано однажды Иосифом Бродским по поводу посвященной Сталину сервильной мандельштамовской "Оды":
На мой вкус, самое лучшее, что про Сталина написано, это - мандельштамовская "Ода" 1937 года. На мой взгляд, это может быть, самые грандиозные стихи, которые когда-либо написал Мандельштам. Более того. Это стихотворение, быть может, одно из самых значительных событий во всей русской литературе XX века. Так я считаю. Я даже не знаю, как это объяснить, но попробую. Это стихотворение Мандельштама - одновременно и ода, и сатира. И из комбинации этих двух противоположных жанров возникает совершенно иное качество! Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то сатирическое стихотворение (имеется в виду крамольное стихотворение Мандельштама про "кремлевского горца". - Б.С.) никак не осерчал бы. Но после "Оды", будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал. Потому что я бы понял, что он в меня вошел, вселился. И это самое страшное, сногсшибательное.
(Соломон Волков. Диалоги с Иосифом Бродским. М. 2004. Стр. 51-54)
Между пьесой Булгакова о молодом Сталине и сталинской "Одой" Мандельштама и в самом деле есть нечто общее. Но это общее - совсем другого рода.
Смелянский это тоже отметил, но вывод из этого своего наблюдения не сделал, поскольку невольно напрашивающийся вывод этот не только не сходится с процитированными выше его рассуждениями, но даже вступает с ними в кричащее противоречие.
14 июня написана сцена в кабинете у губернатора. "Какая роль!" - восклицает Елена Сергеевна, и мы спустя полвека можем подтвердить, что сцена написана хорошо. В ней нет юного Джугашвили, в ней роскошный вальяжный губернатор (роль явно примерена на Качалова). Нет Coco - и всё на месте: и несравненное булгаковское остроумие, и легкий искрящийся диалог, все сверкает и переливается, чтобы тут же замереть и оцепенеть, как только в пьесе появляется "настоящий герой". Сражение поэта с "рогатой нечистью" переполняет пьесу.
(А. Смелянский. Михаил Булгаков в Художественном театре. М. 1989. Стр. 365-366)
Не случайно драматург в этом отрывке назван поэтом. И уж совсем не случайно возникает тут словосочетание "рогатая нечисть", взятое из воспоминаний Н.Я. Мандельштам о том, как Осип Эмильевич насиловал себя, трудясь над своей злополучной сталинской "Одой".
В сущности, тут прямо сказано (куда уж прямее!), что Булгаков, работая над этой своей пьесой, повторил печальный опыт Мандельштама.
Оспаривая рассуждения Смелянского о сценах, которые могли стать причиной запрета булгаковского "Батума", и даже слегка иронизируя по поводу этих его рассуждений, я вовсе не исключаю, что сцены эти и в самом деле могли вызвать неудовольствие Сталина.
Но еще большее его неудовольствие наверняка вызвала совсем другая сцена.
Смелянский пересказывает ее и трактует, продолжая и развивая намеченную им тему "Сталин - Антихрист":
Если бы Ф. Михальский дослушал "Батум" до конца, он обнаружил бы по крайней мере еще одно удивительное превращение темы черта, укравшего солнце у человечества. Решающей в этом плане оказывается восьмая картина пьесы - сцена в тюрьме.
Там уголовники избивают политических. Там Сталин, вцепившись в решетку, кричит сквозь нее: "Эй, товарищи! Слушайте! Передавайте! Женщину тюремщик бьет! Женщину тюремщик бьет!" В этой сцене звучат частушки, которыми один из уголовников потчует нагрянувшего в тюрьму губернатора (того самого, что примерял к себе приметы Джугашвили - "обыкновенную голову" и родинку на левом ухе): "Царь живет в больших палатах, / И гуляет и поет! (Уголовные подхватывают). / Здесь же в сереньких халатах / Дохнет в карцерах народ". Мало того, что тюремная сцена могла вызвать неизбежные для 1939 года лагерные ассоциации (слова "арест" и "тюрьма" подчеркнуты и обведены Булгаковым как ключевые на первой же странице тетради, в которой осенью 1938 года начата новая пьеса). Однако "тюремным колоритом", частушками Булгаков не ограничился. Он завершил сцену и весь акт беспрецедентным в сталинской агиографии эпизодом, в котором мотив Антихриста, притворившегося Христом, явлен с вызывающей отчетливостью. Напомню финал сцены. Сталина переводят в другую тюрьму, один из надзирателей вынул револьвер и встал сзади заключенного:
"Начальник тюрьмы (тихо). У, демон проклятый! (Уходит в канцелярию.)
Когда Сталин равняется с первым надзирателем, лицо того искажается.
Первый надзиратель. Вот же тебе!.. Вот же тебе за все! (Ударяет ножнами шашки Сталина.) Сталин вздрагивает, идет дальше. Второй надзиратель ударяет Сталина ножнами. Сталин швыряет свой сундучок. Отлетает крышка. Сталин поднимает руки и скрещивает их над головой так, чтобы оградить ее от ударов. Идет.
Каждый из надзирателей, с которыми он равняется, норовит его ударить хоть раз. Трейниц появляется в начале подворотни, смотрит в небо.
Сталин (доходит до ворот, поворачивается, кричит). Прощайте, товарищи!
Тюрьма молчит.
Первый надзиратель. Отсюда не услышат?.
Конечно, можно трактовать этот эпизод в лестном для вождя плане. Второй слой сцены напоминает восхождение на Голгофу - смысл, несомненно, внятный бывшему семинаристу. Однако под внешней лессировкой библейского сопоставления проступает небывалый по "великолепному презренью" смысловой эффект. Брошенное в лицо Джугашвили определение - "У, демон проклятый!" (этой важнейшей реплики нет ни в одной из ранних редакций!), избиение его тюремщиками как простого зэка, а не небожителя - такого рода ?выдуманные положения делали ?официозную? пьесу немыслимой не только на мхатовских, но и на любых иных советских подмостках той поры.
(А. Смелянский. Михаил Булгаков в Художественном театре. М. 1989. Стр. 374-375)
Эпизод этот Смелянский называет выдуманным и "беспрецедентным в сталинской агиографии". Но на самом деле ни выдуманным, ни - тем более - беспрецедентным в официальной советской "сталиниане" он отнюдь не был. Сцена прохождения молодого Сталина сквозь строй избивающих его охранников к тому времени, когда Булгаков задумал и начал сочинять свою пьесу, уже была хрестоматийной. И выдуманной она тоже не была. О том, из какого источника явился на свет этот героический сюжет, подробно рассказывалось в главе этой книги Сталин и Демьян Бедный . Напомню тут об этом коротко.
22 января 1928 года в парижской белоэмигрантской газете "Дни", выходившей под редакцией А.Ф. Керенского, появилась подвальная статья некоего Семена Верещака - "Сталин в тюрьме. Воспоминания политического заключенного".
Статья Верещака попалась на глаза Демьяну Бедному, и он использовал ее для создания уже зарождавшегося в то время культа вождя.
В главе Сталин и Демьян Бедный я этот Демьянов опус цитировал подробно. Но сейчас напомню из него только один эпизод, с легкой руки Демьяна впоследствии ставший хрестоматийным.
Вот как он выглядел в процитированном Демьяном отрывке из воспоминаний Верещака:
В синей сатиновой косоворотке, с открытым воротом, без пояса и головного убора, с перекинутым через плечо башлыком, всегда с книжкой?
Когда в 1909 году, на первый день Пасхи, первая рота Сальянского полка пропускала через строй, избивая весь политический корпус, Коба шел, не сгибая головы под ударами прикладов, с книжкой в руках.
Далее следовал довольно эффектный стихотворный комментарий Демьяна:
Вот посмотрите-ка!
Как оскандалилась вражеская критика,
Сталин - не эсеровского романа герой,
Но правда любые прорывает плотины.
Разве "сталинское прохождение сквозь строй"
Не сюжет для героической картины?!
Обращаюсь к писателям, особенно к тем,
Что танцуют на обывательско-мещанском канате:
Вы не имеете героических тем?
Нате!
Это обращение было подхвачено и повторено с трибуны Первого съезда советских писателей выступившим там с приветствием от имени Президиума общества старых большевиков Емельяном Ярославским :
Кто дал нам, кроме "Матери" Горького, другое классическое произведение, достойное этой эпохи?..
Вы знаете, например, рассказ о том, как т. Сталин, будучи в тюрьме, однажды вместе с другими был избит тюремной стражей, полицейскими, согнанными туда солдатами. Он проходил через строй, держа книгу Маркса в руках, с гордо поднятой головой.
Вот вам замечательный образ революционера. Почему же до сих пор нет такого произведения?
(Первый Всесоюзный съезд советских писателей. Стенографический отчет. М. 1934. Стр. 249)
Прошло три года. Сентябрь 1937 года. В Париже завершается второй международный антифашистский конгресс писателей в защиту культуры. В почетном президиуме - весь цвет тогдашней мировой литературы: Роллан, Мальро, Арагон, Хемингуэй, Бернард Шоу, Томас и Генрих Манны, Фейхтвангер, Антонио Мачадо, Хосе Бергамин. Идет заключительное заседание. Зал театра "Порт Сен-Мартен" переполнен. На трибуне - советский драматург Всеволод Вишневский . Он восклицает:
Сталин! Наш Сталин! В его жизни есть случай, который должен стать достоянием всей мировой литературы! В тюрьме он был центром духовного сопротивления, примером предельной выдержки и волевой устремленности. Был день, когда администрация вызвала войска, чтобы устроить избиение непокорных политических заключенных. Их прогнали сквозь строй. Удары сыпались на плечи, грудь и голову. Или по глазам. Сталин взял книгу, зажал ее под руку, взглянул на отупелых, потных, тяжело дышащих палачей и пошел сквозь строй под сотни ударов. Сталин шел молча, ровным шагом. Так он прошел этот путь. Не согнувшись, не крикнув!"
(Виталий Шенталинский. Преступление без наказания. М. 2007. Стр. 465-466)
История обрастает новыми подробностями: Сталина бьют в грудь, в голову, по глазам. На него сыплются сотни ударов. Тяжело дышат отупелые, потные палачи.
Но не ради этих "художественных" красот я привел тут еще и этот, уже третий призыв к писателям - на сей раз зарубежным - претворить этот факт сталинской биографии в художественное произведение - не только русской, но даже и мировой.
Уже трижды - с разных трибун - звучит этот призыв из уст авторитетнейших деятелей советского политического и культурного истеблишмента. И - никакой реакции. Ни один "художник слова", ни один драматург, киносценарист, Даже живописец этим эффектным сюжетом не соблазнился.
Почему же? Ведь сюжет - такой выигрышный! И на использование его дано разрешение - даже не разрешение, а прямое указание - с таких высоких трибун!
Я думаю, что никто не посмел претворить этот эпизод в развернутый художественный сюжет "страха ради иудейска". Одно дело - с пафосом пересказать эту драматическую историю. И совсем другое, представить на театральных подмостках или киноэкране, - или хотя бы даже красками на холсте - Сталина, страдающего от обрушивающихся на него ударов.
Отважился на это только один Булгаков. И мало того, что отважился, - он еще и написал эту сцену не так, как предлагалось с высоких трибун, а - по-своему, по-булгаковски. Стараясь придать этой искусственной и довольно-таки фальшивой сцене черты хоть какой-то жизненной, а значит и художественной достоверности.
В классическом, ставшем уже хрестоматийным варианте Сталин идет сквозь строй избивающих его ружейными прикладами солдат. Идет с высоко поднятой головой, невозмутимо читая книгу Маркса. (В первоисточнике - у Верещака - никакого Маркса не было, эта виньетка впервые появилась у Емельяна Ярославского , ход мысли которого понятен: какую еще книгу мог читать Сталин под ударами ружейных прикладов? Не Жюля Верна же и не "Три мушкетера".)
У Булгакова ситуация вообще совершенно иная. Бьют Сталина не солдаты, а тюремные надзиратели. И бьют они его не прикладами ружей, а ножнами шашек. И - самое главное! - Сталин не идет сквозь строй с гордо поднятой головой, невозмутимо читая книгу, а бросает свой сундучок, освобождая руки, которые скрещивает над головой, чтобы защититься от ударов.
Один из самых известных на западе биографов Сталина - Роберт Таккер - сообщает по этому поводу, что Сталин послал рукопись булгаковской пьесы на отзыв А.Н. Толстому , и тот будто бы
"нашел оскорбительной ту сцену, в которой будущий вождь страдал от физических ударов.
(Tacher С. Robert. Stalin in power. The Revolution from above 1928-1941. New-York - London, 1992. P. 583)
Может быть, так оно и было. Но Сталин и без подсказки Алексея Николаевича мог счесть эту сцену оскорбительной для "образа вождя". А может быть, - и это скорее всего, - Алексей Николаевич художественным своим чутьем угадал, как должен был отреагировать на эту булгаковскую интерпретацию ставшего уже каноническим эпизода его биографии Сталин.
Булгаков всего этого не мог не понимать.
Казалось бы, что мешало дать ему эту сцену в ее хрестоматийном, каноническом варианте? В номерах служить, подол заворотить, а снявши голову, по волосам не плачут.
Тут можно было бы сказать, что помешало ему это сделать чувство художественной правды, органическое отвращение к фальши, к дешевой литературщине. Но я скажу иначе. Он не смог сделать это, потому что сделать это мог бы только, отказавшись от самых основ своего художественного метода. Помните, как сказано об этом в его "Театральном романе"?
"мне стало казаться по вечерам, что из белой страницы выступает что-то цветное. Присматриваясь, щурясь, я убедился в том, что это картинка. И более того, что картинка эта не плоская. А трехмерная. Как бы коробочка, и в ней сквозь строчки видно: горит свет и движутся фигурки? А как бы фиксировать эти фигурки? Так, чтобы они уже не ушли более никуда?
И ночью однажды я решил эту волшебную камеру описать. Как же ее описать?
А очень просто. Что видишь, то и пиши, а чего не видишь, писать не следует.
Это был единственный доступный ему способ писать пьесы. Другого он не знал.
Так вот: Сталина, гордо, с высоко поднятой головой идущего сквозь строй с раскрытой книгой в руках, он не видел. А Сталина, защищающегося от ударов скрещенными над головой руками, увидел.
С этим свойством его художественного зрения была связана и другая причина, из-за которой он не мог следовать хрестоматийному канону.
Тут мы подходим к пониманию главной опасности, ожидавшей Булгакова при осуществлении этого его замысла и в конечном счете определившей неизбежность его краха.
4 марта 1936 года Елена Сергеевна Булгакова записала в своем дневнике:
Сегодня в газете объявлен конкурс на учебник по истории СССР . М. А. сказал, что он хочет писать учебник - надо приготовить материалы, учебники, атласы.
(Дневник Елены Булгаковой. М. 1990. Стр. 116)
Это не было минутной, быстро прошедшей блажью. Намерение написать учебник по истории СССР у него было серьезное.
В объявлении о конкурсе (оно было подписано Сталиным и Молотовым) Михаил Афанасьевич подчеркнул слово "премия" и сумму первой премии - "100 000 рублей". Он также подчеркнул, какие требования предъявлялись к будущему учебнику. Особенно тут его вдохновило, что учебник, согласно этим требованиям, должен был стать "ярким, интересным, художественным".
Конечно, денежная премия (100 000 рублей) тоже его привлекала. Но главным в том, что он клюнул на эту наживку, было все-таки ощущение, что поставленная задача отвечает собственным его склонностям и интересам и что она ему по плечу.
Замыслом дело не ограничилось. Оказывается, он
"Проделал большую работу. (О сохранившихся четырех тетрадях "Курса" см.: Лурье Я.С., Панеях В.М. "Работа М.А. Булгакова над курсом истории СССР". "Русская литература", 1988, *3. Там же опубликована глава "Емельян Пугачев".)
Е.С. по-разному объясняла, почему Булгаков все-таки оставил этот труд: объясняла его нездоровьем, занятостью, но выдвигала и третью, самую простую и, по-видимому, самую верную причину: результаты таких конкурсов, как известно, определялись заранее и судьба учебника была решена прежде, чем Булгаков мог закончить свою работу.
(Дневник Елены Булгаковой. М. 1990. Стр. 367)
Так оно, наверно, и было. Но удивляться тут надо не тому, что он бросил эту работу, а тому, что он ее начал. И даже некоторое время продолжал. Неужели он не понимал, КАКОЙ УЧЕБНИК ПО ИСТОРИИ СССР ИМ НУЖЕН?
Очевидно, не понимал. Но для этого его непонимания были свои причины.
16 мая 1934 года было обнародовано постановление СНК СССР и ЦК ВКП(б) "О структуре начальной и средней школы в СССР" и "О преподавании гражданской истории в школах СССР". В постановлении говорилось о введении общего типа образовательной школы для всего Советского Союза - начальной, неполной средней и средней. Группы переименовывались в классы, нулевая группа в приготовительный класс. Это был поворот - лучше даже сказать возврат - к структуре старой, дореволюционной русской гимназии. Такой же резкий поворот - и в ту же сторону - обозначился и в той части этого постановления, в которой говорилось о преподавании истории. "Связное изложение гражданской истории, - говорилось там, - подменялось отвлеченными социологическими схемами".
О том, как это выглядело в натуре, мы знаем из фельетона И. Ильфа и Е. Петрова, появившегося в "Правде" 21 мая того же года:
- Кто была Екатерина Вторая?
- Продукт.
- Как продукт?
- Я сейчас вспомню. Мы прорабатывали! Ага! Продукт эпохи нарастающего влияния торгового капитала!
- Ты скажи, кем она была? Должность какую занимала?
- Этого мы не прорабатывали!
- Вы кушайте, - сказала сердобольная мама. - Вечно у них эти споры.
- Нет, пусть он мне скажет, что такое полуостров? - кипятился папа.
- Пусть скажет, что такое Куро-Сиво? Пусть скажет, что за продукт был Генрих Птицелов!
Загадочный мальчик сорвался с места, дрожащими руками запихнул в карман рогатку и выбежал на улицу.
- Двоечник! - кричал ему вслед счастливый отец. - Все директору скажу!
Он наконец взял реванш.
(Илья Ильф, Евгений Петров. Разговоры за чайным столом.)
Папа этого "загадочного мальчика", сформированного "единой трудовой" советской школой, был старый большевик, то есть один из тех, кто заварил всю эту кашу. Но и он был рад, что все наконец возвращается на круги своя: группы опять будут называться классами, история станет историей, а география географией.
Ну, а для такого человека, как Булгаков, это и вовсе был - "майский день, именины сердца".
В новом учебнике, конкурс на создание которого был объявлен, Екатерина Вторая уже не будет называться продуктом, а опять станет тем, кем она была в действительности. И то же произойдет с Петром Первым, и с Емельяном Пугачевым, и, глядишь, даже с царем-освободителем. Так почему бы ему не поучаствовать в этом возвращении к норме, - не попробовать написать этот новый, нормальный учебник?
Веру в то, что это возможно, в нем, надо полагать, поддержал и укрепил разгром так называемой школы Покровского . Как тогда об этом писали,
"по инициативе товарища Сталина советская общественность разоблачила вульгарно-социологическую историческую "школу" Покровского, чернившую все прошлое народов Советского Союза.
Эта "инициатива товарища Сталина", помимо всего прочего, включала в себя разоблачение ложно приписываемой М.Н. Покровскому формулы, согласно которой "история это - политика, опрокинутая в прошлое". На словах эту ложную формулу Сталин решительно осудил. Но на деле, решая, какой должна быть история СССР, он неизменно руководствовался именно этим принципом.
Ну, а в 1939 году, когда Булгаков вплотную приступил к работе над пьесой о молодом Сталине, торжество этого принципа было уже очевидно. Уже вышел в свет фактически самим Сталиным написанный "Краткий курс истории ВКП(б)", в котором вся история большевистской партии и советского государства была переписана в полном соответствии с практикой оруэлловского "Министерства правды", где новая ложь сменяла не правду, а старую, вчерашнюю ложь, а какой была правда, никто уже давно даже и не помнил. Чтобы это стало возможным, Сталину пришлось пролить океан крови, и в 1939 году Булгаков не мог этого не знать. И тем не менее пьеса о молодом Сталине, которую он решил написать, должна была быть, - так, во всяком случае, это ему представлялось, - исторически достоверной.
Прямого разговора о том, что побуждает его писать пьесу о молодом Сталине, у нас с ним не было ни разу. Могу поделиться только тем, как я воспринимал это тогда и продолжаю воспринимать теперь. Его увлекал образ молодого революционера, прирожденного вожака, героя (это его слово) в реальной обстановке начала революционного движения и большевистского подполья в Закавказье. В этом он видел благодарный материал для интересной и значительной пьесы. Центральную фигуру он хотел сделать исторически достоверной (для этого ему было необходимо получение не только общеизвестных, но и архивных материалов, на возможность которого он с самого начала рассчитывал, но которое так и не удалось осуществить), и в то же время она виделась ему романтической (тоже его слово).
(В. Виленкин. Воспоминания с комментариями. М. 1982. Стр. 397)
Стремление Булгакова получить доступ к архивным материалам (а это его стремление подтверждается и записями в дневнике Елены Сергеевны) реализовано не было. И слава Богу! Только этого ему еще не хватало!
Не то что интерес к архивным материалам, но даже интерес к материалам опубликованным (тем, которые еще неуспели изъять) - и тот был нежелательным.
Мало сказать - нежелательным. Он был смертельно опасным!
Сталин не любил, когда кто-то начинал копаться в его прошлом . В 1938 году Детиздат выпустил в свет небольшую книжечку В.В. Смирновой "Рассказы о детстве Сталина". Сталину книжка не понравилась. Ну - не понравилась и не понравилась. Чтобы осудить и даже запретить эту неудачную книжку, ему довольно было шевельнуть мизинцем, как это обычно бывало в подобных случаях. Но на этот раз шевелением мизинца он не ограничился:
В ДЕТИЗДАТ ПРИ ЦК ВЛКСМ
16 февраля 1938 года
т. Андрееву (Детиздат ЦК ВЛКСМ)
и Смирновой (автору "Рассказов о детстве Сталина")
Я решительно против издания "Рассказов о детстве Сталина".
Книжка изобилует массой фактических неверностей, искажений, преувеличений, незаслуженных восхвалений. Автора ввели в заблуждение охотники до сказок (может быть, "добросовестные" брехуны), подхалимы. Жаль автора, но факт остается фактом.
Но это не главное. Главное состоит в том, что книжка имеет тенденцию вкоренить в сознание советских детей (и людей вообще) культ личностей, вождей, непогрешимых героев. Это опасно, вредно. Теория "героев" и "толпы" есть не большевистская, а эсеровская теория. Герои делают народ, превращают его из толпы в народ - говорят эсеры. Народ делает героев - отвечают эсерам большевики. Книжка льет воду на мельницу эсеров, такая книжка будет лить воду на мельницу эсеров, вредить нашему общему большевистскому делу.
Советую сжечь книжку.
(И. Сталин. Сочинения. Том. 14. М. 2007. Стр. 316)
Реакция, мягко говоря, неадекватная. А в заключающей этот убийственный отзыв рекомендации книгу сжечь выплеснулось уже нескрываемое раздражение, которое еще неизвестно чем могло обернуться не только для руководителей издательства, выпустившего злополучную книжку, но и для ее незадачливого автора.
Прикосновение к реальным обстоятельствам его семинарской юности и началу его революционной работы было еще более опасным.
29 декабря 1934 года в "Правде" появилась статья, приуроченная к годовщине бакинской забастовки 1904 года , в которой была предпринята атака на А.С. Енукидзе . Тот еще был в то время секретарем Президиума ЦИК СССР, членом ЦК ВКП(б). Но дело даже не в этом: в ближайшем окружении Сталина он был одним из самых близких ему людей. Александр Орлов главу своей книги "Тайная история сталинских преступлений" , посвященную Авелю Софроновичу, назвал: "Ближайший друг". В главе этой он, между прочим, рассказывает:
Мне, в частности, известно, что когда в 1926 году Сталин собирался ввести его в Политбюро, Авель сказал: "Coco, я так или иначе буду тянуть свою лямку, ты лучше отдай это место Лазарю (Кагановичу), он давно стремится его получить!"
Сталин с ним согласился. Он знал, что Авеля не требуется подкупать разного рода подачками, что на него можно положиться, не прибегая к специальным поощрениям.
(Александр Орлов. Тайная история сталинских преступлений. М. 1991. Стр. 290)
Не может быть сомнений, что без согласия - и даже без личного указания Сталина - Мехлис (тогдашний редактор "Правды" ) тронуть Авеля ни в коем случае бы не осмелился.
Возмущенный Авель направил "ближайшему другу Coco" гневное письмо, в котором объявлял нападки на него в Центральном органе партии клеветническими. Письмо это было послано генсеку 8 января 1935 года - под грифом "Строго секретно". Авель Софронович не знал, что за четыре дня до этого Сталин получил секретное донесение Мехлиса, в котором были подробно перечислены и сурово прокомментированы все его исторические и политические ошибки, после чего следовало такое заключение:
Наши выводы:
1) В материалах т. Енукидзе совершенно несправедливо умалена роль Владимира Кецховели - вождя Бакинской партийной организации в начале девятисотых годов, одного из первых (если не первого) большевиков- "искровцев" в Закавказье среди грузинских социал-демократов. Зато явно преувеличена роль самого т. Енукидзе. Наша печать, находясь под влиянием этих, много раз опубликованных материалов т. Енукидзе, воспринимает ошибочную точку зрения о роли Кецховели и Енукидзе. Эту ошибку надо в кратчайший срок исправить.
2) Книжку т. Енукидзе "Большевистские нелегальные типографии" , вышедшую в 1934 году третьим изданием, нельзя больше в таком виде переиздавать. Эту книжку, а также другие упоминаемые нами документы, следовало бы подвергнуть критическому разбору на страницах "Правды". Это может сделать редакция "Правды" или же т. Енукидзе, выступив в печати с критикой своих ошибок.
По поручению редакции "Правды" Л. МЕХЛИС
(Большая цензура. М. 2005. Стр. 354 ? 355)
В своем "строго секретном" письме Сталину Енукидзе приводит многочисленные выписки из своих воспоминаний, долженствующие доказать, что статья "Правды" взвела на него напраслину, что на самом деле он очень высоко ценил выдающегося кавказского революционера Ладо Кецховели . И собственную свою роль тоже не преувеличивал. Писал правду. Рассказывал обо всем честно, так, как оно было на самом деле
"Ни в одном своем выступлении, ни статье, ни автобиографии я не говорил, что я создал и основал Бакинскую партийную организацию. Я говорил и писал, что я вместе с другими товарищами организовал кружки на разных предприятиях Баку еще до приезда вБаку Вл. Кецховели и что начало Бакинской организации я отношу к 1899 году. Это может быть нескромно, но это верно.
(Большая цензура. Стр. 358)
Напротив последних слов Сталин написал: "Ха-ха"?. А весь абзац подчеркнул и на полях начертал: "Как это?.."
Вовсе не недооценка роли Ладо Кецховели вызвала недовольство вождя, а возмутительная недооценка его собственной роли, выдающейся роли "товарища Сталина".
В своей книге "Большевистские нелегальные типографии", которую Мехлис предлагал осудить и запретить, Енукидзе подробно рассказывал о работе подпольной типографии "Нина", которую он организовал и работу которой возглавил. В этом своем рассказе он мимоходом упомянул, как строго соблюдалась конспирация: о существовании типографии (кроме работавших в ней подпольщиков) знали только Кецховели, доставший для нее деньги Красин и он сам, Енукидзе. Получалось, что главный революционер Кавказа, "кавказский Ленин" ничего об этом не знал! От него это держали в секрете!
Это уж не лезло ни в какие ворота.
Наивный Авель не понял - или не хотел понимать! - что никому уже не нужна была его правда, его честный рассказ о том, как оно там было на самом деле.
Статья "Правды" была началом его краха. Через несколько месяцев он был снят со всех своих постов, выселен из Кремля и отправлен в Грузию, где ему было назначено стать председателем грузинского ЦИКа. Но не успел он доехать до Тбилиси, как это назначение была заменено другим: ему была уже уготована жалкая должность директора какого-то санатория. Но и это ненадолго. Вскоре он был объявлен врагом народа и расстрелян .
Во всех подробностях все это Булгакову, конечно, не могло быть известно. Но падение Енукидзе не могло не поразить его. Енукидзе, помимо всего прочего, по должности своей курировал театры, в частности МХАТ. Именно к нему Булгаков обращался с разными своими жалобами. (Например, на то, что его не пускают за границу.) Имя Енукидзе постоянно мелькает на страницах дневника Елены Сергеевны. В таком, например, контексте:
Положение с "Бегом" очень и очень неплохое - Говорят - ставьте. Очень одобряет и Иосиф Виссарионович и Авель Софронович.
(Дневник Елены Булгаковой. М. 1990. Стр. 69)
Первопричина внезапного падения Авеля Софроновича вряд ли была им известна. Но что-то наверняка просочилось, какие-то слухи были. Да и статья, напечатанная в "Правде", не могла быть ими не прочитана. А уж читать такие статьи внимательно и понимать все, что говорилось в них между строк, читатели "Правды" в то время уже умели.
В общем, что говорить: Булгаков прекрасно понимал - не мог не понимать! - какую смертельную опасность представляло для него прикосновение к реальной биографии молодого Сталина. И это было - первое, о чем он подумал, прочитав телеграмму, отменявшую их поездку в Батум:
Сначала мы думали ехать, несмотря на известие, в Тифлис и Батум. Но потом поняли, что никакого смысла нет, все равно это не будет отдыхом, и решили вернуться. Сложились и в Туле сошли. Причем тут же опять получили молнию - точно такого же содержания.
Вокзал, масса людей, открытое окно кассы, неизвестность, когда поезд. И в это время, как спасение, - появился шофер ЗИСа, который сообщил, что у подъезда стоит машина, билет за каждого человека 40 руб., через три часа будем в Москве. Узнали, сколько человек он берет, - семерых, сговорились, что платим ему 280 руб. и едем одни. Миша одной рукой закрывал глаза от солнца, а другой держался за меня и говорил: навстречу чему мы мчимся - Может быть - смерти?
(Запись в дневник Е.С. Булгаковой 12 августа 1939 года. Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 280)
Мысль, что они мчатся, быть может, навстречу смерти, осенила Булгакова не потому, что он опасался, что Сталин разгадал его тайный замысел - изобразить в его лице Антихриста, "рябого черта", укравшего у людей солнце, или обнаружил в его пьесе еще какой-нибудь такой же жуткий подтекст.
Дело тут было не в подтексте, а в тексте.
Булгаков прекрасно понимал, что реакция Сталина непредсказуема, потому что вызвать его недовольство и даже гнев могли не две или три сцены ("цыганка, родинка, слова, перемежающиеся с песней"), а вся пьеса. Точнее - любая ее сцена.
Ну, скажем, вот эта:
Сталин. Здравствуй, Порфирий. Ты меня поверг в отчаяние своими ответами. Я подумал, куда же я теперь денусь.
Порфирий. Но, понимаешь? понимаешь, я не узнал твой голос.
Сталин. Огонь, огонь! погреться!
Порфирий. Конечно, слабая грудь, а там - какие морозы!
Сталин. У меня совершенно здоровая грудь и кашель прекратился!
Теперь, когда Сталин начинает говорить, становится понятным, что он безмерно утомлен.
Я, понимаете, провалился в прорубь? там - но подтянулся и вылез - а там очень холодно, очень холодно! И я сейчас же обледенел! Там все далеко так, ну, а тут повезло: прошел всего пять верст и увидел огонек - вошел и прямо лег на пол, а они сняли с меня все и тулупом покрыли. Я тогда подумал, что теперь я непременно умру, потому что лучший доктор!
Порфирий. Какой доктор?
Сталин. А?.. В Гори у нас был доктор, старичок, очень хороший!
Порфирий. Ну?
Сталин. Так он мне говорил: ты, говорит, грудь береги! ну, я, конечно, берегся, только не очень аккуратно. И когда я, значит, провалился - там - то подумал: вот я сейчас буду умирать. Конечно, думаю, обидно - в сравнительно молодом возрасте - и заснул, проспал пятнадцать часов, проснулся, а вижу - ничего нет. И с тех пор ни разу не кашлянул. Какой-то граничащий с чудом случай! А можно мне у вас ночевать?
Наташа. Что же ты спрашиваешь?..
Сталин. Наташа, дай мне кусочек чего-нибудь съесть.
Наташа. Сейчас, сейчас, подогрею суп!..
Сталин. Нет, нет, не надо, умоляю! Я не дождусь, дай чего-нибудь, хоть корку, а то, ты знаешь, откровенно, я двое суток ничего не ел.
Порфирий (бежит к буфету). Сейчас, сейчас, ему!
Сталин, съев кусок и глотнув вина, ставит тарелку на пол, кладет голову на край кушетки и замолкает
Наташа. Coco, ты что? Очнись!
Сталин. Не могу! я последние четверо суток не спал ни одной минуты - думал, поймать могут - а это было бы непереносимо - на самом конце!
Порфирий. Так ты иди ложись, ложись скорей!
Сталин. Нет, ни за что! Хоть убей, не пойду от огня - пусть тысяча жандармов придет, не встану - здесь посижу. (Засыпает.)
(Мих. Булгаков. Собр. Соч. Том 3. к 1990. Стр. 569? 570)
Я оставляю в стороне некоторую щекотливость самой ситуации: чудесное возвращение Сталина из Сибири всего лишь через месяц после того, как его сослали в Иркутскую губернию под гласный надзор полиции. Он, оказывается, бежал. Ходили слухи, что этот чудесный побег Сталина был осуществлен не без помощи полиции, с которой молодой Коба в то время уже сотрудничал . Само прикосновение автора пьесы к этому сюжету могло вызвать раздражение вождя. Но это я, как уже было сказано, оставляю за скобками.
Неудовольствие и даже раздражение вождя тут могла вызвать вся эта сцена - так, как она написана. Буквально каждый жест и каждая фраза, каждая реплика, вложенная драматургом в уста своего героя.
Булгакова не обманывали, объясняя ему запрет пьесы тем, что "нельзя такое лицо, как И.В. Сталин, делать романтическим героем, нельзя ставить его в выдуманные положения и вкладывать в его уста выдуманные слова". Но дело было не в том, что эти положения и слова были выдуманы, а в том, КАКИЕ это были положения и КАКИЕ слова.
В пьесе Шалвы Дадиани Сталин тоже был выведен романтическим героем. И в той пьесе тоже были и выдуманные положения, и выдуманные слова:
Сталин (представляясь). Я делегат Закавказья.
Ленин. А мы только что о вас говорили - пламенный колхидец, не так ли?
Сталин (улыбаясь). Да, вы меня так назвали. Здравствуйте, горный орел.
Ленин. Давайте вашу руку.
Такие - явно выдуманные! ? и слова, и положения Сталина вполне устраивали. Но Сталин, готовый прийти в отчаяние от того, что ему некуда пойти переночевать, продрогший от холода до костей, не находящий в себе сил, чтобы отойти от огня, голодный, не умеющий совладать со своей смертельной усталостью, - нет, такой "Сталин" - Сталина устроить не мог.
Да, конечно, пьеса, которую от Булгакова ждали, должна была пробуждать в зрителе любовь "к товарищу Сталину". Но - не любовь- сочувствие и, разумеется, не любовь-жалость, а - любовь-обожание. А лучше всего - любовь-страх, любовь, основанную на страхе.
Человек, помнивший Сталина еще по его работе в Наркомнаце, рассказывал мне, что в свой Наркомат Сталин являлся незаметно и на всем протяжении трудового дня старался как можно реже показываться на глаза сотрудникам. Когда его однажды спросили, почему он так себя ведет, он буркнул в ответ:
- Меньше будут видеть, больше будут бояться.
Когда в фильме "Падение Берлина" Сталин в ослепительно-белом мундире спускался с трапа самолета, - как ангел с неба, - навстречу ему кидалась проходившая через весь фильм знакомая ему девушка. Подбежав к нему, она, не в силах сдержать своих чувств и в то же время выражая чувства всего советского народа, восклицала:
"Можно я вас поцелую, товарищ Сталин!"
В сценарии после этой реплики следовала ремарка: "Бросается ему на шею". Но в фильме она не бросалась Сталину на шею, а, произнеся эту свою коронную реплику, целовала вождя "в плечико".
Такова была эстетика и поэтика, предписывавшая, как надлежит изображать вождя на сцене и на экране. Пьеса Булгакова в эту эстетику и в эту поэтику не вмещалась. Поэтому бессмысленно было гадать, какая сцена - или какие сцены - могли вызвать неудовольствие вождя. Вся эта пьеса была - сплошное минное поле, и автор мог "подорваться на мине" в любом месте этого минного поля, в любой момент сценического действия.
Из этого, однако, не следует, что пьеса Булгакова Сталину не понравилась.
Генеральный секретарь, разговаривая с Немировичем, сказал, что пьесу "Батум" он считает очень хорошей, но что ее нельзя ставить.
(Запись в дневнике Е.С. Булгаковой 12 августа 1939 года. Воспоминания о Михаиле Булгакове. М. 2006. Стр. 288)
В другой раз, когда зашел разговор на эту тему, Сталин высказался несколько иначе.
"Эту пьесу, - будто бы сказал он, - написал честный человек, но ставить ее нельзя.
Эти комплименты Булгакову (не сомневаясь, что их ему передадут) Сталин отпустил не для того, чтобы подсластить горькую пилюлю. И уж во всяком случае, не из вежливости. Когда ему было нужно, он не боялся показаться невежливым, не стеснялся даже быть грубым. (Вспомним его письмо Станиславскому об эрдмановском "Самубийце".)
Нет-нет, пьеса Булгакова определенно чем-то пришлась ему по душе. Я не исключаю, что в глубине души он, быть может, даже сожалел, что вынужден был ее запретить.
Во всяком случае, интерес к Булгакову он сохранял до самой смерти опального Мастера, до последнего его вздоха.
10 марта в 4 часа он умер . Мне почему-то всегда кажется, что это было на рассвете.
На следующее утро - а может быть, в тот же день, время сместилось в моей памяти, но кажется, на следующее утро, - позвонил телефон. Подошел я. Говорили из секретариата Сталина. Голос спросил:
- Правда ли, что умер товарищ Булгаков?
- Да, он умер.
Тот, кто говорил со мной, положил трубку.
(Сергей Ермолинский. Записки о М. Булгакове. В кн.: Сергей Ермолинский. О времени, о Булгакове и о себе. М. 2002. Стр. 190)
Итак, Булгаков умер 10 марта 1940 года. А в октябре того же года С.А. Ермолинский , ответивший на этот телефонный звонок, был арестован. Начались допросы:
Вопрос: С писателем БУЛГАКОВЫМ вы знакомы?
Ответ: С писателем БУЛГАКОВЫМ до его смерти я был хорошо знаком.
Вопрос: Следствие требует рассказать о вашей совместной антисоветской работе.
Ответ: Никакой антисоветской работы я не вел ни с кем, в том числе с БУЛГАКОВЫМ.
Вопрос: Кто участвовал в проводившихся сборищах на квартире реакционного писателя БУЛГАКОВА?
Ответ: На сборищах на квартире БУЛГАКОВА я не бывал.
Вопрос: Для каких целей вы группой встречались на квартире БУЛГАКОВА?
Ответ: На квартире БУЛГАКОВА встречались указанные лица из-за хорошего отношения друг к другу, кроме того, БУЛГАКОВ был связан по театральной работе с указанными лицами.
Вопрос: По какой линии шла антисоветская деятельность?.
Ответ: На этот вопрос я ответить не могу, так как антисоветской деятельностью не занимался.
Вопрос: Расскажите о характере сборищ, происходивших на квартире БУЛГАКОВА.
Ответ: Сборищ на квартире БУЛГАКОВА не было, у него собирались гости.
("Независимая газета", 16. 05. 1995. Публикация Г. Файмана, Вл. Виноградова, В. Гусаченко. Архив ФСБ)
Сталин, после того как он приказал Поскребышеву удостовериться, что "товарищ Булгаков умер", никакого личного интереса к покойному писателю, насколько нам известно, больше не проявлял. Но созданная им машина, уже без его участия и даже помимо его воли, продолжала работать, набирая все новые и новые обороты.
Ссылки: