"Чудо Мандельштама" - не расстреляли, а всего лишь сослали

В чем суть неординарности события? Сталин об аресте, похоже, искренне ничего не знал. Без ведома ЦК, "инстанции" (Политбюро, Оргбюро, Секретариата), Культпропа и оргкомитета Союза писателей арестовали номенклатурного поэта. В те дни начинался прием в члены ССП. Такой арест мог повредить кампании и подготовке к съезду. (Вопросы литературы. 2003, * 4. Стр. 245.) Повторяем, что Мандельштам был номенклатурным поэтом .

Его имя было включено в список-реестр, который был подан Сталину в момент создания оргкомитета ССП в апреле 1932 года и который вождь со вкусом главного кадровика огромной страны исчеркал характерными цифрами, стрелками и фамилиями кандидатов. В части списка, заключительной по месту, но не по политическому значению, состоявшей из 58 "беспартийных писателей", были имена Пастернака , Бабеля , Платонова , Эрдмана , Клюева и Мандельштама - Фамилий Михаила Булгакова, Анны Ахматовой и Михаила Кузмина в этом списке не было. Список был охранной грамотой.

В условиях византийского значения списков для России Осипа Эмильевича можно было считать реальным членом номенклатуры ССП образца 1932 года . Отныне нельзя было просто так арестовывать упомянутых в списке поэтов и писателей. (Там же, стр. 250.) Информация интересная. Но вывод?

При всей - внешней - его убедительности он представляется мне весьма и весьма сомнительным. "Кто дал им право!?" - возмущается вождь. Но кому это "им?" Кто эти таинственные "они", посмевшие арестовать Мандельштама? Ведь мы с вами прекрасно знаем, что никаких "они" на самом деле не было. Был "Он". И только "Он". Когда Орджоникидзе возмутился обыском, который сделали у одного из руководителей подведомственного ему наркомата (кажется, у Пятакова), Сталин сказал ему: - Что ты возмущаешься? Это такая организация! Они и у меня могут обыск сделать. Шутка.

Сталинская резолюция по поводу ареста Мандельштама шуткой, конечно, не была. Но, как и реплика, брошенная им в разговоре с Серго, она была чистейшей воды лицемерием. О том, что Мандельштам арестован, Сталин, конечно, знал. Мало того: к тому моменту, когда до него дошло бухаринское письмо, арестовавшие Мандельштама "они" уже давным-давно получили от Него указание, как "им" надлежит в этом случае действовать.

На письме Бухарина даты нет. Но определить, когда оно было написано и отправлено, нетрудно. Л. Максименков датирует его первой половиной июня, исходя из информации, содержащейся в первых его двух пунктах. (Подготовка к съезду писателей, дата заседания Оргбюро, на котором рассматривался вопрос об использовании оборудования старой типографии "Правды".) Но для нас гораздо важнее другая подробность этого письма, содержащаяся в представляющем для нас главный интерес третьем его пункте. "Я получаю, - пишет там Бухарин, - отчаянные телеграммы от жены Мандельштама, что он психически расстроен, пытался выброситься из окна" Из окна Мандельштам пытался выброситься в Чердыни . А то, что он с Надеждой Яковлевной оказался в Чердыни, было, как мы знаем, чудом. И причиной этого чуда было личное распоряжение Сталина. Его фраза: "Изолировать, но сохранить". Эту сталинскую фразу Надежда Яковлевна услышала из уст следователя, который вел дело Мандельштама. Она называет его "Христофорович"- не по аналогии с Бенкендорфом, как можно было бы предположить, а просто потому, что, по иронии судьбы, именно такое было у него отчество. Николай Христофорович Шиваров - вот как его звали.

Оперуполномоченный 4-го отделения СПО ОГПУ, специалист по писателям.

Стихи следователь называл "беспрецедентным контрреволюционным документом", а меня соучастницей преступления:

- Как должен был на вашем месте поступить советский человек? - сказал он, обращаясь ко мне. Оказывается, советский человек на моем месте немедленно сообщил бы о стихах в органы, иначе он подлежал бы уголовной ответственности. Через каждые три слова в устах нашего собеседника звучали слова "преступление" и "наказание". Выяснилось, что я не привлечена к ответственности только потому, что решили "не поднимать дела". И тут я узнала формулу: "изолировать, но сохранить" - таково распоряжение свыше - следователь намекнул, что с самого верху, - первая милость. Первоначально намечавшийся приговор ? отправка в лагерь на строительство канала - отменен высшей инстанцией. Преступника высылают в город Чердынь на поселение" И тут Христофорович предложил мне сопровождать О.М. к месту ссылки. Это была вторая неслыханная милость, и я, разумеется, тотчас согласилась.. (Надежда Мандельштам. Воспоминания.) Вряд ли можно сомневаться в том, что "высшей инстанцией", отменившей первоначальный приговор, был сам Сталин. Кто еще посмел бы решить "не поднимать дела", заведенного по поводу "беспрецедентного контрреволюционного документа", мишенью которого был сам Хозяин.

Итак, резолюция Сталина на бухаринском письме вовсе не была руководством к действию. Даже Л. Максименков, интерпретирующий ее иначе, чем я, отмечает: "Кто дал им право арестовать Мандельштама? Безобразие!"

Особенность этой сентенции Сталина в том, что она не обращена ни к кому конкретно. Нет фамилии адресата. Если ответ на вопрос "кто виноват?" подразумевается ("они"), то конкретного указания: "что делать?" в сталинской мысли не было. Звучал риторический вопрос и субъективная оценка факта. (Вопросы литературы. 2003, * 4. Стр. 246.) Мнение Сталина ("Безобразие") не обращено ни к кому персонально.

Это не закон, а именно сентенция философско-созерцательного плана. (Там же, стр. 244.) Так что же, получается, что заступничество Бухарина никак на судьбе Мандельштама не отразилось?

Нет, это не совсем так. Ведь после этого письма ссылка в Чердынь была заменена на более мягкую, которую Н.Я. называет "воронежской передышкой". Было ли это смягчение участи опального поэта прямым следствием бухаринского письма, неизвестно. Но мы точно знаем, что письмо Бухарина, - во всяком случае, одна подробность этого письма, - пробудило у Сталина новый интерес к делу Мандельштама и к его судьбе.

Подробностью, обратившей на себя особое внимание Сталина, был постскриптум бухаринского письма. Точнее - упоминание в этом постскриптуме имени Пастернака . Узнав, что "небожитель", как он однажды его назвал, "в полном умопомрачении от ареста Мандельштама", Сталин позвонил Пастернаку . Все варианты этого знаменитого телефонного разговора были рассмотрены нами в главе Сталин и Пастернак , и рассматривая каждый из них, мы всякий раз убеждались, что, ведя с Пастернаком этот свой следовательский разговор-допрос, тиран развлекался. Он играл с поэтом, как кошка с мышью. Это была любимая его игра. Да, конечно, он хотел его унизить. И не только повторяющейся в разных вариантах брезгливой репликой ("Мы, старые большевики, не так защищали наших друзей", "Если бы мой друг, поэт, попал в беду, я бы на стенку лез"), но и тем, какой выбрал момент, чтобы бросить трубку: прямо дал понять, что для разговоров с Пастернаком "о жизни и смерти" у него нет ни времени, ни желания.

Но не только же для того, чтобы "поиграть" в свою любимую игру, звонил он Пастернаку! Так для чего же? Какая была тут у него главная, тайная цель? Надежда Яковлевна объясняет это так: Пастернак спросил секретаря, может ли он рассказывать об этом разговоре или следует о нем молчать.

Его неожиданно поощрили на болтовню - никаких секретов из этого разговора делать не надо. Собеседник, очевидно, желал самого широкого резонанса. Чудо ведь не чудо, если им не восхищаются? Цель чуда была достигнута - внимание перенеслось с жертвы на милостивца, с ссыльного на чудотворца (Надежда Мандельштам. Воспоминания.)

При всей убедительности этого соображения оно все-таки не объясняет самую природу чуда, причину его. Почему Сталин проявил такое неожиданное мягкосердечие? Почему велел "изолировать, но сохранить?" Зачем звонил Пастернаку? Этот вопрос не мог обойти ни один из биографов Мандельштама. И каждый из них пытался как-то на него ответить.

Стихи о Сталине дошли по назначению: преступление против высшей власти было налицо и, по обычаям тех лет, заслуживало смертной казни или, по меньшей мере, отправки в исправительный трудовой лагерь "на перековку". Сталин же отправил Мандельштама всего лишь на три года в ссылку, да еще в сопровождении жены. Как объяснить эту необычную милость?

Это размышляет автор самой известной на Западе монографии о Мандельштаме Никита Струве . И предлагает такую разгадку необъяснимого сталинского решения: 1934-й, пожалуй, наименее кровавый из сталинских годов. После страшного кровопускания коллективизации власть дает стране передышку: начинается выработка "самой демократической конституции в мире", на мази Первый съезд Союза писателей, готовится мировой антифашистский конгресс в Париже .

Сурово наказать поэта еврейского происхождения за стихи, которые нельзя будет обнародовать, настолько они убийственны, - это могло помешать спокойному проведению всех этих мероприятий. (Никита Струве. Осип Мандельштам. Лондон. 1988, стр. 85.)

Объяснение не слишком убедительное. А ссылка на еврейское происхождение поэта и вовсе комична. (Предположение, что еврейское происхождение Мандельштама могло затруднить Сталину расправу над поэтом, рождено, надо полагать, распространенным в среде русской эмиграции представлением, согласно которому советская власть воспринималась как власть откровенно и безусловно еврейская.) Да и предположение, будто расправа с крамольным поэтом могла помешать Сталину провести съезд писателей в Москве и антифашистский конгресс в Париже, тоже достаточно наивно.

Нет, теми, кто жил тогда не в Париже (или Лондоне), а в Советском Союзе, поразительно мягкий приговор Мандельштаму не зря был воспринят как истинное чудо. Н.Я. Мандельштам, как я уже говорил, полагает, что чудо это объяснялось заступничеством Бухарина и - в немалой степени - дошедшей до Сталина реакцией Пастернака. По ее свидетельству, примерно так же думала на этот счет и А.А. Ахматова: Хлопоты и шумок, поднятый вокруг первого ареста О. М - какую-то роль, очевидно, сыграли, потому что дело обернулось не по трафарету. Так по крайней мере думает А.А. Ведь в наших условиях даже эта крошечная реакция - легкий шум, шепоток - тоже представляет непривычное, удивительное явление. (Надежда Мандельштам. Воспоминания.)

Дело действительно обернулось не по трафарету. Но я думаю, что оно приняло столь неожиданный оборот совсем по другой причине. Я думаю, что ключевой репликой в том разговоре Сталина с Пастернаком был настойчивый вопрос Сталина: "Но он мастер? Мастер? И ответ Пастернака:

"Да не в этом дело".

Вот предположение, которое кажется мне наиболее вероятным. Сталин хотел получить от Пастернака квалифицированное заключение о реальной ценности поэта Осипа Мандельштама. Он хотел узнать, как котируется Мандельштам на поэтической бирже, как ценится он в своей профессиональной среде. Именно в этом, на первый взгляд, странном и необъяснимом интересе я вижу разгадку так называемого чуда.

Сталин всю жизнь испытывал суеверное уважение к поэзии и поэтам. Мандельштам это остро чувствовал. Недаром он говорил жене:

"Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас. За нее убивают. Только у нас. Больше нигде." Уважение Сталина к поэтам проявлялось не только в том, что поэтов убивали. Сталин прекрасно понимал, что мнение о нем потомков во многом будет зависеть от того, что о нем напишут поэты. Разумеется, не всякие, а те, стихам которых суждена долгая жизнь.

Узнав, что Мандельштам считается крупным поэтом, он решил до поры до времени его не убивать. Он понимал, что убийством поэта действие стихов не остановишь. Стихи уже существовали, распространялись в списках, передавались изустно. Убить поэта - это пустяки. Это самое простое. Сталин был умнее. Он хотел добиться большего. Он хотел заставить Мандельштама написать другие стихи. Стихи, возвеличивающие Сталина. Разумеется, это всего лишь гипотеза. Но возникла она не на пустом месте. Вспомним свидетельство хорошо информированного современника, которое я уже приводил однажды. (И даже не однажды.)

Говорили мне, что поэмы "Хорошо!" и "Владимир Ильич Ленин" очень понравились наверху и что было предположение, что Владимир Владимирович будет писать такие же похвалы и главному хозяину. Этот прием был принят на Востоке, особенно при дворе персидских шахов, когда придворные поэты должны были воспевать их достоинства в преувеличенно хвалебных словах, ? но после этих поэм Маяковского не стало. Борис Леонидович сказал мне, что намеками ему было предложено взять на себя эту роль, но он пришел от этого в ужас и умолял не рассчитывать на него, к счастью, никаких мер против него не было принято. Какая-то судьба его хранила. (Лев Горнунг. Аневник. 3 октября 1936 г. В кн.: Воспоминания о Борисе Пастернаке, М. 1993, стр. 80.)

Если Сталин прямо намекал, что хочет быть воспет Пастернаком, почему у него не могло быть таких же намерений и в отношении Мандельштама? Но тут возникает такой вопрос. Почему ему было важно, чтобы его воспевали именно Пастернак и Мандельштам? В конце концов, не все ли равно - кто?

В поэтах не было недостатка. Кажется, ведь это он сам сформулировал известный лозунг. "У нас незаменимых нет". В отличие от своих учеников и последователей Сталин был не настолько наивен, чтобы надеяться на то, что великими поэтами в будущем будут считаться те, кого он сегодня назначит на эту должность. Сталин прекрасно понимал, что в таком сложном и тонком деле, как литература, незаменимые люди должны быть. Но он полагал, что вся их незаменимость лежит в сфере узкой специализации, в сфере мастерства. "Незаменимый" в рамках привычных для Сталина понятий - это значило "уникальный специалист", "спец". А если "спец" действительно уникальный, важно, чтобы тебя обслужил именно он, а не кто другой. Точно так же, как если бы речь шла о хирургическом вмешательстве, важно, чтобы оперировал выдающийся хирург, а не заурядный.

В этом (как и во многом другом) Сталин был верным учеником Ленина: Известие о том, что Вас лечит новым способом "большевик", хотя и бывший, меня ей-ей обеспокоило. Упаси Боже от врачей-товарищей вообще, врачей- большевиков в частности! Право же, в 99 случаях из 100 врачи-товарищи "ослы", как мне раз сказал один хороший врач. Уверяю Вас, что лечиться (кроме мелочных случаев) надо только у первоклассных знаменитостей. Пробовать на себе изобретения большевика - это ужасно!!.. Если поедете зимой, во всяком случае заезжайте к первоклассным врачам в Швейцарии и Вене - будет непростительно, если Вы этого не сделаете! (В.И. Ленин - A.M. Горькому. Начало ноября 1913 г.)

Стихи, возвеличивающие Сталина, писали многие поэты. Но Сталину было нужно, чтобы его воспел именно Мандельштам. Во-первых, конечно, потому, что он, как ему доложили, был выдающимся специалистом в своем деле, мастером. А кроме того, еще и потому, что он был - "чужой". У Сталина был острый интерес к "чужим". К Булгакову , например. Не случайно он смотрел "Дни Турбиных" пятнадцать раз и не случайно заставил Поскребышева в ночь смерти Булгакова звонить и справляться:

"Правда ли, что писатель Булгаков умер?"

Пастернак тоже был "чужим". Сам так себя ощущал и никогда не делал из этого секрета. Когда следователь, занимавшийся реабилитацией Мейерхольда, начал разбирать его дело, он обнаружил, что, помимо всех прочих обвинении, Мейерхольду инкриминировалась связь с Пастернаком, Олешей и Эренбургом. Эренбург (единственный, чье имя из этой тройки было ему знакомо) объяснил, что ни Пастернак, ни Олеша никогда репрессированы не были, что оба они - честные советские писатели, имеющие большие заслуги перед советской литературой. Следователь встретился с Пастернаком и задал ему традиционный вопрос о Мейерхольде:

- Вы были его другом? Пастернак искренно удивился:

- Что вы! Я никогда не был достаточно советским человеком для этого!

Ссылки: