 |
"ПЕТР ПЕРВЫЙ УЖЕ ОКАЗЫВАЕТСЯ ПАРАЛЛЕЛЬЮ НЕ ПОДХОДЯЩЕЙ" (Сталин и А.Н. Толстой)
А.Н. Толстой "Иван Грозный"
Эта фраза взята мною из письма Пастернака, написанного под впечатлением известия о том, что А.Н. Толстой начал работу над пьесой "Иван Грозный".
Я уже приводил его (как и другое его письмо на ту же тему, написанное год спустя) в главе Сталин и Пастернак . Не могу не привести оба эти письма и здесь тоже.
О том, что он начинает работу над этой своей пьесой, А.Н. Толстой объявил в начале 1941 года - в ответ на присуждение ему Сталинской премии за роман "Петр I".
Пастернак так откликнулся на это известие:
"я стал приходить в отчаяние. Атмосфера опять сгустилась. Благодетелю нашему кажется, что до сих пор были слишком сентиментальны и пора одуматься. Петр Первый уже оказывается параллелью не подходящей. Новое увлечение, открыто исповедуемое, - Грозный, опричнина, жестокость.
(Из письма к О.М. Фрейденберг, 4 февраля 1941 г. Борис Пастернак. Полн. собр. соч. Том 9. Стр. 203)
Год спустя - 14 марта 1942-го - Пастернак прочел в газете "Литература и искусство" статью М.С. Живова "На чтении пьесы А. Толстого "Иван Грозный". На сей раз реакция его была еще более бурной:
"из отчета Живова в "Литературе и искусстве" (кто-то принес с собой газету) мы узнали о Толстовском Грозном. Все повесили головы, в каком-то отношении лично задетые. Была надежда, что за суматохою передвижений он этого не успеет сделать. Слишком оголена символика одинаково звучащих и так разно противопоставленных Толстых и Иванов и Курбских. Итак, ампир всех царствований терпел человечность в разработке истории и должна была прийти революция со своим стилем вампир и своим Толстым и своим возвеличеньем бесчеловечности. И Шибанов нуждался в переделке.
(Из письма к В.В. и Т.В. Ивановым, 8 апреля 1942 г., Борис Пастернак. Полн. собр. соч. Том 9. Стр. 281)
Фраза об "одинаково звучащих и так разно противопоставленных Толстых" вполне могла подразумевать двух "Николаевичей" - Алексея и Льва. (Ведь именно Лев Николаевич громче, чем кто другой, возвышал свой голос против бесчеловечности, призывал даже не сопротивляться злу насилием.) Но, как явствует из последующего текста, Алексею Николаевичу Пастернак тут противопоставил не Льва, а другого Алексея - Алексея Константиновича Толстого, из многих других сочинений которого об эпохе Ивана Грозного едва ли не самым знаменитым была его баллада "Василий Шибанов".
Пьесы А.Н. Толстого, где действуют князь Курбский и Василий Шибанов, Борис Леонидович в то время знать еще не мог. Но в своем предположении, что там появится другой Курбский и другой Шибанов, изображенные в совсем другом стиле ("стиле вампир"), он не ошибся.
Сперва вспомним, как выглядели два эти персонажа в балладе Алексея Константиновича Толстого:
Князь Курбский от царского гнева бежал,
С ним Васька Шибанов, стремянный.
Дороден был князь, конь измученный пал -
Как быть среди ночи туманной?
Но рабскую верность Шибанов храня,
Свого отдает воеводе коня:
"Скачи, князь, до вражьего стану,
Авось я пешой не отстану!
Князь доскакал, предался в руки врагов ненавистного ему царя Ивана - и своих вчерашних врагов - и вот, сидя в литовском шатре, пишет гневное послание бывшему своему сюзерену:
И пишет боярин всю ночь напролет,
Перо его местию дышит;
Прочтет, улыбнется, и снова прочтет,
И снова без отдыха пишет,
И злыми словами язвит он царя,
И вот уж, когда занялася заря,
Поспело ему на отраду
Послание, полное яду.
Но кто ж дерзновенные князя слова
Отдать Иоанну возьмется?
Кому не люба на плечах голова,
Чье сердце в груди не сожмется?
Невольно сомненья на князя нашли?.
Вдруг входит Шибанов, в поту и в пыли:
"Князь, служба моя не нужна ли?
Вишь, наши меня не догнали!"
И в радости князь посылает раба,
Торопит его в нетерпенье: -
"Ты телом здоров, и душа не слаба,
А вот и рубли в награжденье!"
Шибанов в ответ господину: "Добро!
Тебе здесь нужнее твое серебро,
А я передам и за муки
Письмо твое в царские руки!"
Шибанов знал, что говорил. Выполняя свое обещание, муки пришлось ему претерпеть самые лютые.
Звон медный несется, гудит над Москвой,
Царь в смирной одежде трезвонит;
Зовет ли обратно он прежний покой
Иль совесть навеки хоронит?
Но часто и мерно он в колокол бьет,
И зову внимает московский народ
И молится, полный боязни,
Чтоб день миновался без казни!
Царь кончил; на жезл опираясь, идет,
И с ним всех окольных собранье.
Вдруг едет гонец, раздвигает народ,
Над шапкою держит посланье.
И спрянул с коня он поспешно долой,
К царю Иоанну подходит пешой
И молвит ему, не бледнея:
"От Курбского, князя Андрея!"
И очи царя загорелися вдруг.
"Ко мне? От злодея лихого?
Читайте же, дьяки, читайте мне вслух
Посланье от слова до слова!
Подай сюда грамоту, дерзкий гонец! -
И в ногу Шибанова острый конец
Жезла своего он вонзает,
Налег на костыль - и внимает:
"Царю, прославляему древле от всех,
Но тонущу в сквернах обильных!
Ответствуй, безумный, каких ради грех
Побил еси добрых и сильных?
Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны,
Без счета твердыни врагов сражены?
Не их ли ты мужеством славен?
И кто им быть верностью равен?
Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас,
В небытную прелесть прельщенный?
Внимай же! Приидет возмездия час,
Писанием нам предреченный,
И аз, иже кровь в непрестанных боях
За тя, аки воду, лиях и лиях,
С тобой пред судьею предстану!"
Так Курбский писал Иоанну.
Шибанов молчал. Из пронзенной ноги
Кровь алым струилася током,
И царь на спокойное око слуги
Взирал испытующим оком.
Стоял неподвижно опричников ряд,
Был мрачен владыки загадочный взгляд,
Как будто исполнен печали,
И все в ожиданье молчали.
И молвил так царь: "Да, боярин твой прав,
И нет уж мне жизни отрадной!
Кровь добрых и сильных ногами поправ,
Я пес недостойный и смрадный!
Гонец, ты не раб, но товарищ и друг,
И много, знать, верных у Курбского слуг,
Что выдал тебя за бесценок!
Ступай же с Малютой в застенок!"
И Шибанов отправляется в застенок. И там "пытают и мучат гонца палачи", вымогая у него имена товарищей и единомышленников изменника- князя. И царь время от времени осведомляется:
"- Ну что же гонец?
Назвал ли он вора друзей наконец?"
И всякий раз неизменно получает один и тот же ответ;
"Царь, слово его все едино:
Он славит свого господина!"
Вся эта баллада - гимн стойкой, несгибаемой преданности верного слуги своему господину. Может даже показаться, что это гимн слепой, рабской, неразмышляющей, собачьей верности. Но - нет! Прав был грозный царь, сразу угадавший, кто он таков, этот дерзкий посланец князя Курбского:
"Гонец, ты не раб, но товарищ и друг!"
Предсмертный монолог Василия Шибанова подтверждает справедливость этого проницательного суждения царя:
"О князь, ты, который предать меня мог
За сладостный миг укоризны,
О князь, я молю, да простит тебе Бог
Измену твою пред отчизной!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но в сердце любовь и прощенье -
Помилуй мои прегрешенья!
Услышь меня, Боже, в предсмертный мой час,
Прости моего господина!
Язык мой немеет, и взор мой угас,
Но слово мое все едино:
За грозного, Боже, царя я молюсь,
За нашу святую, великую Русь -
И твердо жду смерти желанной!
Так умер Шибанов, стремянный.
Образ князя Курбского тут не вполне ясен. И предательство его (не "измену его пред отчизной", а то, что он предал на муки верного своего слугу, который был ему не рабом, но товарищем и другом), как следует из той же баллады, было совершено не только "за сладостный миг укоризны", но ради того, чтобы бросить в лицо тирану слово правды. И, как следует из сюжета той же баллады, именно благодаря мужеству Шибанова этот "сладостный миг" растянулся на века: если б не Шибанов, как бы иначе дошла до нас, далеких их потомков, "Переписка князя Курбского с Иваном Грозным". Так что по смыслу баллады подвиг Шибанова был не напрасен.
В реальности все это было иначе, и этой темы мы потом еще коснемся. Но не будем (во всяком случае, пока) вдаваться в обсуждение этой тонкой материи.
Пока отметим только, что, по версии А.К. Толстого , Курбский не просто так, по злому, изменническому умыслу перекинулся к литовцам: он "от царского гнева бежал". И этот неожиданно обрушившийся на него царский гнев отнюдь не был праведным - ведь точно так же до него этот гнев обезумевшего царя пал на других воевод и бояр, ни в чем ни перед ним, ни перед отчизной не провинившихся:
Побил еси добрых и сильных?"
У Алексея Николаевича Толстого все это выглядит совершенно иначе.
Начать с того, что Курбский у него перекинулся к врагам отечества вовсе не потому, что вынужден был бежать от царского гнева. Не то что неправедного, необоснованного, но вообще никакого царского гнева, который обрушился или готов был обрушиться на опального князя, оказывается, не было и в помине:
Иван. Славу державы моей доверил ему! Могутность воинскую вручил! Тайные думы мои сказывал ему просто! Уж и не знаю? Чарой его обнес, что ли? Шубейкой его, убогого, не пожаловал? Грозил ему? Не помню. Отступил он от Ревеля, простояв до зимы напрасно, - я ногти с досады грыз, а ему отписал так-то ласково, отечески. Что он томил наше войско без славы, я и то ему простил, щадя его гордыню.
Марья. Прилег бы ты, ладо мое, дай сапожок сниму!
Иван (дико). Заплатил мне за все? Ехидны ядом изъязвил он мое сердце. Ум мутится!.. Больней не мог он ужалить меня!
Марья (гладит ему голову). Ладо мое, затихни. Я здесь, с тобой. Просияй. Вымолви, кто твой обидчик?..
Иван. Андрей Курбский бежал от нас. Отъехал к польскому королю.
Марья. Ладо мое, то - добро для нас, Курбский был вором, собакой, от века дышал на тебя изменой!
Иван. Позором нашим купил себе отъезд! Под Невелем, уговорясь, дал разбить себя гетману Радзивиллу. Войско утопил в болотах. Сам одвуконь бежал. За все то польский король ему - на место ярославских-то вотчин - город Ковель жалует с уездами! Воля ему теперь без моей узды? Княжи стародедовским обычаем. Томлюсь - казни ему не придумаю! (Вынимает из кармана свиток) С Васькой Шибановым эпистолию мне прислал вместе с васькиной головой. (Тыча пальцем в свиток.) "Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню?" Ему царство наше - адова твердыня! А уж я-то - сатана - на московских пустошах пью кровь человечью!.. А он-то за королевским столом меды пьет, гордый ростиславич, а меды покажутся кислы - в Германию отъедет и дважды отечество продаст!
Не того ради, стало быть, бежал князь Андрей Курбский под защиту польского короля, что жизни его угрожала смертельная опасность, а потому, что отродясь был вором, собакой, от века дышал на царя изменой!
О Шибанове, который привез ему от бежавшего князя "эпистолию", упоминается вскользь. Сама "эпистолия", разумеется, вслух - да еще перед всем честным народом - не зачитывается. (Это было бы грубым нарушением твердо установившихся канонов советской драматургии, согласно которым не полагалось, как тогда говорили, предоставлять трибуну врагу.) А из всех обвинений, брошенных ему князем, даже самому близкому человеку, бесконечно преданной ему жене, царь Иван сообщает только одно: "Почто, царь, отнял у князей святое право отъезда вольного и царство русское затворил, аки адову твердыню?" Переводя это на язык современности: "Зачем отгородил свою империю зла от всего мира железным занавесом?"
Что же касается Василия Шибанова, о котором в этом монологе царя упоминается вскользь, то к этому упоминанию место, которое он занимает в пьесе А.Н. Толстого, отнюдь не сводится. Ему в этой драме уготована более важная роль. И, как уже было сказано, совсем не та, что в балладе Алексея Константиновича. Картина шестая
Глубокая арка крепостных ворот, тускло освещенная висячим фонарем. Воет ветер. В глубине, куда едва достигает свет, копошатся два человека. Они отходят от этого места. Один из них, Козлов Юрий Всеволодович, вытирает руки о полу кафтана. Другой, Шибанов, идет впереди него к низкому отверстию в толще арки и со скрипом отворяет железную дверцу.
Шибанов. Спускайся, князь Андрей Михайлович.
Появляется Курбский с фонарем в руке. Он без шапки, в дорожной шубе.
Шапочку-то забыл, что ли, впопыхах, надень мою, холопью, сделай милость.
Курбский. Где стража?
Козлов. А вон, лежат спокойно, двое.
Шибанов. А которая стража на стенах, не услышат - ишь вьюга как кричит, угрюмая, ливонская.
Курбский. Кони где мои?
Козлов. Кони стоят в овраге, недалече. Все припасено в сумах переметных, будь без сомнения. Да и скакать нам только ночь, на заре будем у поляков.
Шибанов. Князюшка, а грамоту охранную королевскую не забыл?
Курбский. Шапку одну только забыл. Юрий Всеволодович, так ли я поступаю? Непривычно мне - спросонья, натянув шубенку, бежать в ночь, как вору. Как в омут головой!
Козлов. А лучше будет, Андрей Михайлович, когда тебя в простых санях, закованна, в Москву повезут? Да придет к тебе в застенок худородный тиран зубы скалить. Решайся? Отворять ворота?
Курбский. Подожди.
Шибанов. Андрей Михайлович, как бы городской воевода не вернулся с объезда!
Курбский. Мне еще и Мишку Новодворского бояться! На кол его велю посадить!
Я еще владыка в Ливонии?
Козлов. Велеть-то велишь, а сажать будем мы, что ли, с Шибановым? Только всего твоего войску и осталось. А покуда для тебя уж кол поставлен на Красной площади, Андрей Михайлович!
Шибанов. Решайся, князюшка!
Князь продолжает колебаться. Козлов и Шибанов продолжают его уговаривать. Князь медлит. Велит привести жену и детей, прощается с княгиней, напутствует и благословляет сыновей.
Как будто все уже решено: выхода нет, бежать с семьей и со всем домашним скарбом он опоздал. Приходится бежать одному, "одвуконь". Князь дает последние распоряжения Шибанову насчет "Епистолы", которую тот должен будет передать царю.
И тут, когда все к побегу уже готово, вдруг появляется городской воевода Михаил Новодворский:
Новодворский (Козлову). Ты что за человек? (Шибанову.) А ты кто?.. А, княжий холоп! (Увидел Курбского.) И князь здесь? Чего не спишь-то, Андрей Михайлович? Под воротами будто бы тебе не место. За город - я государю отвечаю! А ты - лежи на лавке, отдыхай после бранных трудов. (Засмеялся.) Ничего, и на старуху бывает проруха! Хоть ты и великого роду и вельми преславный воевода, а наперед помни: идешь в поход - не вози ратников в санях вповалку, ратник - не пьяная баба на масленицу!
Растянул обоз на десять верст, пушки - в санях, под рогожами, и оружие в сено попрятано, и пищали не заряжены? Эх, великородные! Тебя так ленивый не побьет! Пойдем, князь, пойдем, - медку выпьем, коли не спится в такую ночь. Тьма проклятая, зги не видать. Поехал в объезд - в какой-то овраг нечистый меня занес, конь ногу сломал, стремянный убился. Эй, стражники! Надо людей из оврага выручить! (увидел трупы, быстро оглянулся, попятился, берясь за саблю.) А-а! Вот вы здесь по каким делам? Грех-то какой! (Кричит.) Стража!
Курбский. Кончай его!
Шибанов с ножом, Козлов с саблей кидаются на воеводу, который отбивается саблей.
Холоп царский, черная кость, собака! (Ударяет воеводу кистенем.)
Воевода падает.
Открывай ворота!
Ссылки: