Шухаев Василий Иванович и Шухаева Вера Федоровна

Вася Шухаев ушел из Питера с женой Верой и Ваней Пуни по льду Финского залива. Опасное дело, но питерский страх пересилил. Беженцы долго маялись по пересыльным лагерям в Финляндии, пока Саша Яковлев не достал им в 1920 году французскую визу и они не смогли приехать в Париж. Саша был лучший друг Василия Ивановича Шухаева . Они дружили с самого 1907 года, когда встретились (двадцатилетними) в классе Кардовского в Петербургской Академии художеств . С тех пор не расставались. Вместе ездили на пленэр на Волгу, вместе бродили по Италии, вместе преподавали, вместе создавали "Цех живописцев св. Луки", вместе расписывали потолок в московском особняке Фирсановых, готовили росписи для Казанского вокзала, вдвоем писали свою знаменитую картину "Арлекин и Пьеро"... Да и тут, в Париже, счастливчик Саша не оставлял друга: вместе преподавали, вместе писали фрески на темы сказок Пушкина в концертном зале на улице Перголез. Да и вообще нельзя сказать, чтоб Василий Шухаев сидел в Париже без работы: писал натюрморты, пейзажи и, конечно, портреты - Сашин портрет, портреты Балиева, Боровского, Стравинского, фезандрийских друзей - Прокофьева, Люсьена Вожеля, Зиновия Пешкова. Иллюстрировал книги для "Плеяды" - Пушкина, Гоголя, Тургенева, Лескова, Лермонтова, Чехова, де Мюссе, Гейне... И для театра работал - для Балиева, для Иды Рубинштейн, даже в кино у Туржанского подвизался... И выставлялся успешно - вместе с Сашей в галерее Барбазанж, с мирискусниками в Осеннем салоне, и еще, и еще. Даже за границей выставлялся много раз - в Лондоне, в Брюсселе, в Берлине, в Копенгагене, в Белграде... Путешествовал по французскому югу и Корсике, по Испании, Марокко (по марокканским этюдам тридцать лет спустя стал писать картины, через тридцать лет вспомнилось). И в Париже супруги Шухаевы не скучали, ходили в гости, было много друзей. Когда в старости вдова Шухаева Вера Федоровна начинала перечислять парижских друзей, оставалось только удивляться: ба, сливки парижского общества. И еще через мгновенье: а друзья-то - всё фезандрийская элита. Фезандри и склонил Шухаевых вернуться на родину. Конечно, рябинки, березки, да еще главное - остались там у Веры Федоровны матушка и две сестры. Но все же ведь и бежали не зря. Ведь уже и до побега вел Шухаев две мастерские в Академии, оформлял Петроград к славной годовщине Октябрьского путча, для театра Народного дома делал декорации, все же сбежали, от всего сбежали, сломя голову - по льду, с опасностью для жизни, через границу... Что гнало? Что гнало, о том к середине 30-х годов в мирном Париже все было забыто - и насилие, и хамство, и грабежи, и комиссарская цензура, и неуемный голод, и торжество худших, и растление души... А дома у Саломеи, у которой они жили в первое время, да в Фезандри и вовсе наслушались маяковско-игнатьевских поэм о московском процветании, да святополк-мирского коммунизма...

К тому же характер у прелестной, доброжелательной Веры Шухаевой был легкий - оптимистка, фантазерка, идеалистка. Позднее, с "чудной планеты" Колымы , пытаясь разобраться в их семейной беде, писал зека Василий Иванович Шухаев в письме Вериной матери Серафиме Александровне Гвоздевой (письмо от 26 июня 1939 года), стараясь, конечно, при этом утешить тещу по возможности: "Я Веру видел осенью 1938 года, с ней беседовал два раза, она держится молодцом. Ее спасает главным образом счастливая способность не понимать многих вещей. Я заметил у нее эту особенность очень давно... У нее не было страха перед неизвестными ей вещами, например, она никогда не понимала, что в море можно утонуть, поэтому купаться можно только в тихую погоду, а в бурную опасно. Это она не понимала до тех пор, когда раз чуть не утонула, и с тех пор она в воде себя более или менее хорошо чувствовала, когда был близко к ней. Так и теперь она совсем иначе себя чувствует, когда письма наши быстрее оборачиваются. Разлука для нее самое страшное, самое сильное испытание, которое трудно было выдумать. Я по ней скучаю ужасно".

Письмо любящего мужа, тактичного зятя, все понявшего холодными ночами в бараке, на лагерной автобазе бухты Ногаево, где он на морозе красит машины, - всю корыстную фезандрийскую туфту. Понял, наверно, еще и только вернувшись в Ленинград в 1935-м, где сразу получил персональную мастерскую в Академии, провел выставку, получил профессорскую должность и даже был отправлен в Кабардино-Балкарию, чтобы воспеть на холсте безудержное счастье мусульманских колхозников. ( Бабель там уже ползал с местным бандитом-диктатором, хотел воспеть тирана, да не собрался с духом, а в Фезандри на побывке приходила Бабелю мысль, от которой мурашки по спине, - взять да остаться... Пойти таксистом, как Газданов... Но знал, что доберутся Длинные Руки и в Париже, пришьют на стоянке, замочат...)

В апреле 1937-го забрали Шухаевых в Ленинграде, свезли в Москву на краснозвездную Лубянку, а потом - в краснознаменную Бутырку. Шили им шпионаж по 58-й статье, но дали минимальный срок - 8 лет лагерей. Только осенью 1938 года, когда собрали в Магадан всех "иностранных подданных", они в первый раз друг о друге снова услышали и повидались ("наплакались друг у друга на груди на виду у надзирателя"), а о смерти друга Саши в Париже в мае 1938 года от злобной болезни рак желудка узнал Вася Шухаев только через десять лет - за хребтом Кавказа (хребет никому не мешал, да занавес был железным).

Но в общем-то, считай, повезло Шухаевым, выжили, "на общих" не были и всего десять лет провели на колымском курорте, куда так сладко зазывали их из Фезандри Маяковский и княжна Саломея с графом Игнатьевым. Красил там знаменитый художник-профессор машины и писал портреты вохры, а с 1939 года стали его привозить в Магадан для работы в магаданском крепостном театре. Потом и вовсе при театре оставили и даже расконвоировали: писал декорации и портреты начальства по охранной линии. И Вера Федоровна, художница по текстилю, тоже была в "столице Колымского края". Письма ее к матери в Ленинград дышат неистребимым оптимизмом. И как жена художника она озабочена прежде всего мужниным творчеством: "11 июня 1939-го... Вася прислал мне свой автопортрет, маленький в письме, сделанный карандашом с изумительным сходством, чудесный рисунок. Я очень берегу его. Когда-нибудь он будет очень ценной вещью, а сейчас это моя большая радость. Получаю от него письма, идут быстро - 9-10 дней, он находится от меня в 340 км. Если бы он был здесь, мне бы, конечно, дали с ним свидание. Он стал такой старый (в 52 года. - Б.Н.), худой, длинный, седой, в какой-то поповской шапке, в телогрейке. Жаль мне очень, если он погиб как художник". Но вот год спустя начальство вызвало маляра лагерной автобазы в столицу Колымы, и Вера пишет матери: "Вася приехал в Магадан и будет здесь, наверно, месяца три, а то и больше. Он здоров, выглядит неплохо, будет оформлять Дом культуры (большевики и в тундре помнят о культуре. - Б.Н.), делать росписи на стенах и потолках. Последний месяц он делал портреты"

(Писанные им портреты каких-то вертухаев и поныне хранятся в магаданском краеведческом музее. - Б.Н.).

Прошло четыре месяца, и Вера все еще могла (хоть издали) видеть подконвойного мужа и описывала это в письме с изяществом вольняшки: "Изредка вижу Ваську, вернее, спину или силуэт, шагающий по дороге в моей меховой шапке, пишет опять картины, у него большая хорошая работа. Выглядит хорошо, говорят, веселый, бодрый, все время шутит и дурит. Все товарищи его очень любят и исключительно хорошо к нему относятся". В ту пору Шухаев уже был оставлен при театре. Надо было создавать костюмы и декорации к высокопатриотическому спектаклю "Фельдмаршал Кутузов", а потом и к "Великому государю", да и подневольный режиссер Варпаховский нуждался в подневольном художнике для оперетт, которые так любило лагерное начальство ("Сильва, ты меня погубишь..."). В эту пору, наверное, и попросил за лагерного маляра сам великий сталинский архитектор Щусев - небывалая смелость. И тогда сам великий повелитель рабской Колымы и Дальстроя генерал Никишов вызвал к себе беднягу в телогреечке и, с любопытством его разглядывая, спросил, не надо ли чего, есть ли жалобы. На что опытный зек ответил, что всем премного довольны.

Прошло 10 лет, и освобожденные Шухаевы смогли вернуться "на материк", в "Большую Зону". Паспорта у них были "минус 16" (вне столиц), но дерзкий столичный Тбилиси решился взять к себе для преподавания опального профессора-художника. Шухаев стал профессором на кафедре рисунка в Тбилисской Академии художеств . Мирно преподавал и даже начертал для потомства (правда, после нового ареста) картину "И.В. Сталин в Крцанисском ущелье" (может, сам догадался, а скорее, подсказали товарищи из спецотдела). Полотно это наверняка бы понравилось княжне Саломее Андрониковой-Гальпериной и баронессе Будберг. На нем знаменитый разбойник по кличке Любимый Вождь Народов (по лагерному Гуталинщик, оттого что очень похож был на уличных ассирийцев-чистильщиков) величаво высится во весь свой полутораметровый рост на фоне величавой грузинской природы, размышляя, кого бы еще убить. Законы искусства можно понять: в ту пору еще жили Шухаевы в большом страхе. Вера Федоровна сообщает, что "на этом злоключения не кончились": "В 48-м арест по второму разу. Ненадолго. Через два месяца освободили. И мы остались в Тбилиси. В 53-м похуже, чем арест, высылка из Тбилиси. Несколько месяцев мы маялись и мыкались по Грузии, потом разрешили вернуться... И наконец, в 58-м пришла реабилитация". (Сообщили им, что они не шпионы. - Б.Н.)

Шухаев прожил еще 15 лет и, говорят, не утратил вкуса к жизни. На московской выставке портретов из собрания С. Рихтера в 1979 году счастливый коллекционер предварял серию шухаевских портретов байкой о художнике:

"Шухаев - личность особенная. Один из самых легких людей, встречавшихся мне. Человек с несгибаемым характером. В конце 40-х годов в Тбилиси была у меня чудная жизнь. Мы были очень дружны, все Шухаевы, Василий Иванович и Вера Федоровна... Нейгаузы, Нина Дорлиак и я. Мне не надо было готовиться к концертам, и наше утро с Василием Ивановичем начиналось по-парижски, с бутылками шампанского. Он писал мой портрет, а я позировал, почти засыпая. Портрет получился не очень удачным. Василий Иванович сказал с улыбкой: "А вы сами виноваты, так позировали. Я пишу только то, что вижу". Он никогда не льстил в портретах, также как в жизни. Он часто говорил "гадости", делал это очень мило и без злобы (некоторые не понимали и обижались)". В конце 60-х годов Шухаев писал марокканские картины по эскизам 1932 года. Когда-то были Марокко, воля... В 1973-м Шухаев умер в Тбилиси на 86-м году жизни. Вера Федоровна пережила мужа на шесть лет. Она тоже была личностью особенной и на девятом десятке лет сохраняла свои фантазии, свой идеализм и свою доброжелательность. В 1976 году ее племянница (москвичка М.Г. Овандер ) записала ее рассказы о магаданской эпопее. И оказалось, зечка Шухаева запомнила лишь добрых и смелых людей, которые не боялись Сталина и вступались за бедных зеков. Таких, например, как "начальницу отдела режима" Марию Склярову, которая извлекала зечек из мужских лагерей, где с ними жили начальники. Честная чекистка предпочитала, чтоб бедные женщины жили между собой или вообще забыли об этих глупостях. Или вот была еще жена Никишова, колымская губернаторша Александра Гридасова .

Это ее стараниями был устроен в Магадане крепостной театр, что спасло жизнь многим деятелям искусства из числа врагов народа. По мнению Веры Федоровны, эти женщины "были ярыми комсомолками, приехавшими перевоспитывать врагов народа". Когда племянница Веры Федоровны сообщила мне эту интересную подробность, я сразу подумал, что удайся (в 1945-м или в 1948-м) Великому Гуталинщику его план захвата Парижа, ярая комсомолка Мари-Клод Вожель устремилась бы со своими девчатами в лагеря Камарга или Верхнего Прованса перевоспитывать недобитых буржуев, троцкистов и упорствующих гомосексуалистов вроде Жана Кокто или Андре Жида. Ибо Ла Фезандри лежал на бойком перекрестке истории. Надо сказать, что супругам Шухаевым, принявшим всерьез фезандрийскую болтовню, и впрямь повезло.

Ссылки: