Нежданный визит (в Ла Фазендри)

Как же можно было не писать о такого калибра салоне? Или - отчего нельзя было о нем написать, не хотелось писать? Ведь о салонах во Франции написаны сотни страниц. В салонах знатных дам собиралось изысканное общество, композиторы исполняли музыку, писатели читали свои новые произведения: Вольтер и Фонтенель у герцогини дю Мен, Шатобриан и Бальзак у мадам де Рекамье, Даламбер у мадам дю Дефан и еще, и еще...

В салонах занимались и политикой (у той же герцогини дю Мен), так что бывало не без соглядатаев. Понятно, что в XX веке салонов стало меньше, а шпионов больше. И необязательным стало, чтобы обольстительная и знатная женщина вроде мадам де Рекамье царствовала в салоне: салон мог устроить влиятельный, богатый, интеллигентный или просто общительный мужик, причем не обязательно при дворце, а даже при коммуналке или при кремлевском обиталище недозрелого социализма (товарищи Троцкий и Каменев держали литературный салон, и даже сам товарищ Сталин держал - тамбовский волк им всем товарищ).

Не слишком давно один ленинградский критик выпустил книгу (и в США, и в России), чтоб рассказать миру, как он держал литературный салон в 60-е годы в Ленинграде, где бывали сам Бродский и сам Кушнер. Если верить хозяину этого салона, он после ухода гостей сам строчил доносы и сам относил их в Большой Дом , а в светлую пору перестройки вдруг решил этим похвастать, прилетел вот из Америки, ходил по журналам и издателям, не жалея трудов, тоже сам...

Новые времена, новые нравы.

Так вот, в Фезандри собирался в 20-30-е годы XX века отнюдь не пустяшный салон. Там бывали сам Маяковский , сам Андре Жид , сам Луи Арагон , сам Сергей Прокофьев , сам Илья Эренбург , сама Эльза Триоле , сам Поль Вайян-Кутюрье , сам Михаил Кольцов и еще две дюжины писателей, журналистов, художников, политиков, дипломатов, певиц, танцовщиц, прекрасных дам...

Отчего же все они (люди пишущие) умолчали про эти искрометные сборища в старинном охотничьем доме, в саду, в живописном уголке леса? Разве не странно? Кое-что стало для меня со временем проясняться (и это кое-что я от вас не утаю), а когда всяких фезандрийских историй накопилось в башке довольно много, я двинулся в путь и почти без труда разыскал в тихом уголке леса Сен-Жермен эту самую усадьбу Фезандри (она целехонька, ни за четыре предшествующих века, ни за три четверти прошлого века нисколько не изменилась). Конечно, моя вылазка была авантюрой. Меня не впустили когда-то ни на одну из бунинских вилл (остался раз ночевать в спальном мешке на улице, под оградой виллы Бельведер в Грасе), не пускали, честно говоря, вообще ни на одну частную виллу: у французов это не принято (а я-то ведь тогда добрый час развлекал хозяйку Бельведера у калитки байками про нашего Бунина). Так что у меня не было большой надежды проникнуть в охотничий дом Людовика XIV, оказавшийся в частном владении. И все же, когда я из леса вдруг вышел к воротам дома Ла Фезандри, я испытал, как пишут опытные авторы, необычайное волнение. Было отчего взволноваться! Две огромные, вполне озверелые собаки брехали в мой адрес и противно скалили зубы. Кажется, эти враги рода человеческого называются ротвейлеры. Для них сожрать немолодого иностранца - минутное дело. Про таких обычно умиленно рассказывают, что они не кусают членов семьи, а мне всегда вспоминается при этом бакинская семья, которая держала в квартире льва и регулярно оповещала население страны об этом эксперименте. И лев действительно до поры до времени никого не съедал...

И вот теперь я оказался в глухом уголке леса, лицом к лицу с неминучей опасностью. А я ведь не предупредил здесь никого о своем наглом визите - ни за месяц вперед, ни за год, как тут водится. И я даже дома не сказал, куда еду... Прощай, Москва родная! Прощай, неродной Париж. А я ведь даже и не хотел умереть в Париже, как Маяковский. Я хотел спокойно помереть у себя на хуторе в Шампани, да не сейчас, а как можно позже... Но все обошлось наилучшим образом.

Выглянула какая-то молодая женщина приятной латиноамериканской наружности, по всей повадке прислуга, и, не сумев перекричать собак, позвала хозяйку - молодую, приятную в обхождении американку. Хозяйка заперла скаженных псов, впустила меня во двор и привела на открытую площадку перед домом, на краю сада и леса. Я сбивчиво бормотал, что вот здесь, на этой площадке, в году этак 1928-м собирались кавалеры и дамы, что я мечтал все это повидать, хотя не могу объяснить вразумительно, с какой целью. Женщина обтерла тряпкой руки, до локтей заляпанные краской, и сказала, что ее зовут Лила, что она испано-еврейских кровей, из Штатов и что она ничегошеньки не знает про историю этого дома, наверно, про него знает ее агент по недвижимости, но она приехала, посмотрела, ей тут понравилось, и она сняла всю усадьбу на 15 лет (надеюсь, недешево), так что она сейчас должна вернуться в дом, где она красит стены вместе с работницей, а я могу прохлаждаться здесь, сколько мне вздумается. - До меня дом снимал какой-то Шансель, говорильщик с радио, - сказала она. - Все запущено, работы невпроворот... Так что я пошла работать... И она ушла, озадачив меня этой безоглядной щедростью и беспечностью, которые я, кстати сказать, не один раз отмечал, путешествуя у них там в заокеанской стране Америке, которую так дико невзлюбил пылкий бородатый миллиардер бен Ладен ...

И вот едва я опустился в витое железное кресло на площадке перед длинным каменным домом среди цветов, запахов лета и птичьего щебета, как все эти люди, что гомонили тут когда-то, смеялись, спорили, пили, ели, обольщали женщин и погибали - всего каких-нибудь семьдесят лет назад - все они вдруг обступили меня, требуя вниманья к своей судьбе, к своим судьбам...

Звучала французская, русская, немецкая, американская речь, зазывно хохотали женщины, тоненько звенели бокалы, умеренно стучали ножи и вилки, как бывало здесь каждое воскресенье незадолго до моего рожденья и еще несколько лет после него, пока я не пошел в свою начальную школу в Глинистом переулке в Москве, но при чем тут Москва? При чем, при чем...

Москва в нашем веке всегда немножко при чем. Я осмотрелся и стал узнавать гостей мало-помалу, в первую очередь русских: они мало переменились, куда меньше, чем я сам, - привилегия мертвых. Зато они не замечали меня, живого, - привилегия нас, живых... Понимая все их языки, оценить и понять по-настоящему я мог все же только родной, русский, с полслова, с любым акцентом, подтекстом или подсексом, оттого я и начну свой рассказ с русских гостей. Скажем, с этого вот молодого мужика, что рядом со мной смакует красное вино из бокала, склоняясь к пышной, фолибержерного, муленружистого типа брюнетке, возлежащей у края террасы - тоже мне мадам Рекамье... Но грудь, но грудь, превосходная, прямо скажем, грудь... Белошвейка Веласкеса... Ладно, успокойся, пора обратиться к прочим гостям.

Ссылки: