 |
Виктор Шкловский и Роман Якобсон
Многие русские писатели эмигрировали, других в немецкую столицу привели иные, более запутанные дороги. К последним принадлежали Максим Горький , поселившийся в курортном местечке Бад-Зааров в окрестностях Берлина, и Виктор Шкловский , который не просто отказался признавать Октябрьскую революцию, но и боролся с большевиками с оружием в руках: был членом военной комиссии правых эсеров , командовал броневыми машинами, участвовал в подготовке антибольшевистского переворота и в разных диверсионных акциях. После провала заговора Шкловский ушел в подполье и одно время скрывался дома у Романа Якобсона . Однажды, когда Роману нужно было уйти, Шкловский спросил, что ему делать, если придут чекисты.
"Если придут сюда, делай вид, что ты бумага, и шурши!" - гласила остроумная, но несколько опасная рекомендация Романа. В октябре 1918 года Шкловский убежал на Украину, но через несколько месяцев вернулся в Москву, решив сложить оружие. "Нет победителей, но нужно мириться", - написал он в феврале 1919 года в связи с политической амнистией эсеров. Однако через три года руководитель боевой организации эсеров Григорий Семенов издал в Берлине книгу, в которой изложил ранее неизвестные факты о террористической деятельности 1917-1918 годов; в списке активных террористов значился и Шкловский. По инициативе председателя ЧК Феликса Дзержинского советское правительство еще в декабре 1921 года начало готовить процесс против эсеров. Поэтому сведения из книги Семенова стали манной небесной - но не новостью, поскольку автор уже работал на ЧК. Сам процесс явился результатом политического ужесточения, последовавшего за введением нэпа .
Еще за неделю до выхода книги Ленин писал наркому юстиции, что нужно "усиление репрессии против политических врагов Соввласти" и что для этого надо устроить ряд процессов в Москве, Питере, Харькове и "других важнейших центрах". Процессы должны быть "образцовыми, громкими, воспитательными", поэтому надо воздействовать "на нарсудей и членов ревтрибуналов через партию", чтобы научить их "карать беспощадно, вплоть до расстрела, и быстро".
28 февраля было объявлено, что тридцать четыре руководителя правых эсеров будут преданы суду по обвинению в контрреволюционной деятельности, в частности террористических акциях против советского правительства. Шкловский решил не испытывать судьбу и в середине марта ушел по льду в Финляндию , где после двухнедельного карантина в Келломяки поселился у дяди в поселке Райвола (Рощино) . Оттуда он писал в Берлин Горькому:
"Меня хотели арестовать, искали везде, я скрывался две недели и наконец убежал в Финляндию. Не знаю, как буду жить без родины. Во всяком случае, я пока избежал судьбы Гумилева".
Цена побега была, однако, высока: 22 марта в Петрограде арестовали его жену , сделав ее заложницей. В Райволе Шкловский продолжал работу над автобиографическим романом "Сентиментальное путешествие" , который будет завершен летом этого же года в Берлине , куда он отправился после Финляндии.
Если побег Виктора Шкловского из Советской России был авантюрой, то жизнь Романа Якобсона в Праге поначалу тоже не была лишена драматизма.
Миссия Красного Креста , служившая первым представительством Советского Союза в Чехословакии, вскоре превратилась в место встречи для пражских левых, в связи с чем правая пресса заклеймила ее, назвав гнездом большевизма. Это неудивительно, так как миссией руководил видный большевик доктор Соломон Гиллерсон , в прошлом активный деятель Бунда, Всеобщего еврейского рабочего союза .
На новом месте работы Якобсон сразу же ощутил политический накал. Поскольку больше всего он хотел продолжить учебу, он попросил разрешения оставить миссию, и в сентябре 1920 года его просьбу удовлетворили. Однако он попал из огня да в полымя: одна газета усмотрела за его учеными амбициями попытку большевистского режима проникнуть в Карлов университет. 17 сентября Роман писал Эльзе в Париж:
"Не знаю, знаешь или нет, но сентябрь месяц мне здесь за кр. кр. сильно попадало. Газеты вопили об "удаве, захватывающем в цепкие объятия здешних профессоров" (это я) и т. п., профессора колебались, бандит ли я или ученый или противозаконная помесь, в кабарэ пелись обо мне песенки, все это было мало-остроумно. Положенье было сложно, но, кажется, моя судьба эквилибрировать в немыслимых ситуациях". "Я ухватился за первую возможность безболезненно ликвидировать свою службу, - писал он одновременно в Ригу Григорию Винокуру. - Все-таки я филолог, а не чиновник". В конце концов профессорский совет одобрил кандидатуру Якобсона, и он получил возможность писать докторскую работу в университете.
Трудности, с которыми сталкивался Якобсон в Праге, были результатом политического хаоса, воцарившегося в Европе и России после Первой мировой войны и сделавшего для многих жизнь неустойчивой и непредсказуемой. Лучше, чем это удалось Роману в первом письме к Эльзе от сентября 1920 года, положение описать нельзя:
"Ведь не одну, десять жизней пережил каждый из нас за последние два года. Я к примеру был за последние годы - контрреволюционером, ученым и не из худых, ученым секретарем Зав. Отд Искусств Брика, дезертиром, картежником, незаменимым специалистом в топливном учреждении [в Москве], литератором, юмористом, репортером, дипломатом, на всех романических emploi и пр. и пр. Уверяю Тебя, авантюрный роман да и только. И так почти у каждого из нас."
Якобсон принадлежал к программно радикальному поколению. Отличительным признаком русского радикализма была ярко выраженная антибуржуазность в сочетании с сильным ощущением близости перемен: мир должен измениться единым махом, а не вследствие длительной и терпеливой работы. По этой причине мессианская версия марксизма - коммунизм - нашла наиболее благодатную почву именно в России. Кроме того, поколение, которое взрослело в эпоху Первой мировой войны, было непоколебимо уверено в том, что именно молодежь являлась - по выражению Якобсона "законодательницей дня" и что для нее все возможно: "Мы себя не чувствовали начинающими. Казалось совершенно естественным, что мы, мальчишки в Московском лингвистическом кружке , ставим себе вопрос:
"А как надо преобразовать лингвистику?" То же самое было во всех других областях". Одновременно Якобсону была присуща черта, которую сам он называл "решающей в [его] жизни": умение занять позицию стороннего наблюдателя. "Я могу выступить в любой роли, но все это только роли, - писал он. Филология - роль, как все остальные, только любимая".
Он похож на человека, который наблюдает за шахматной партией, интересуясь игрой, а не результатом: "Смотришь с любопытством, сочувствуешь проигрывающему, радуешься ловкому шаху выигрывающего и продумываешь "ходы" и за белых и за черных. На минуту можешь даже подсесть к столу поиграть за одного из них. Вот мое отношение к сегодняшней политике".
Именно из-за этого релятивизма - или, по определению Брика, "дипломатического таланта" - многие относились к Якобсону с подозрением. Он не занимался политикой, но был скомпрометирован близостью к Маяковскому и его кругу. В Праге он сразу стал искать контакты с представителями авангарда и в феврале 1921 года сообщал Маяковскому :
Сегодня в правительственной газете Тебя обругали матом. Самое мягкое из выражений было "сукин сын". В левых кругах Твоя популярность растет.
Первого мая в здешнем большом театре пойдет перевод Твоей Мистерии, шум вокруг этого представления будет страшный. Лучший здешний драматург Дворжак (ныне коммунист [sic]) о какой бы пьесе ни писал в пражской левой газете, неизменно констатирует, что по сравнению с Тобой это буржуазная гниль. <... > На днях в чешском фабричном центре Брно вечер Твоих произведений для рабочих".
Якобсон делал все возможное для популяризации нового русского искусства и литературы в Чехословакии. В частности, его усилиями был переведен на чешский фрагмент "150 000 000" (полностью поэма вышла в 1925 году) - и он так быстро осваивал язык, что уже через полгода после приезда в Прагу смог опубликовать стихотворение Хлебникова в собственном переводе. Несмотря на близкое личное знакомство с Маяковским, Якобсона больше интересовало творчество Хлебникова : в его формальных экспериментах Якобсон находил пищу для собственных идей о поэзии как - в первую очередь - языковой деятельности.
Еще в Москве он работал над изданием произведений Хлебникова и написал для этого предисловие, которое теперь в Праге вышло отдельной книгой на русском: "Новейшая русская поэзия. Набросок первый". Несмотря на занятия в Карловом университете, первое время Якобсон скучал по Москве. Отправляя в январе 1921 года свою книгу о Хлебникове Осипу в Москву, в сопроводительном письме он жалуется, что Чехословакия - "страна мелких лавочников, она мне страшно надоела, хотелось бы посмотреть хоть большего калибра, но вероятней поеду восвояси". Мысль о возвращении домой появляется в нескольких письмах этого периода. Ему не хватает интеллектуального общения с Осипом и другими формалистами, чьи новаторские лингвистические и поэтические исследования на несколько лет опережали развитие этой научной области в других странах.
Якобсон испытывал угрызения совести из-за того, что он покинул круг, который его воспитал. "Изменил ли я Москве, московским друзьям, Кружку?" - задает он риторический вопрос в письме к Винокуру зимой 1921 года и отвечает сам: "Нет, я вернусь. Возможно, возвращение сейчас после моего милого разговора с М. в Ревеле становилось для меня чрезвычайно опасным и независимо от отрыва со службой". Тем не менее он надеется вернуться домой не позже весны 1922 года, "с новым научным капиталом" в багаже.
Независимо от того, кто такой "М." и о чем в "милом" разговоре шла речь, жизнь Якобсона вскоре сделала новый поворот. Когда летом 1921 года в Прагу прибыл первый советский полпред, Якобсон получил работу в миссии, где, в частности, работал переводчиком. Одной из причин этого шага было его материальное положение - в этот период он был настолько беден, что ел, как он сообщил автору этих строк, иногда через день. Однако остался он в Праге, несмотря на то что служба в миссии отнимала драгоценное время у науки. Решение не возвращаться в Москву обуславливалось, с одной стороны, тем, что он быстро вошел в чешскую академическую жизнь, а с другой - усиливающимся политическим гнетом в России. Казнь Гумилева и бегство Шкловского были четкими сигналами того, что возвращение может быть действительно "чрезвычайно опасным".
Ссылки: