Обыденная жизнь воспитанников первой киевской гимназии1

Обыденная жизнь воспитанников нашей гимназии была не очень сложна. Два раза в месяц пансионеры всех трех пансионов должны были мыться в банях, которые помещались во дворе 1-ой гимназии. Все мы любили баню, были большие охотники париться на самой высокой полке, а иные прямо с полки выходили во двор, катались в снегу и опять парились, и никто из них никогда не болел. Доктор Зевеке каждый месяц осматривал тела воспитанников; мы называли это "голым парадом" и ужасно стеснялись этой церемонии, в особенности поляки. Кроме воскресных дней и больших праздников, когда все ученики отпускались по домам к своим родителям, самым любимым днем было 1 мая, когда устраивалась маевка и гимназисты шли на прогулку с надзирателями. Каждый пансион держал свой особый путь: "наиблагороднейший", например, шел по Крещатику на Подол, спускался к Днепру и направлялся в Киево-Печерскую Лавру; "дворянский" шел через крепость в Лавру, осматривал Аскольдову могилу и другие достопримечательности, а затем извилистой дорогой по Днепровскому мосту возвращался в Липки; "хуторяне" не любили долго ходить по городу и просили надзирателей сократить им путь; они раньше других возвращались домой. Первым желанием воспитанников было выкупаться 1 мая, но это трудно было исполнить, да и не безопасно, потому что выкупавшиеся и пойманные на этом строго наказывались. В одну из таких прогулок, когда мы были возле Днепра, я и Бобровников , улучив время, выкупались, но, выйдя после купания, увидели, что наш пансион уже скрылся из виду. Бобровников предложил мне: "ну, Кабан, идем прямо от Цепного моста к Лавре, по этим крутизнам!" Мы полезли; трудный был путь; я несколько раз срывался, но Бобровников меня выручал, подымал меня, и мы карабкались дальше. Пот с нас лил ручьями; мы сняли шинели и куртки; наконец, добрались до конца крутизны и на вершине холма легли отдохнуть. Мы были так истомлены, что только после получасового лежания могли стать на ноги; белье на нас было так мокро от пота, хоть выжми, пить хотелось ужасно; мы пошли разыскивать воду, чтобы утолить мучившую нас жажду, и добрались до монашеских келий. Здесь мы увидели на балконе одной келии очень толстого монаха, который сидел в одном белье и что-то пил; мы побежали к нему и кротким голосом просили его дать нам напиться воды. Но он пробасил: "я такой гадости не пью! сколько там от сотворения мира пропало рыб, скота, людей, так что даже противно ее пить, да и вам не советую пить этого гадкого напитка!" "Что же вы пьете?" - спросил Бобровников. "Я пью только вино, летом со льдом. Если хотите прохладиться, то я налью вам кружку". Он налил кружку белого вина, усадил нас возле себя, и мы насладились прохладным вином всласть. Поблагодарив в очень изысканных выражениях этого толстого монаха, мы двинулись дальше в путь и во-время пришли в гимназию, так что нас ни в чем не заметили.

Между моими товарищами были большие любители чтения; они увлекались повестями Тургенева, напечатанными в "Современнике", и повестями и рассказами Гоголя, в издании Кулиша. Такие любители чтения собирались человек по 12 или 15 в уединенных комнатах и начиналось чтение; собравшихся всегда предупреждали, чтобы желающие слушать чтение сидели хорошо: не переглядывались, не пересмеивались, а внимательно слушали бы; если кому надоест слушать, тот должен тихо уйти из комнаты. Лучшим чтецом этого кружка считался Николай Николаевич Маркович , сын историка, по прозванию "Теленок". Он читал удивительно ясно и с увлечением: порывисто усиливал голос или понижал и даже доходил до шепота в особенно поэтических местах. Все мы имели при себе маленькие тетрадки, куда вносили краткое содержание читаемого, ставили в некоторых местах различные значки, чтобы потом поговорить о том, что особенно заинтересовало нас. Все это мы делали по совету А.П. Иноземцева . После чтения происходили оживленные дебаты и восторженные похвалы "Тарасу Бульбе" или "Мертвым душам". Вторым прекрасным чтецом в 6-м и 7-м классах считался Петр Вербицкий , обладавший громадной памятью: он знал наизусть и прекрасно декламировал почти всего Пушкина и Лермонтова, сам писал прекрасные стихотворения, но специальностью его было чтение комических стихотворений Баркова; Рылеева он читал бесподобно; великолепно читал он и прозу; "Горе от ума" знал все без запинки. Мы часто беспокоили его просьбами прочесть то или другое, любимое нами, произведение, и Вербицкий был так добр, что всегда исполнял наши просьбы и доставлял нам наслаждение своим чтением. Он читал нам "Детские годы Багрова внука" или "Детство и отрочество" Л.Н. Толстого, и мы всегда были под впечатлением прекрасных произведений литературы; это послужило нам поводом усиленно заниматься словесностью. Вербицкий писал басни, заданные в классе сочинения писал стихами, употребляя всегда необыденные формы стихосложения - октавы и белые стихи, и удивлял нас легкостью, с какой он владел стихом. Прозаические его сочинения тоже всегда были написаны прекрасным языком; учителя всегда им были довольны. Он удивительно скоро выучивал уроки и выученное долго держалось в его памяти. Товарищи удивлялись его способностям, а некоторые и завидовали ему. Вербицкий был высокого роста, и Мельников говорил про него: Он был высокого роста, Им страсти владели, Не знал он ни поста, Ни святой недели: Вербицкий на это отвечал: "значит, я Чингис-хан" (потому что эти слова были сказаны самим Вербицким о Чингис-хане). Физиономия его была одутловатая и некрасивая, будто он был пьян, и мы говорили ему с насмешкой, что он, вероятно, пьет по ночам. Я не знаю, что с ним сталось по окончании гимназии.

Аркадий Мельников слыл у нас великим математиком. Имел он замечательные способности, выучивал в полчаса то, на что мы употребляли часа три. Память у него была изумительна: бывало, просмотрит логарифмы на 50-й странице и говорит: "знаю", а мы спросим у него, например, логарифм на 7-й строчке, и он сейчас же говорит цифру. Стихотворение прочтет раз и знает наизусть, какой бы длины оно ни было. Раз он побился об заклад, что в короткое время выучится английскому языку, и через две недели мы услыхали, как Мельников беседует по- английски с Мазевским, который уже с полгода изучал этот язык. Мельников корчил серьезную физиономию и, как истый англичанин, произносил слова и фразы совершенно правильно, о чем сказал нам Мазевский. Мельников обладал поразительным умением подражать тону и звуку чьего-нибудь голоса; например он удивительно копировал [надзирателя] Жилинского: его манеры, тон, ругательства, заслышанные нами из другой комнаты, вводили нас в заблуждение, и мы моментально стихали, чтобы не иметь дело с грубым "лайдаком", как мы называли Жилинского. Мельникова очень любил Рощин и предсказывал, что из него выйдет прекрасный преподаватель математики. Как говорили мне, Мельников впоследствии служил в окружном суде, а затем был учителем, кажется, в Новгородской гимназии.

На масляной у нас всегда бывало какое-нибудь празднество, например, устраивался спектакль. Один раз давали "Наталку Полтавку" Котляревского. Спектакль прошел очень удачно. Женские роли - Наталки и ее матери Терпелихи - исполняли мальчики, имеющие хорошие голоса. Роль Наталки исполнял очень хорошо 13-летний Р.; у него был звонкий серебристый голос, пел он задушевно и очень хорошо подражал звукам женского голоса.

Роль Терпелихи пел и хорошо говорил слезливым голосом гимназист N. Прекрасно выходили сцены и дуэты Терпелихи и Наталки. Непритворно плакали и страдали они, так что вызывали слезы даже у взрослых посетительниц этого спектакля. В другой раз шла пьеса Мольера "Мнимый больной", исполнявшаяся на французском языке. Мнимого больного играл гимназист Цявловский; исполнение этой комической роли было в высшей степени правдиво, при этом его французский выговор был прекрасен, и публика все время его хвалила. Цявловский поступил к нам из Варшавы, где его отец - генерал служил при наместнике. Сцену и декорации мы всегда сами устраивали и рисовали. Сцена устраивалась из обеденных столов; декорации помогал рисовать Беляев ; для этого холсты раскладывались в большом зале на полу и мы, стоя, большими малярными кистями рисовали деревья, хижины, комнаты, улицы и все, что нужно было для пьесы. В "Наталке Полтавке" задние кулисы, с изображением вида Полтавы, были очень хороши.

В пьесе "Мнимый больной" сцена изображала комнату со всеми атрибутами больного: большая кровать с подушками и теплым одеялом, на столе стояли разные медикаменты и весы для взвешивания пилюль, компрессы, которые часто переменялись на голове больного. Цявловский в халате и колпаке, постоянно хватающийся то за бок, то за живот и при этом стонавший, был удивительно комичен. После спектаклей всегда были оживленные танцы; танцевали под аккомпанемент гимназистов, играющих танцы на рояли в две или четыре руки, например Мазевского , Марковича и других.

У нас очень любили танцевать мазурку; в особенности грациозно танце- вали поляки: Стецкий, Корницкий и Пивницкий; их просили всегда танцевать соло, причем гимназист Быковский , комик с головы до ног, просил и себе позволения танцевать мазурку. Он одевал парик из ваты, длинные седые усы, доставал где-то шпоры и, танцуя, очень красиво бряцал ими в такт. Он танцевал с различными комическими ужимками и удивительно подражая полякам: то он становился на колени перед дамой, с которой танцевал, то отделялся от нее, скрещивал руки на груди и, наклоняясь вперед, несся к своей даме, затем выпрямлялся во весь рост и, опять отдаляясь от нее, посылал ей воздушный поцелуй и т.д. [Малоросса] Быковского все очень любили, и русские, и поляки, и он одинаково ровно относился к тем и другим, подмечая все особенности их характера. Так, поляка он изображал всегда гордым и надменным и выражался так: "идзь к дьяблу, пшеклентный лай-дак, быдло!" Русского изображал беспечным добряком, любящим обниматься и целоваться с кем бы он ни встретился, или изображал подвыпившего господина, идущего не-твердой походкой, плюющего направо, а налево растирающего пустое место.

В 6-м и 7-м классах несколько хорошо писавших сочинения учеников решили издавать [рукописный] журнал: "Родная Правда". В этом журнале были всевозможные отделы: сначала передовые статьи, вторая часть - стихотворения, третья часть была посвящена педагогическим статьям. Так, например, в последней части были помещены статьи: о нравственном долге преподавателей всегда держаться корректно со своими учениками; о значении математики, ее важности и необходимости как для общего развития, так и для усвоения прочих предметов гимназического курса, о хорошем и правильном изложении математических истин, необходимых для ясного перехода от арифметики к алгебре; о том, какое имеет значение и какую приносит пользу сознанию учеников хороший, развитой преподаватель, имеющий в виду общее развитие учеников по всем предметам; какое значение имеет праздность и ничегонеделание в жизни ученика, от природы способного, если даже ничегонеделание происходит от чтения интересных повестей, романов, ничего общего с наукой не имеющих, каковое чтение не приносит пользы развитию ученика, а только вред; какие именно искусства нужно развивать среди учащихся (музыку, рисование, декламацию) и какая польза бывает от этого учащимся. В первом же номере этого журнала была помещена большая поэма: "Наш педагогический дом и люди-педагоги, старающиеся нас развить и вывести в люди". 1-й номер состоял из 20 листов почтовой бумаги большого формата и был переписан в 5 экземплярах. Все 6- и 7-классники рьяно взялись за работу, чтобы поскорее вышел 1-й номер. По выходе он произвел громадное впечатление на учащихся, преподавателей, а в особенности на гимназическую администрацию - инспектора, директора, попечителя и т.д. Администраторы ужасно обиделись нашей поэмой и сокрушались о том, что в стенах 1-ой гимназии появились подобные "писатели". Авторы статей все скрывались под псевдонимами.

Начали доискиваться, кто написал "Наш педагогический дом", где сатирически были изображены все учителя, инспектор и директор и тонко подмечены все особенности их характеров. Портреты были удивительно выразительно обрисованы, так что сразу можно было догадаться, "кто из почтенных людей выставлен на позор", как выражалась об этом наша администрация. К статье были приложены и настоящие портреты, рисованные пером. Никого из своих "писателей" мы не выдавали. Очень сожалею, что первые два номера этого журнала у меня утрачены: кто-то в позднейшее время взял их у меня читать и не возвратил, а там были поэмы, стихотворения, написанные прекрасно, и характер их авторов обрисовывался очень рельефно. Решили, что нельзя оставить этого журнала учащихся без внимания; взяли первый номер журнала и отправились к тогдашнему попечителю Ребиндеру , который был очень осторожен и в важных случаях всегда советовался с другими лицами о делах [учебного] округа. Прочитав номер "Родной Правды", Ребиндер поехал посоветоваться об этом к бывшему попечителю, а тогда только [что назначенному] генерал-губернатору, князю Васильчикову ; князя он не застал, - тот уехал в Подольскую губернию, а швейцар сказал, что княгиня дома и принимает. Васильчикова приняла Ребиндера очень любезно и, заметив у него связку бумаг, поинтересовалась узнать, что это такое; узнав, что это журнал, издаваемый гимназистами 1-ой гимназии, просила дать ей сейчас же просмотреть его. Ей очень понравились стихи, басни и, в особенности, сатирическая поэма "Наши педагоги", над которой она очень смеялась.

Ребиндер заметил: "несомненно, это все очень остроумно написано, но нельзя же допускать, чтобы в учебном заведении издавался такой журнал". По совету княгини Ребиндер явился в гимназию, собрал всех гимназистов, педагогов и администрацию и обратился к учащимся с такими словами: "ваш журнал очень хорош, стихи и басни написаны звучно и остроумно, вы положительно имеете литературные таланты, но в вашей поэме "Наш педагогический дом" огульно и беспощадно осмеяны люди почтенные, облеченные властью от правительства, обязанные следить за порядком и правильным ходом занятий в гимназии, и вы согласитесь со мной, что все ваши преподаватели слишком беспощадно вами осмеяны; я, как попечитель, прямо требую от вас, что-бы вы прекратили издание такого рода журнала и не продолжали его; если вы это исполните, то я постараюсь забыть о нем и никого не накажу; хотя авторы скрываются под псевдонимами, но впоследствии всегда обнаруживаются, и потом может быть плохо авторам; господа, еще раз прошу прекратить ваш журнал, - вы люди развитые, не дети и можете понять, что вам будет плохо".

После речи Ребиндера все ученики воскликнули: "мы сознаем свою опрометчивость и не будем издавать больше журнала!". Ребиндер поклонился и, высоко подняв голову, удалился из зала. Его речью были крайне недовольны Пристюк и старые учителя гимназии, например, Токарский и другие; они говорили, что всем сочиняющим сатиры и пасквили, следовало бы всыпать по 200 розгачей и выключить из гимназии. А учителя, пользовавшиеся популярностью среди учащихся, находили, что попечитель хорошо поступил, объяснившись с гимназистами и своею правдивою речью заставивши их сознать свою непочтительность к начальству и к людям старым и почтенным, говорили, что Ребиндер прекрасно держался при улаживании тишины и спокойствия в этом инциденте.

Гимназисты, издававшие журнал "Родная Правда", решили окончательно прекратить его, хотя вторая книга этого журнала была почти готова к изданию. Говоря о гимназисте Быковском , я забыл упомянуть о его родном брате - студенте, высоком, толстом, комике и весельчаке. Его очень любил генерал-губернатор Бибиков .

Расскажу подробно один факт из жизни старшего Быковского. Это случилось в драматическом театре. Из Петербурга приехала на гастроли знаменитая драматическая актриса Кравченко . На первом представлении театр был полон. Кравченко играла бесподобно. В ложе генерал-губернатора сидела госпожа Красовская , за которой очень ухаживал Бибиков, теперь бывший в отсутствии. Быковский, вызывая актрису, вместо "Кравченко" крикнул: "Красовская". Весь зал подхватил: "Красовская, Красовская!" С Красовской сделалось дурно и она уехала и пожаловалась Бибикову.

Бибиков вспылил и велел полицейским доставить ему Быковского, живым или мертвым, но те не могли его нигде в Киеве найти: Быковский как будто провалился, прямо со спектакля он уехал в ближайшее к Киеву местечко - Бровары, на свадьбу к своему товарищу, так как был туда приглашен. Прошло два дня, а Быковского не было. Бибиков горячился ужасно, ругал полицию; наконец, на третий день захватили в жидовской балагуле Быковского, возвращавшегося из Броваров, и, как он был, немного подвыпивши и в растрепанной одежде, потащили к генерал-губернатору.

В это время у него был управляю-щий Подольской казенной палатой, которого Бибиков всячески ругал и пушил за взятки, называл подлецом, говорил, что он скомпрометировал даже его самого, тем что он, Бибиков, допустил его быть управляющим в Каменец-Подольске . Увидя входившего Быковского, Бибиков сказал ему, указывая на управляющего казенной палатой: "и ты такой же скотина как этот мерзавец!" Быковский наипочтительнейшим образом расшаркался и, подавая управляющему руку, серьезным голосом произнес: "позвольте познакомиться с вами, почтеннейший коллега!" При этом он скорчил такую гримасу, что Бибиков расхохотался и прогнал Быковского прочь. Тем дело о происшествии в театре и окончилось.

Я еще не упомянул об одном нашем товарище - Александрове . Родом он был, кажется, с Кавказа, типом походил на армянина, был жгучий, красивый брюнет, прекрасно рисовал акварелью и масляными красками портреты, а также виды Кавказа, которые он рисовал на память своим хорошим знакомым, например офицерам, служившим на Кавказе. Он хорошо писал стихи и, кажется, воображал себя лучшим последователем Лермонтова, кажется, он и был автором поэмы "Наш педагогический дом". Не все товарищи его любили, потому что он был заносчив и высокого мнения о себе. В споре он был нетерпим, доказывал противнику, что тот мало знающий человек и лучше бы молчал, чем говорить о том, чего не знает. Особенно пренебрежительно относился он к полякам, которых называл "горделивыми панами" и "ослами". Старший брат Александрова ничем не выдавался, а был просто добрым товарищем, "пентюхом". Оба они не окончили гимназии. Старший стал заниматься хозяйством, был хорошим пасечником и любил больше всего липовый мед. Младший переехал в конце 50-х годов в Петербург и рисовал карикатуры в "Искру", "Будильник" и писал статьи в другие журналы того времени. Потом он отправился в Крым и на Кавказ, а затем я потерял его из виду.

Не знаю в точности, в 1855 или 1856 году объезжал все учебные округа тогдашний Министр народного просвещения , Норов . В Киеве он оставался целую неделю, посетил все учебные заведения Киева, а также верхние и нижние пещеры Киево-Печерской Лавры. Мы были заранее предупреждены, что Норов был одним из героев 1812 года, ранен в одном из сражений, кажется при Бородине; одна нога его была отнята, и он ходил на деревяшке. Как говорили, он был очень религиозен; посетил святые места в Палестине и описал все достопримечательности Вифлеема, Иерусалима и других мест; его описания были полны великого экстаза и благоговения к описываемым местам. В учебных заведениях он наблюдал за учащимися, как они держатся в церкви и как молятся. Мы узнали, что Норов посетил уже 2-ю гимназию, был на обедне в университетской церкви, где министра привел в восторг университетский хор [певчих], которым дирижировал тогда известный уже в Киеве, бывший студент этого университета, Станиславский . Его хор состоял из лучших женских и мужских голосов. Басы были удивительны по объему голоса; между ними славился тогда Алексеев , который мог брать любые ноты, начиная с самых низких и кончая самыми высокими, одинаково свободно и звучно. Вечером мы ждали приезда Норова, но, не дождавшись, стали читать вечернюю молитву. В этот раз молитву читал я; молитва подходила уже к концу, как раздались голоса: "министр приехал!" В это время я читал псалмы Давида, читал внятно и с чувством. Потом, под моим управлением, хор учеников спел разученные ранее песни - молитвы "Под твою милость" Бортнянского и "Не имами помощи". По окончании молитвы министр подошел ко мне, обнял меня и сказал: "благодарю вас за хорошее чтение и пение!" Он спросил, всегда ли я читаю молитву, но я отвечал, что все ученики по очереди прославляют Бога Отца и святого Духа. Все с почтением окружили министра; он был сердечно рад, что все встречают его с радостью. На другой день я получил от него книгу "Путешествие по святым местам", с надписью: "Ученику 5-го класса, доброму, сердечному отроку Александру Рубцу, за его прекрасное чтение молитв". Все учителя, а в особенности наш законоучитель протоиерей Каменский , были очень довольны, что псалмы и молитвы читал я, так они были мною прекрасно прочтены и спеты. Тогдашний попечитель, князь Васильчиков, тоже остался нами доволен, а княгиня прислала на всю гимназию 1½ ; пуда конфект.

Товарищи, подтрунивая надо мной, говорили: "ай да кабан Рубец, ловко поддел министра, что тот даже прослезился, когда ласкал и хвалил этого кабана!" Возвратившись в Петербург, Норов высказывал всем свою неподдельную благодарность и похвалу тому, что дети-ученики искренно молятся и непритворно произносят свою хвалу Всевышнему.

Наш иезуитоподобный надзиратель, поляк Жилинский , так опротивел всем нам, что мы не знали, чем бы ему досадить. Кто-то из товарищей сочинил стихи или, как мы называли, балладу; к этой балладе я сочинил музыку; каждый вечер, перед тем как идти ужинать, мы с увлечением распевали ее. Сначала эти стихи пелись соло, а в конце каждой строфы одно слово повторялось, с энтузиазмом, сильно, громко, всем хором. И всегда при конце этой баллады мы радостно смеялись и били усиленно в ладоши.

Однажды во время пения этой баллады входит Жилинский, чмокает, как всегда, губами и говорит: "прекрасное пение, чисто польский мазурочный мотив". Мы сразу умолкли, но он нас просил продолжать. Мы сказали, что если он на нас не рассердится и не обидится, то мы будем петь. Мы повторили все куплеты с самого начала; когда же запели: "и сравняться душой может только с тобой пан Жилинский!" и весь хор подхватил этот последний припев, Жилинский ужасно вспылил, рассердился и закричал:

"а, вот вы какие подлецы! вот какие гадкие песни вы поете и осмеиваете меня!" Мы ему возражали, что пели эту песню для себя, в уединенной комнате, что он сам упросил нас спеть ее пред ним, под условием, что не рассердится и не обидится, а потому и не имеет права обвинять нас в оскорблении; зачем же он нарушает наше мирное времяпрепровождение, да еще и ругает нас? Жилинский сейчас же оделся и побежал к Пристюку с жалобой и просьбой, чтобы некоторых учеников, в том числе меня, исключили из гимназии. Пристюк сказал ему, что сам разберет это дело, представит его на учительский совет, а потом о его решении уведомит Жилинского, а теперь советовал ему идти домой, так как его обязанности надзирателя уже окончились. Пристюк сейчас же пришел к нам, созвал поющих и спросил, кто оскорбил Жилинского. Выступил я и сказал Пристюку следующее: "поймите наше положение, Тимофей Иванович , мы уже взрослые ученики, а надзиратель Жилинский принимает всегда оскорбляющий нас тон и имеет невозможную привычку ругать нас самыми гадкими словами, причем предъявляет нам невозможные требования, которые доводят нас до исступления; мы не можем переносить его резких, унизительных для нас, русских, польских ругательств: "москали, лайдаки, пшеклентые, быдло!", он постоянно клевещет на нас нашему начальству; доверяя его словам, нас наказывают сажанием в карцер, где мы должны спать на голом полу, отчего у нас болит все тело, где воздух сперт и где, наконец, нам не дают ламп, так что мы не можем приготовлять уроков, а учителя на уроках за это нами недовольны; мы просим вас, Тимофей Иванович, войти в наше положение и удалить от нас этого, ненавистного нам надзирателя: мы его не любим и может дойти дело до того, что мы его побьем!"

На другой день Пристюк разобрал это дело в учительском совете, на котором решили Жилинского перевести в младшие классы, где еще не потерян его авторитет, а нам решили выбрать опытного педагога.

Итак, мы были избавлены от Жилинского и прекратились наши неприятные и гадкие отношения с этим иезуитоподобным поляком - недругом русской молодежи.

Ссылки: